— Не победить тебе ту, что служит Мортейну, — шепчу я ему, и он тоже оседает, склоняясь словно бы в самом глубоком поклоне.
Снова трепет исторгнутой души — и пустота. Я кратко задумываюсь о том, почему на сей раз не было никакого единения с душами убитых. Может, мизерикордия Мортейна на то и кинжал милосердия, чтобы последние мысли умирающих оставались при них?
Звук стали, царапающей о камень, заставляет меня обернуться туда, где еще дерется Дюваль. Трое из напавших на него уже повергнуты наземь, четвертого он прижал к стене дома. Я подхожу к ним, и разбойник скашивает на меня глаза. Он отвлекается всего на мгновение, но Дювалю этого хватает: защита прорвана, негодяй получает по голове эфесом меча. И съезжает по стене наземь, закатывая глаза.
— Прибережем-ка мы тебя для допроса, — бормочет Дюваль и оборачивается ко мне: — Ты не ранена?
Я опускаю глаза и вижу, что одно из разбойничьих лезвий рассекло ткань моего платья, рука выше локтя вяло кровоточит.
— Царапина, — отвечаю я. Потом вежливо спрашиваю: — А ты как?
— В порядке, — бросает он коротко. Смотрит мне за спину, видит троих, которых я уложила, и у него вырывается: — Господи Иисусе! — Он поочередно склоняется над каждым, отыскивая боевую жилу,[11] и наконец свидетельствует: — Все мертвы!
— А как же, — отвечаю я, постаравшись, чтобы голос не зазвенел от гордости, хотя на самом деле меня так и распирает от восторга, даже голова чуть-чуть кружится.
Я только что победила троих здоровых мужиков, и это было испытанием пожестче, чем наши учебные схватки на монастырских лужайках. А самое главное, сражалась ничуть не хуже Дюваля. Я уже обдумываю, как написать об этом аббатисе, обойдясь без самомалейшего хвастовства.
— А с твоей лошадью что?
Этот вопрос мигом стаскивает меня с небес на землю. Ночная Песенка лежит на земле, ее гладкий вороной бок залит потом и вздымается, точно кузнечные мехи.
— Но ведь ее едва оцарапали! — вскрикиваю я и падаю на колени подле любимицы.
Едкий запах горького корня[12] бьет в ноздри. По губам кобылы течет кровавая пена.
— Яд! — говорю я. Несчастная лошадь так и пышет лихорадочным жаром. — Это были не простые грабители, они пришли нас убить! — Я глажу Ночную Песенку, силясь облегчить ее муки, потом обращаюсь к Дювалю: — Неужели у тебя так много врагов?
— Похоже на то, — отвечает он. — Я вот о чем думаю: они что, так высоко меня ставят, что отправили семерых убивать одного? Или просто знали, что со мной искусная воительница?
Смысл услышанного доходит до меня не сразу, но потом я взвиваюсь:
— Ты на что намекаешь? Что их настоятельница послала? Или канцлер Крунар?
Он пожимает плечами:
— Кто бы их ни послал, этому человеку известно, что мы оба способны за себя постоять.
Меня подмывает спросить, не подозревает ли он до кучи и Чудище с де Лорнэем, но тогда пришлось бы сознаться, что я подслушала их разговор, а этого я не хочу. Еще не время.
А может, он сам заслал бандитов вперед и подстроил засаду? Просто ради того, чтобы избавиться от меня? Неужели он на такое способен?
— Пожалеем ее, — тихо произносит Дюваль. — Надо добить.
Эти слова напоминают о моем долге перед любимицей. Мне очень горько навсегда прощаться с верной кобылой, но и затягивать ее страдания не годится.
— Хочешь, я это сделаю? — тихо и заботливо спрашивает Дюваль.
Он не допускает и намека на снисходительный тон, но меня охватывает ярость. Только она поможет мне пережить потерю.
— Меня наставляли в путях смерти, — напоминаю я Дювалю. — Мне не нужна помощь.
— Никого из нас не наставляли убивать тех, кто нам верно и честно служил, — говорит он. — Я знаю, какая это боль. Просто хотел избавить тебя от нее.
Его голос полон печали, и я знаю — знаю! — ему приходилось делать примерно то же, что мне сейчас. Сочувствие Дюваля делает муку расставания с Ночной Песенкой совершенно невыносимой. Пора бы мне уже отделываться от таких ребяческих привязанностей, но я не могу. Не могу.
— Я выдержу.
Наклонившись, я крепко сжимаю свой маленький нож.
— Я и не сомневаюсь, — произносит он по-прежнему тихо.
Он видит, как мне больно. Это никуда не годится, и я решаю доказать обратное.
— Хватит проповедей, — говорю я. — Не мешай.
Он делает шаг назад, и мне вдруг становится легче дышать. Склоняюсь над Ночной Песенкой. Как объяснить ей, что я очень люблю ее, что мне будет ее недоставать?.. Я прижимаюсь щекой к ее шее, вдыхаю знакомый запах шерсти.
— Спасибо тебе за все, — шепчу я ей на ухо. — Спасибо, что верно носила меня, была мне подругой.
Сперва мне кажется, что она уже не слышит. Но вот ухо слегка дергается, и я понимаю, что мои слова не пропали даром. У нее даже хватает сил тихонько заржать, словно в знак того, что она все понимает.
— Там, куда ты уходишь, будет много-много морковок.
И прежде, чем мое мужество может поколебаться, я хватаю мизерикордию и легонько колю в горло.
Душа Ночной Песенки вырывается наружу докрасна раскаленным потоком.
Мимо проносится легкий ветер, напоенный ароматом свежей травы…
Стремительный галоп на рассвете…
Я утыкаюсь лицом ей в шею. Как бы не разреветься…
Дюваль хватает меня за плечи и рывком ставит на ноги. Не знай я, какие у него железные нервы, могла бы поклясться, что это приступ отчаянной паники.
— Ты что делаешь? — Я пытаюсь вырваться из его рук.
Он рассматривает порез у меня выше локтя.
— Если один клинок был отравлен, значит, яд был на всех!
Я недоуменно смотрю на него, и он слегка встряхивает меня:
— У тебя в ране тоже может быть яд!..
Теперь, когда он об этом упомянул, я и сама чувствую легкое жжение. Я заверяю его:
— Со мной все хорошо.
— Да откуда тебе знать! Может, отрава прямо сейчас прокладывает путь к сердцу!
Не убирая руки с моего плеча, Дюваль ведет меня к своему коню. Он не знает, что яды мне нипочем, однако просвещать его на сей счет не хочется. Тем более если допустить, что нападение подстроено им. Подойдя к лошади, он перво-наперво щупает мой лоб:
— Лихорадки пока нет.
— Говорю же тебе, со мной все в порядке!
Он отметает все возражения и смыкает руки на моей талии. Я и ахнуть не успеваю, как оказываюсь на лошадиной спине. Отпечатки его ладоней так и горят на моей коже. Дюваль вскакивает в седло, разбирает поводья и наказывает через плечо:
— Держись, не то свалишься!
Я опасливо берусь за его пояс.
— Держись крепче, — повторяет он и дает коню шпоры.
Мы срываемся с места, и я еле успеваю вцепиться в складки его плаща. Он галопом несется туда, откуда мы недавно приехали. Перевернутой телеги нигде не видать, как и возницы. Дюваль сворачивает еще раз и еще, и наконец мы оказываемся на широкой улице, застроенной богатыми домами.
У одного из таких домов он останавливает коня. Едва ли не прежде, чем жеребец замирает на месте, подбегает конюх и хватает поводья. Быстро спешившись, Дюваль представляет меня своему дворецкому, после чего препоручает заботам домоправительницы, милой толстушки Луизы. Та здоровается со мной радостно, хотя и не без затаенного любопытства.
Когда он уже наказывает слуге срочно привести врача, я его останавливаю:
— Мой господин, если бы меня отравили, я была бы уже мертва.
Он хмурит брови и пытается спорить, но я отметаю все возражения:
— Ну сам посуди. Ты же видел, насколько быстро этот яд свалил мою лошадь. Я гораздо меньше и сейчас наверняка валялась бы мертвой.
От этих слов его лицо слегка проясняется.
— Гм, пожалуй. Что же это получается, они отравили только один меч? Почему?
— Откуда мне знать? Я осталась жива, довольно и этого.
Он коротко кивает:
— Отлично. Луиза проследит, чтобы ты ни в чем не нуждалась. — И вдруг, к моему немалому удивлению, берет меня за руку. Я напоминаю себе: это для слуг, чтобы они ни о чем не догадались. — Пообещай мне, что немедленно позовешь врача, если вдруг почувствуешь себя плохо.
Какая забота! Хочется рассмеяться ему в лицо. Нет, не так. Хочется завернуться в эту заботу, как в одеяло, и с ее помощью пережить утрату четвероногой подруги.
— Обещаю, — говорю я наконец, благо это слово ничего мне не стоит.
Тогда он возвращается в седло и, кликнув с собой четверых, галопом уносится прочь. Они уже выезжают со двора, когда я спохватываюсь: надо было спросить, куда направляется Дюваль, во дворец или к месту недавнего нападения. Желая немедленно это выяснить, я даже делаю шаг вслед, словно намереваясь побежать за всадниками, но замечаю озадаченный взгляд Луизы и останавливаюсь.
Я устало улыбаюсь ей, и она широко улыбается в ответ.
— Идем, барышня, — говорит она мне. — Ты, небось, ужас как устала в дороге.
Вот это выучка! Дюваль при ней только и говорил, что о яде, а она как-то обходится без расспросов!
Она просто ведет меня в дом. По левую руку я замечаю большой зал. Сквозь окно крытого балкона льется солнце и освещает шпалеры на стенах. Мне приходит на ум, что в отсутствие Дюваля я могла бы незаметно обыскать его обиталище, но желания заниматься этим почему-то не возникает. Я до смерти устала, даже иду через силу, словно вброд по глубокой воде.
Похоже на то, что лезвие, оцарапавшее мне руку, все же было отравлено. Если это вправду так, дурнота должна скоро пройти. Смерть Ночной Песенки здорово подкосила меня. Это неправильно, но ничего поделать с собой я не могу. Собственная слабость бесит меня.
Одолев широкую лестницу, Луиза приводит меня в спальню. Здесь тоже застекленные окна; толстые бархатные занавеси не допускают внутрь холод. В очаге уже разложен огонь, поблизости ждет большая ванна. Служанка как раз льет в нее из ведра горячую воду. Над ванной клубится пар.
При мысли о купании на душе становится чуть легче. С самого отъезда из монастыря у меня не было случая как следует вымыться. Я стосковалась по ощущению чистоты.