Когда они скрываются из виду, я оборачиваюсь к Анне. Та медленно съезжает по стене и садится прямо на пол. Одинокая слеза скатывается по щеке, герцогиня сердито смахивает ее, и я замечаю, что рука дрожит. Куда подевалась отважная и гордая правительница? Передо мной до смерти напуганная девочка, пытающаяся призвать гнев и хотя бы так отгородиться от подлой силы, с которой довелось столкнуться. Уже не думая о титулах и чинах, я опускаюсь рядом на колени и обнимаю ее за плечи, притягивая к себе. Какими словами поддержать и утешить ее?.. Говорить я не мастерица, поэтому произношу только одно:
— Вы так храбро держались, что он хорошенько подумает, прежде чем снова предпринять нечто подобное. С вами или с кем-то еще.
У Анны вырывается рыдающий вздох:
— Мадам Динан сказала, что ей нужно поймать пажа и отправить письмо. Я удивилась, но в последнее время она была довольно рассеянна, да и мы с ней не особенно ладили. Могла ли я думать, могла ли я подозревать, что она… что она так…
У нее перехватывает горло.
— Идемте, — говорю я. — Идемте скорее в ваши покои. Подняться сможете?
А сама уже прикидываю, как быть, если у нее не хватит сил встать. Нести ее я не смогу, оставить здесь и побежать за помощью — тоже.
— Смогу, — с железной решимостью отвечает она.
Я встаю первая и подаю ей руку, потом медленно веду в ее покои. Нам попадаются какие-то придворные, и всякий раз Анна прикладывает усилия, чтобы выпрямиться и горделиво нести голову; она держится с таким царственным достоинством, что любопытные взгляды почти не касаются нас.
Добравшись наконец до солярия, я с облегчением убеждаюсь, что мадам Динан туда не вернулась. Фрейлины, сидящие в комнате, почтительно встают.
— Оставьте нас, — отсылает их Анна.
Ни я, ни приближенные дамы еще не слышали, чтобы она так резко распоряжалась. Они удивленно и даже испуганно переглядываются, но ослушаться не дерзают.
— Постойте, — окликает она, и те замирают, точно собачки, натянувшие поводки. — Приготовьте мне горячую ванну!
Фрейлины вновь переглядываются, и у одной хватает смелости спросить:
— Не стоило ли бы нам остаться и помочь вашей светлости?
Анна вопросительно оглядывается на меня. Я чуть заметно качаю головой, и она отвечает:
— Нет, мне будет прислуживать госпожа Рьенн. Ступайте.
И они спешат за дверь, точно стайка голубок, которых спугнули с насеста. Мы остаемся наедине, дверь прочно закрыта, и герцогиня принимается беспощадно сдирать с себя нарядное платье. Сперва я пугаюсь, уж не приключилось ли с ней запоздалой истерики, но потом слышу, как она шепчет:
— Не хочу больше чувствовать на себе его липкие пальцы!..
Ее голос прерывается, и я спешу ей на помощь.
Она рвет воротник, тянет рукава, даже не дожидаясь, пока я расшнурую корсаж. Трещит ткань, на пол сыпется мелкий жемчуг.
— Ваша светлость, — бормочу я, — этак от платья совсем ничего не останется.
— Этого я и хочу, — шепчет она в ответ. Платье падает к ногам, и герцогиня пинком отшвыривает его. — Ни за что больше не надену! Никогда в жизни!
Она дрожит, оставшись в одной рубашке, и кажется еще более юной и беззащитной, чем недужная Изабо.
В дверь стучат. Я сдергиваю с себя плащ и кутаю в него герцогиню, после чего впускаю фрейлин с принадлежностями для ванны. Они наполняют медный чан горячей водой, разводят в очаге огонь, выкладывают чистые льняные полотенца и неуверенно переминаются, не зная, как быть дальше.
— Ступайте, — устало произносит Анна.
Когда они скрываются за дверью, я отворачиваюсь, чтобы дать ей возможность без посторонних глаз ступить в ванну. Будучи высокородной и высокопоставленной особой, она всегда была окружена слугами. Кто-то тер ей спину, подавал полотенце, расчесывал волосы. Никого не оказалось рядом лишь в мгновение величайшей нужды!
Я снова чувствую закипающий гнев:
— Вымыть вам голову, моя герцогиня?
Уголок ее рта ползет вверх — девочка мужественно силится улыбнуться.
— Вас, убийц, и этому обучали?
Я улыбаюсь в ответ:
— Нет, просто мы с сестрами по оружию временами помогали друг дружке.
Ее темно-карие глаза не покидают моих:
— Сегодня, по-моему, мы с тобой тоже стали сестрами по оружию. Почту за честь, если ты сделаешь для меня то же, что делала для подруг.
Я низко кланяюсь ей, преисполняясь смирения:
— Конечно, ваша светлость.
Взяв кувшин, наполняю его из ванны теплой водой и смачиваю ее длинные каштановые пряди. Я еще не видела герцогиню с распущенными волосами; какие они шелковистые и густые! Я молча намыливаю их и ополаскиваю. Она пользуется мылом, пахнущим розами.
— Когда я вымоюсь и оденусь, надо будет послать за Гавриэлом, — окрепшим голосом произносит она.
— Вы желаете в первую очередь поговорить именно с ним? — спрашиваю я, польщенная доверием, которое она оказывает Дювалю.
Она оглядывается на меня.
— Именно с ним, — очень серьезно повторяет герцогиня.
Я выливаю на ее волосы очередной кувшин чистой воды.
— Когда я родилась, — продолжает она, — мой отец отозвал Гавриэла в сторонку и заявил, что с этого дня вверяет меня его чести, назначая его хранителем моей безопасности и моего счастья.
— Сколько же лет ему было тогда?
— Думаю, двенадцать или тринадцать.
То есть примерно столько же, сколько сейчас ей самой.
— Какая великая ответственность, а ведь он был так юн, — вырывается у меня.
— Да, но он только рад был, — отвечает герцогиня. — У него появилась цель в жизни. Теперь он знает, чего ради преуспевает в занятиях, выигрывает у наставников в шахматы и долгими часами размахивает мечом во дворе. — В ее голосе просыпается нежность. — А уж во мне он просто души не чает! Как-то он рассказал мне, как впервые взял меня на руки — и погиб! Я ничего от него не требовала, ни воинских побед, ни великого ума, я лишь просила, чтобы он любил меня и защищал. Вот он тогда этому себя и посвятил.
— Я смотрю, от него даже в детстве очень многого требовали.
— Разве ты не встречалась с его матерью, Исмэй?
Я невольно смеюсь:
— О да, ваша светлость.
— Значит, тебе известно, что с момента его рождения она принялась интриговать, и все на его счет. Гавриэл это терпел, но только пока я не появилась на свет. Стоило отцу поручить меня его заботам, как он открестился от всех ее далеко идущих планов. Даже тогда он был человеком чести и редкостного благородства. Полагаю, она жутко ненавидит меня за это!
— Несомненно, — бормочу я, завороженная возможностью ненароком заглянуть в детство Дюваля.
— И если даже у меня были какие-то сомнения на его счет… То есть у меня-то их не было, но вот у других — были. Так вот, они начисто исчезли, когда мне было пять лет. Тебе известно, что я была просватана за английского кронпринца?
— Да, ваша светлость. В монастыре мы изучали все, что касается деяний вашей семьи, ибо наш первейший долг — блюсти ваше благополучие и самое жизнь.
Она оглядывается, на ее щеках возникают милые ямочки:
— Это правда?
— Это правда, моя герцогиня.
— Значит, не стоит удивляться, что вы так спелись с Дювалем, — говорит она, вновь отворачиваясь и подставляя мне голову.
Я хмурюсь и хочу возразить, но она продолжает свой рассказ, и я не отваживаюсь отвлекать ее.
— В общем, наша помолвка взбесила тогдашнего французского короля, ведь последние сто лет они только и делали, что дрались с англичанами, и совсем не хотели, чтобы Бретань досталась английской короне. Французы составили заговор и заслали в Нант шпионов, чтобы похитить меня и сделать пешкой в своей игре.
Но как только подсылы прибыли в город, мы об этом проведали. Пока советники отца болтали языками, соображая, что предпринять, Гавриэл бросился прямо в наши покои, боясь, что французы прямо сейчас придут ломать двери. Он никого не стал слушать — выхватил из кроваток меня и двухлетнюю Изабо и, сопровождаемый своим бесстрашным товарищем де Лорнэем, увез обеих в безопасное место. Он галопом вылетел со двора, держа нас на седле, в тот самый миг, когда в детскую вломились французские заговорщики! Я никогда не забуду ужаса, которого натерпелась в ту ночь. Весь мой привычный мир точно вверх тормашками перевернулся. А еще я не забуду, как уютно и надежно мне было в объятиях Гавриэла, когда он мчал меня прочь от беды.
Я смотрю на ее влажный затылок, и рот у меня сам собой раскрывается от удивления. Хотя чему я, собственно, удивляюсь? Все услышанное отлично вписывается в тот образ Дюваля, который я успела себе составить. Я — но не Крунар или матушка аббатиса.
— Одного не могу понять, — продолжает юная герцогиня, — как он удержал двух малюток на своем боевом жеребце. — И она вновь выворачивает шею, чтобы заглянуть мне в лицо. — Разве можно не доверять подобному человеку, сударыня Рьенн?
— А ведь и в самом деле, — бормочу я.
— Я знаю, кое-кто называет его клятвопреступником, ведь обет, данный им святому Камулу, требовал драться до смерти или победы, он же предпочел бегство, чтобы уберечь меня от опасности. Как он сам позже мне объяснил — что толку сражаться, если тем самым обрекаешь то, за что бьешься?
— Верно сказано, ваша светлость, — говорю я, и мы обе вновь умолкаем, думая каждая о своем.
Что до меня, я испытываю немалое облегчение, ведь теперь я знаю, при каких обстоятельствах Дюваль нарушил обет. До чего же любят боги испытывать нас, какой мучительный выбор они временами нам предлагают!..
Когда с ее кожи смыты самомалейшие следы прикосновений д'Альбрэ, когда она одета во все свежее, успокоена и согрета, мы зовем пажа и отправляем его за Дювалем.
Тот является незамедлительно. Он стаскивает перчатки для верховой езды и выглядит несколько растрепанным, словно снаружи бушует сильный ветер. Дюваль смотрит на сестру, потом на меня и быстро спрашивает:
— Что произошло?
Герцогиня крепко сплетает пальцы.
— Такой неприятный случай. — И, не в силах продолжать, оглядывается на меня.