Венька говорит:
— Этот студент, про которого вы рассказываете, набрехал вам. Он, как я считаю, злейший враг советской власти.
— А мы-то откуда можем знать, кто тут враг и кто друг, — как бы извиняется хозяин избы. — Мы бумаг ни у кого не спрашиваем. А сельсовет от нас далеко. Да и толку от него никакого нету, от сельсовета. Только название, что власть…
— Нам любая власть хороша. Лишь бы она нас не забижала, — добавляет сухонький, опрятный старичок, сидящий недалеко от меня на лавке. — Мы ведь от леса кормимся, от тайги…
Венька сразу ухватился за эти слова. Заговорил о том, что советская власть со временем и тайгу изменит. Ученые сейчас пишут, что в тайге, прямо тут, у нас под ногами, в недрах зарыты огромные богатства: и железная руда, и каменный уголь, и золото. Все это советская власть заберет в свои руки и построит тут заводы и города.
— Вон что! — удивился Венькиным словам сухонький старичок. И спросил: — А нас-то, милый человек, куда же вы в таком случае определите?
— Тебя, дедушка, на мыло, — сказал кто-то в толпе. — Всех стариков переведут на мыло…
В толпе засмеялись.
— На мыло? — переспросил старичок, видимо, тугой на ухо.
— На мыло, на мыло, — подтвердил опять кто-то. И от подоконника отделился курчавый пожилой мужик с сердитыми глазами и рыжей, кругло подстриженной бородой.
Мне показался он похожим на Лазаря Баукина. Но в первое мгновение я не поверил собственным глазам. Неужели он так спокойно может тут стоять и даже выкрикивать насмешливые слова? Ведь он-то уж знает, кто мы и откуда…
Я заметил, что и Венька чуть смутился, увидев его. Однако Венька не прервался, продолжал рассказывать о том, что мы сами с ним узнали недавно на лекции, прочитанной заезжим лектором в клубе имени Парижской Коммуны. Он говорил, какие заводы вырастут в самой глухой тайге.
— А птицы и звери куда же подеваются? — опять спросил все тот же сухонький тугоухий старичок.
И опять почему-то все засмеялись.
— Птицы и звери? — переспросил Венька.
И я понял, что он сам не знает, куда денутся птицы и звери, когда тут, в тайге, появятся заводы. О птицах и зверях не было никакого упоминания в той лекции, которую мы слушали в клубе. Да и для чего это надо было тут заводить разговор о зверях и птицах?
Время идет. Короткий зимний день уже на исходе. И неизвестно еще, где мы будем ночевать.
Предполагалось, что мы пройдем через Девичий двор и Петуховский яр на Большие выселки, где, наверно, заночуем, и утром выйдем на Проказово, чтобы встретиться с начальником. Но пока, по-моему, все идет не очень складно.
— Птиц и зверей никто уничтожать не собирается, — говорит авторитетно Венька. — Птицы и звери, конечно, останутся в лесах и при полном социализме…
— А жиганы?[2]
Это спрашивает молодая румяная женщина в пестрой косынке, натянутой на самые брови, под которыми смеются дерзкие глаза.
— А что, у вас тут много жиганов? — как бы удивленно спрашивает, в свою очередь, Венька.
— Да есть, — уклончиво отвечает женщина. — А где их нету-то?
— Их, пожалуй, не скоро переведешь, — вздыхает старичок. — Птиц и полезных животных, пожалуй, скорее лишишься. А жиганы, они небось цепкие. Их и сама советская власть боится…
Венька улыбается или, лучше сказать, заставляет себя улыбнуться.
— Неужели боится?
— Боится, — подтверждает сухонький старичок. — Это как бог свят, боится. Кажись, в декабре месяце тут трое приезжали из Дударей. Насчет продразверстки. Так разве только пушки при них не было. А так они все в ремнях, при гранатах и пистолетах. И все быстренько, быстренько делают. Без особого разговора. Лишь бы поскореичка отъехать на лыжах. Мы им тут и вопросы разные задавали, а они лишь помалкивают. Нам, говорят, до сельсовета поскореичка надо добраться…
— Ну, это какие-то барахольщики были, — говорит Венька. — Они, наверно, сами себя боятся…
— Барахольщики не барахольщики, а помирать, как я замечаю, никому неохота, — опять вступает в разговор хозяин избы. — У нас вот нынешний год пятого председателя в сельсовет поставили. Двоих убили. Двое сами отказались от должности. А теперешний, видать, трясется. Даже нос не высовывает дальше своей избы…
— Серьезное дело, — говорит Венька.
— Уж сурьезнее дальше некуда, — разводит руками хозяин и внимательно оглядывает Веньку и меня. — А вы что же, без всякого орудия? Представители, а ничего, я гляжу, при вас нету…
— Ничего нету, — смеется Венька.
— Выходит, очень смелые?
— Еще, видать, не битые, оттого и смелые, — произносит кто-то в углу.
И все смеются.
— Смеяться-то будто бы не отчего, — хмурится хозяин избы. — Одна баба даве сказывала, Мелентьева сноха, будто в Петуховом яру в потребиловке в субботу своими ушами слышала приказ, коий вышел от Кости Воронцова. Будто он даже на специальной машинке был напечатанный и наклеен на дверях в потребиловке. В том приказе сказано: коммунистам всем и каждому будет вырезаться на грудях и на спине острой бритвой красная звезда…
— Вот как. Значит, Костя сам где-то в потаенном месте, а приказы от него идут. И даже на специальной машинке?
— Истинные слова, на машинке. Он прошлой осенью разбил на золотых приисках контору, забрал много чего и машинку увез. Теперь все печатает на машинке. Для большей, стало быть, ясности…
— Безнаказанность, — подводит итог этому разговору благообразный лысоватый человек с длинными волосами, заправленными за уши, похожий на дьячка. Но не сокрушается по поводу безнаказанности, а, пожалуй, злорадствует. — Клочкова, напечатано в газете, будто бы убили в Золотой пади, а четырнадцать жиганов из его компании ушли. («Не четырнадцать, а три ушли», — хотел бы я поправить его, но я молчу. И Венька молчит). И ведь куда ушли? Прямо к Воронцову. Вот уж на самом деле, ничего не скажешь, император всея тайги…
Я делаю вид, что разглядываю собственные валенки. Потом поднимаю глаза и опять вижу против себя того курчавого мужика с ярко-рыжей, кругло остриженной бородой, который говорил, что всех стариков будут переводить на мыло. Конечно же, это Венькин «крестный» Баукин, Лазарь Баукин, убежавший из нашей бани. Он-то уж точно знает, сколько жиганов ушло. Он бы мог дать точную справку. Но он только усмехается и молчит. Выглядит он лучше, чем в дни нашего первого знакомства, — поздоровевший. И одежда на нем другая: новый стеганый ватник, а под распахнутым ватником чистая холщовая рубаха с крупными белыми пуговицами. Значит, живется ему неплохо. И он, как видно, ничего не опасается.
Он стоит недалеко от меня. Но между нами еще два или три человека. И я разглядываю его как бы из укрытия.
Наконец, может быть, почувствовав на себе мой внимательный взгляд, он надевает шапку и выходит. Шапка у него большая, медвежья.
За окном сгущаются сизые сумерки.
Нам бы еще засветло надо было выйти отсюда на Большие выселки. А мы вон досидели до какой поры и ничего особенно толкового здесь не высидели. И продолжаем сидеть.
Венька отвечает теперь на вопросы о налогах. Это уж черт знает что! При чем здесь налоги?
И опять его спрашивают про заводы, которые, может быть, когда-нибудь тут выстроят.
А может, их и никогда тут не выстроят, а нас сейчас, когда мы выйдем, подкараулит на дороге этот рыжий бандюга Лазарь Баукин. Да подкараулит не один, а с компанией, и не доживем мы ни до каких заводов. И до социализма не доживем.
Я уже сильно сержусь на Веньку.
Молодая хозяйка в красной с белыми горошинами кофточке спрашивает, не выпьем ли мы чайку или в крайности молочка.
— Молочка выпьем, — говорит Венька.
И вот мы пьем молоко, а сумерки за окном все сгущаются. Может, Венька тут собирается ночевать?
Нет, попив молока, он ладонью вытирает губы, благодарит хозяев, прощается, я тоже прощаюсь, и мы выходим во тьму.
Некоторое время молча идем, закинув лыжи на плечи, и с удовольствием вдыхаем после душной избы легкий морозный воздух.
— Позор! — наконец говорит Венька, когда мы проходим мимо тускло мерцающих окон крайней избы. — Просто позор! Какой-то беглый студент пришел, чего то такое набрехал мужикам, и все как будто так и надо. Как будто и советской власти нет. Ерунда какая! Даже не верится, что тут так живут. Как на острове. Никто с людьми не разговаривает, ничего не объясняют. Мы вот только с тобой немножко с ними потолковали…
— Ну и немножко! — усмехаюсь я, все еще сердясь на Веньку за то, что мы так долго просидели здесь и теперь впотьмах должны идти еще неведомо куда. — И вообще я считаю, что это не наше дело тут разговоры разводить…
— А чье же? — Венька тоже заметно сердится. — Ты что, считаешь, что ты не обязан разговаривать с людьми как комсомолец…
— Обязан, но мы все-таки не для этого приехали…
— А для чего?
— Ну откуда я знаю? Я думал, у начальника или у тебя есть какой-то план…
— А у тебя какой план? — Венька даже остановился, точно загораживая мне путь. И я увидел, как у него блестят глаза во тьме. — У тебя-то, я спрашиваю, есть какой-нибудь план?
— Чего ты придираешься? При чем тут я? Если б меня спросили, я вообще все не так бы повел…
— А как?
— Я привез бы сюда всех этих курсантов с повторкурсов, окружил бы каждую заимку и хотя бы ближние леса и начал выколачивать…
— Кого выколачивать? Население?
— Зачем население? Бандитов…
— А откуда ты знаешь, кто тут бандиты? — спросил Венька, положив свои лыжи на снег.
— Ну, можно все-таки понять, — я тоже снял с плеча лыжи. — Вон твой рыжий крестный, этот самый Лазарь Баукин, открыто ходит по заимке. И еще насмехается. И мы с тобой ничего сейчас не можем ему сделать, а он…
Я хотел сказать, что Баукин еще сегодня подкараулит нас где-нибудь, но не сказал, не решился. Венька это сам знает, а если я скажу, он подумает, что я струсил и его пугаю.
Я сделал вид, что у меня не застегивается пряжка от ремня на креплении, и выругался, чтобы не продолжать разговора.