— Ну уж помереть… — тихо сказал Венька, стараясь приподняться в присутствии начальника.
— Свободно можешь помереть, — подтвердил начальник. — Я даже знал одного мужика, который вот так же от глупости своей помер.
Я понял, что напрасно оторвал вывеску.
Наш начальник кричал не только на меня и на Веньку, но и на заведующего больницей, как будто он тоже ему подчиняется. Он оглядел всю больницу, всех больных, нашел, что тут очень грязно и душно, велел проветрить помещение и сам раскупорил и распахнул в коридоре окно.
В это время и прибыл доктор Гинзбург.
Очень шустрый старичок, с черными внимательными глазами и острой бородкой, он делал все так быстро, уверенно и ловко, что мне вдруг самому захотелось стать доктором и именно хирургом. «А кто знает, может, я еще и стану», — подумал я.
Доктор Гинзбург не просил удалиться посторонних. Он при нас раздел Веньку, протер ему грудь и плечо спиртом, поудобнее усадил его на кровати, для надежности привязал полотенцем, дал ему чего-то попить. И Венька даже ойкнуть не успел, как доктор разрезал плечо и стал выдавливать ватой какую-то гниль, чуть не погубившую Веньку.
Не только мне, но и нашему начальнику понравилось, как работает доктор Гинзбург. Начальник поблагодарил его и сравнил эту работу с цирковой, что, конечно, было наибольшей похвалой в устах нашего начальника. Но доктор сказал, что это не бог весть какая сложная операция, что бывают операции много посложнее, и похвалил Веньку за его спокойствие и железный организм.
— Организм такой, — сказал доктор, — рассчитан на добрую сотню лет.
И нам это было особенно приятно, как будто он хвалил нас самих и все наше учреждение, тем более, что доктор произнес к тому же и уважительные слова о нашей, как он выразился, общественно полезной и, в сущности, чрезвычайно опасной деятельности.
Из уважения к Вениамину Малышеву доктор Гинзбург задержался в Дударях еще на несколько дней. Он уехал, когда процесс заживления раны пошел, по его словам, весьма активно. Но Веньке он все-таки приказал лежать в больнице. И начальник строжайше подтвердил этот докторский приказ.
Навещать Веньку приходили в больницу по очереди все сотрудники нашего учреждения. И даже из других организаций приходили ребята. Пришел и Саша Егоров с маслозавода. Он принес в подарок бутылку кедрового масла и сказал, что уже окончательно расплевался теперь со своим дядей и уезжает завтра к сестре.
Веньке вдруг почему-то стало жаль расставаться с этим Сашей, которого он, правда, выручил из беды. Бутылку с кедровым маслом он не взял, сказал, что ему харчей хватает, а масло посоветовал отвезти сестре. Оно там больше пригодится, если у сестры трое маленьких детей.
— Ты нам лучше напиши письмо, — попросил Венька Егорова. — Нам же интересно будет, как ты там устроишься, как тебя встретит сестра, какую ты найдешь работу.
— Работу я теперь, однако, не скоро найду, — погрустнел Егоров. — Вы сами знаете, какая безработица. Но я все равно решил отсюда уехать. Все-таки у меня там сестра.
Венька уже свободно ходил по всей больнице и по двору. Он проводил Егорова до ворот, попрощался с ним и потом сказал мне:
— Вот посмотри, какой у меня характер привязчивый! Ну, кто мне этот паренек? Я всего-то несколько раз его видел. А вдруг почему-то прикипел я к нему. И мне жалко, что он уезжает…
Венька вернулся в палату и стал точить на ремне бритву, чтобы побриться.
Один конец ремня он укрепил на гвоздике, вбитом в подоконник, другой держал в зубах.
В это время пришел навестить его Васька Царицын, который ходил к нему в больницу почти так же часто, как я.
Васька принес в подарок Веньке кедровых орехов, сам же щелкал их тут и бережно собирал скорлупки в кулак. При этом он рассказывал разные новости и между прочим сообщил:
— А эта Юлька Мальцева все время, как я ее встречу, про вас спрашивает. И вчера на репетиции опять спрашивала. Больше спрашивает про Веньку.
Венька продолжал точить бритву и стоял лицом к окну, чтобы свет падал на ремень. Поэтому мне видно было только одну его щеку. И видно было, как к ней приливает густая, горячая краска.
— Будет ерунду-то пороть, — сказал он Ваське, не поворачиваясь к нам, но выпустив из зубов конец ремня.
— Нет, я правду говорю, — разгорячился Васька. — Я ее даже так понимаю, Юльку, что она хотела бы к тебе в больницу зайти. Хочешь, Венька, я ее приведу?
— Для чего это? — сердито спросил Венька и снова ухватил зубами конец ремня.
— Просто так. Хочешь приведу?
Венька промолчал. Он стал пробовать бритву на ногте, очень ли острая она.
А я спросил Ваську:
— Ну, а ты сам-то что же? Ты же сам как будто ухаживал за Юлькой? Даже, я помню, собирался жениться…
— Да какой я жених? — чуть смутился Васька. — Тем более для Юльки Мальцевой. Она бы только посмеялась надо мной, если б узнала. Она надо всеми смеется. Чересчур образованная.
— А Узелков? — спросил я, стараясь не выдать своей заинтересованности. — Он ведь, по-моему, главный ухажер?
Васька вдруг сам засмеялся.
— Узелков — это одна комедия. С кем ты его равняешь? Венька и Узелков. Ну какое же может быть сравнение! Узелков же обыкновенный жук против него.
И показал глазами на Веньку, уже легонько направлявшего бритву на оселке. Он делал вид, что совсем не слушает Ваську.
Васька покрутился тут, в палате, еще минуты две и, попрощавшись, ушел.
А Венька сел бриться. Он намыливал щеки, смотрелся в зеркало и молчал. И я тоже молчал. Однако молчание Веньки было почему-то неприятно мне. Мне хотелось, чтобы Венька хоть что-нибудь сказал по поводу Васькиных слов. Мы приятели, нам следовало бы обсудить Васькины слова о Юльке.
Я терпеливо ждал, что скажет Венька. Но он молча выбрил одну щеку и начал брить другую.
Бриться ему было трудно одной рукой. Я удивился, что он бреется, не натягивая кожу на щеке, как делал я, как делают все. И еще я удивлялся уж слишком спокойному выражению его лица, будто ничего здесь не произошло, будто Васька и не приходил вовсе и ничего не говорил. Правда, два раза Венька поморщился, но это оттого, что бритва шла против волоса.
Мне вдруг захотелось, чтобы он порезался.
Но он побрился благополучно, вытер тщательно бритву и, спрятав ее в футляр, стал, не взглянув на меня, собирать со стола бумагу, испачканную мылом. Потом он сказал:
— Вот я и побрился.
— Можешь, — ехидно сказал я, — идти теперь в магазин. Наверно, еще не закрыли, Юлька там.
Венька ничего мне на это не ответил. Взяв кисточку, выжал ее в стаканчик и понес стаканчик во двор, чтобы выплеснуть грязную воду.
Вернувшись, он, улыбаясь, спросил:
— Ты чего злишься? Влюблен?
— В кого это я влюблен?
— В Юльку, что ли?
— Не угадал, — сказал я и тоже улыбнулся.
— А в кого?
И тут я соврал непонятно для чего, может быть из гордости.
— Нет, — сказал я. — Нисколько я в нее не влюблен. Был влюблен, правда. Но теперь прошло. Мне сейчас другая девушка нравится.
— Катя Петухова?
Я зачем-то утвердительно мотнул головой, хотя библиотекарша мне никогда не нравилась.
— Честное слово? — спросил Венька и пристально посмотрел на меня.
Я подумал и сказал твердо:
— Честное слово.
И в эту минуту сам поверил, что мне действительно нравится не Юлька, а Катя Петухова. Я даже почувствовал какое-то облегчение. Венька шагал по комнате взад-вперед и опять молчал.
Утром я поехал в деревню Покукуй, где минувшей ночью произошло убийство с целью грабежа.
Убитым оказался заведующий кооперативом. А сторожа бандиты связали знаменитыми тогда сыромятными ремешками-ушивками, отличавшимися, как мы писали в протоколах, «большой прочностью и свойством крепости узла при завязывании».
Пока я вел расследование в Покукуе, пришло известие, что точно такие преступления на рассвете совершены в Покаралье, в Уяне и в Ючике. В Уяне, помимо ремешков-ушивок, были найдены на месте преступления еще охотничье ружье марки «Геха», имеющее свойство поражать большую площадь рассеиванием картечи при выстреле, и американская винтовка марки «Винчестер», обладающая большой дальнобойностью.
Эти вещественные доказательства, попавшие в наши руки, говорили о многом.
Во-первых, они попали к нам в руки именно потому, что в одной из деревень, в Уяне, сами жители, главным образом промысловые охотники, оказали серьезное сопротивление бандитам — убили трех бандитов.
Это уже отрадная новость. И многозначительная. Значит, жители все активнее вступают в борьбу против бандитов.
Это я с удовольствием записал в сводку.
Во-вторых, оружие, оставленное бандитами в Уяне, выглядело совершенно новым. Оно и выпущено совсем недавно — в прошлом году. Значит, бандиты все еще снабжаются новым оружием, может быть, прямо из-за границы.
Это тоже очень важный факт. И его я тоже отметил в сводке.
Однако больше всего меня занимали ремешки-ушивки.
Не первые распустившиеся на деревьях листочки, не горячее солнце, а именно эти ремешки-ушивки свидетельствовали, что весна уже началась и на днях у нас вдвое, втрое, вчетверо прибавится работы.
Ремешки-ушивки — это изобретение неуловимого Кости Воронцова, «императора всея тайги». Значит, он уже выходит на простор. Первые убийства и грабежи — дело рук его банды.
Я доложил об этом начальнику. Потом пошел в больницу.
Было обеденное время. Венька, как все больные, ел из алюминиевой тарелки манную кашу с постным маслом.
— Пусть это все валится ко всем чертям! — сказал Венька, выслушав меня, и так гневно отодвинул тарелку, что она скатилась со стола. — Пусть заведующий сам доедает эту кашу. А я сегодня же ухожу из больницы…
— А начальник? Он же тебе твердо приказал…
— Пусть он что хочет приказывает! — обозлился Венька. — Пусть он хоть сам ложится сюда, а я ухожу: Я всю осень готовил дело. И еще зимой налаживал. А теперь я буду тут лежать? Нет, дураков нету тут лежать…