res extensa[139] в картезианском смысле.
Музиль не заходит так далеко в своей фокализации. Она относится исключительно к преступникам, прежде всего к Тёрлесу. Байнебергу интересно «учиться на таком деле». Он хочет «помучать» Базини[140]. В целях специфической мужской социализации он хочет как бы убить в себе «сочувственное бездействие», вспоминая об «ужасных искупительных жертвах просветленных монахов», о которых он читал: «Все жестокие вещи, при этом творящиеся, имеют одну лишь цель – умертвить жалкие, направленные вовне желания, ибо все они, будь то тщеславие, голод, радость или сочувствие, только уводят от того огня, который каждый способен в себе пробудить»[141]. Такой идеал мужественности – это то, к чему стремится Байнеберг, напротив, мягкий и женственный «итальянец» Базини воплощает его противоположность. Скрытая бинарность дискурса – аристократ-господин и современный раб – усиливает безрассудную готовность к применению насилия. Пощадить обидчика – это женственно и слабо, «идет от низменного, внешнего». Жестокость в этом дискурсе превращается в жертву, которую приносит сильный человек. «Что мне будет трудно мучить Базини – то есть унизить его, подавить, отдалить от себя, – это как раз и хорошо. Это потребует жертвы. Это подействует очищающе. Я обязан перед собой ежедневно постигать на его примере, что сама по себе принадлежность к роду человеческому решительно ничего не значит – это просто дурачащее, внешнее сходство», – говорит Байнеберг[142].
Используя формулу Музиля, происходит «повторение подобного»: в разных сценах Базини против его воли раздевают, сексуально используют, избивают, оскорбляют и хлещут плетьми. И вновь обращают на себя внимание в чем-то привлекательные, женственные черты жертвы: «Базини улыбался. Ласково, мило. Застыв, как на портрете, улыбка его выступала за рамку света»[143]. В дополнение к запланированным пыткам Байнеберг мучает Базини, стыдя его и напоминая ему о «позорных поступках», за которые он более чем заслужил жестокое обращение. О радикальном характере текста говорит то, что соучастника и зрителя этой сцены также охватывает «животное желание прыгнуть туда и бить»[144].
Проступок Тёрлеса заключается в том, что он заставляет истекающего кровью одноклассника вслух признать свою моральную вину словами: «Я вор». Позднее Базини справедливо заметит, что подобное предварение действия придает жестокости психологическое измерение. Драматической кульминацией романа является сцена, в которой Тёрлес и Базини остаются друг с другом наедине. Решающей здесь является радикальная раздвоенность между отвращением и «ужасной чувственностью», которую переживает Тёрлес. Ситуация накаляется, когда униженный одноклассник, как будто под гипнозом, добровольно раздевается догола: «Внезапное зрелище этого голого, белого, как снег, тела, за которым красный цвет стен превращался в кровь, ослепило и потрясло его. Базини был хорошо сложен; в его теле не было почти ничего от мужских форм, в нем была целомудренная, стройная, девичья худощавость. И Тёрлес почувствовал, как от вида этой наготы загораются белым пламенем его нервы. Он не мог уйти от власти этой красоты. Он не знал раньше, что такое красота»[145].
Главный герой стыдливо отгоняет нахлынувшую похоть мыслью о том, что Базини все же не женщина, а мужчина по анатомическим и половым признакам. Затем начинается своего рода перекрестный допрос, в ходе которого он просит Базини во всех подробностях описать унижения, которым подвергли его двое других. Он хочет заставить его снова рассказать правду, на этот раз не о кражах, а о жестоком обращении, которому он подвергся. К стыду преступника теперь добавляется стыд жертвы. В этой ситуации рассказ вызывает в памяти пережитую травму. Кроме того, Базини приходится терпеть упреки в том, что он трус, раз позволил всему этому случиться с ним, ведь он добровольно лаял, терпел уколы иглами и находился под гипнозом.
Во время допроса Базини сообщает Тёрлесу, что избиение в глазах того, кто его совершает, имеет принципиально иной, дополнительный смысл: Райтинг «говорит, что если бы не бил меня, то непременно думал бы, что я мужчина, а тогда он и не смог бы быть со мной таким мягким и ласковым. А так, мол, я его вещь, и тут он не стесняется»[146]. Это третий уровень жестокости. Райтинг должен избить свою жертву, потому что это не мужчина, а женщина, подтверждением чего служит ссылка на мягкость и нежность. В акте насилия гомосексуальность превращается в гетеросексуальность. Тем самым гомосексуальность исчезает, так же как Базини теряет свою мужественность в результате насилия над ним. «Женщина» позволяет мужчине быть нежным и жестоким. «Женщина» и «вещь» сливаются в акте жестокости.
В центре допроса, который занимает место сексуально окрашенного оскорбления, находится вопрос о том, как считающий себя морально безупречным Тёрлес, взявший на себя роль судьи, повел бы себя в кризисной ситуации, в которой оказался Базини[147]. Сначала Тёрлес отклоняет этот вопрос, но вскоре отвечает на него в измененной форме. Если бы он вел себя как Базини, то он бы чувствовал себя так же.
В конце близость все же случается, и в этот момент мотивы допрашивающего легче понять, чем мотивы допрашиваемого. Отвращение Тёрлеса, очевидно, ослаблено пониманием того затруднительного положения, в котором оказался его двойник Базини; он сопротивляется неожиданному сексуальному опыту, который в романе описан как едва заметное движение рук. Сексуальный контакт остается за рамками текста. В каком-то смысле Тёрлес, как и Базини, принимает зеркальную ситуацию, в которой он невольно оказывается.
В то же время он переживает мучительную сексуальную экзальтацию: вокруг него «шумели чувства, как похотливые женщины в доверху закрытых одеждах, укрытые под масками»[148].
Базини, напротив, воспринимает сопротивление Тёрлеса как попытку еще больше унизить его, чем это удалось двоим другим товарищам. Он добровольно и активно предлагает себя ему, ведь в такой ситуации близость может привести к определенной форме признания. Инстинктивно он ищет помощника для самосохранения, и главный герой истории предлагает себя в этом качестве, затрагивая вопрос о находящейся под угрозой или утраченной самооценке Базини.
События развиваются по нарастающей и, кажется, приближают нас к драматическому финалу. Но завершение романа не катастрофично. Тёрлес восстает против двух старших товарищей, тем самым подвергая себя опасности, ведь его может постичь та же участь, что и Базини. Прежде чем эти двое смогли нанести последний сокрушительный удар и выдать свою жертву классу, главный герой заставляет измученного товарища сообщить обо всем руководству школы.
Интерпретация, которую принимает рассказчик, исходит из катарсического эффекта. Благодаря необычному опыту Тёрлес, – тут Музиль вновь делает отсылку к имени главного героя – «узкий проход», «замкнутый человек», стал немного взрослее. Это акт самопознания. Вопрос вины и соучастия больше не играет решающей роли.
Какие элементы дискурса лежат в основе жестокого события? Какие из них способствуют высвобождению и субъективному проявлению насилия? Нарушение границ, которое показано в романе, не должно приводить нас к поспешному выводу, что это только темные размышления вне символического порядка. В определенной степени норма мужественности, на которую ориентирован порядок в школе-интернате, несомненно, играет роль в современном историческом контексте. Кроме того, молодой человек должен научиться терпеть жестокость по отношению к себе в двойном смысле этого слова. Мужчина должен терпеть ее по отношению к себе, как неоднократно заявляет Байнеберг, и учиться выдерживать собственную агрессию по отношению к другим. Это подразумевает категорическое исключение эмпатии. Так в мужчине проявляется мужественность, тесно связанная с военным делом. В этом смысле все трое вместе с четвертым празднуют приватное посвящение в определенную форму мужественности. Сюда же относится и презрение к женщинам как противоположному полюсу, которое проявляется в отвращении к другим, женственным мужчинам.
Три молодых человека воплощают три разных формы насилия: Райтинг, не проявляющий особых теоретических амбиций, представляет собой типичный вариант преувеличенной мужественности; Байнеберг обосновывает свою жажду жестокости эзотерическими учениями об умерщвлении боли; Тёрлес, холодный, испытующий, научный дух, движимый любопытством, использует допрос как самую рискованную форму диалога. Последний в конечном счете рассматривает Базини прежде всего как интересный объект для изучения. Во всех трех случаях поначалу доминирует расчет и связанное с ним усиление насильственных, травмирующих действий по отношению к жертве. Даже если они иногда оскорбляют четвертого, это происходит в основном не из-за спонтанной ярости или агрессии, а как часть систематически практикуемых истязаний.
Тёрлес является здесь наиболее интересной фигурой, потому что Базини, сексуальный объект, очевидно вызывает в нем чувственное возбуждение. Это обстоятельство в итоге приводит к разрушению радикальной дистанции, которая сделала жестокость возможной. В этом есть нечто парадоксальное. Жестокий человек знает, что он делает с другим. У него есть чувствительность к причиненной боли, знание, от которого он должен отделиться или встроить его в модель мышления, где боль имеет позитивные коннотации. Вероятно, здесь будет уместно напомнить о концепции альгодицеи – оправдания боли как онтологической возможности нашей жизни, – предложенной Питером Слотердайком