IV. Превосходство
«Предательство родины» и «государственная измена» – понятия, игравшие немаловажную роль в политических дискурсах Веймарской республики, как в риторике радикальных левых, так и в консервативно-революционном движении. С одной стороны, это нашло выражение в конспирологической теории, согласно которой победа в мировой войне была предана именно «тылом», с другой – в яростной критике в адрес социал-демократов со стороны крайне левых, видевших в половинчатых компромиссах с бюргерством предательство интересов рабочих.
Консервативный революционер усиливает этот упрек и обращает его против бюргерства par excellence: бюргер пренебрегает жизнью и опасностью как ее составляющей. Таким образом, с виталистской точки зрения бюргерский проект мирного либерализма представляет собой форму культурного подчинения, управления и удовлетворения, и это не совсем неверно, если не принимать общую уничижительную оценку и сохранять непредвзятый взгляд. Камнем преткновения является этическое и культурное значение этого сдерживания, которому посвящена работа Зигмунда Фрейда «Неудобства культуры»[178], вышедшая в свет за два года до появления книги Юнгера. Когда Фрейд фокусируется на сублимации и работе с влечениями к наслаждению и агрессии, то тем самым он, по крайней мере косвенно, дает ответ всем тем, кто хочет извлечь политическую выгоду из недовольства культурой. Эрнст Юнгер, Освальд Шпенглер и Людвиг Клагес – вот лишь некоторые из сторонников консервативной революции.
Проект Юнгера претендует на то, чтобы быть более радикальным, чем романтизм, с одной стороны, и социализм – с другой. В программном сочинении мы находим элементы обоих доктрин-конкурентов, обращенные против них самих. Таким образом, романтизм, без которого вряд ли была бы возможна критика рациональности Эрнста Юнгера, а равно и Юлиуса Эволы или Людвига Клагеса[179], и его призыв к страстности едва ли возможно интерпретировать как бюргерское бегство. Их индивидуализм отвергается, как и связанный с ним либерализм, против которого в основном обращена критика другого корифея антидемократической мысли – Карла Шмитта[180]. В глазах защитника холодной суровости романтик – это женственный слабак, который не может принять решение и совершенно непригоден для политики, проводимой по стандартам войны. Юнгер и Шмитт считают «романтическую иронию» дешевой отговоркой. В частности, в работе Шмитта «Политический романтизм» (1924) говорится:
Романтик избегает действительности, но иронически и с установкой на интригу. Ирония и интрига – это не настроение человека в бегстве, но активность такого человека, который вместо создания новых реальностей разыгрывает одну действительность против другой, чтобы парализовать современную для него, ограничивающую его действительность. Он иронически избегает ограничивающей объективности и остерегается того, чтобы быть твердо к чему-либо привязанным; в иронии заключается условие всех бесконечных возможностей[181].
Для Юнгера «романтическое пространство» – это игра стремлений в плохом смысле слова, так как оно подразумевает бегство от низшего[182]. Это сентиментальное отношение, наложенное на иронию, также объясняет романтическое неприятие технологии. Однако правый ницшеанец видит в этом проявлении воли к утверждению любой ценой волю к власти. В другом месте Юнгер соглашается с сентенцией о том, что волю к истине следует понимать как волю к власти, но при этом он не принимает критический аспект генеалогии Ницше[183].
С базовой виталистской установкой Юнгера, очевидно, связано и то, что он утверждает угрозу, которая иногда надвигается на метафизический субъект и атакует его. Последнее он демонстрирует и в своем программном эссе, которое рассматривается – и в этом еще одно сходство с Маринетти – как опасное и черпающее свою притягательную силу в своей смелости. По Юнгеру, опасное отвечает за потрясающий опыт, включая пограничные переживания войны, оно также связано с новым и незнакомым. Текст использует эту положительную коннотацию опасности для легитимации военной агрессии. Самым опасным и в то же время самым заманчивым приключением для Юнгера, получившего награды за храбрость, стала война. В ходе чтения мы понимаем: «рабочее государство» будущего, опасное и жестокое, создано по образцу героической армии. В своем глубинном измерении оно основано на радикальном экзистенциальном опыте жизни и смерти.
В работе Юнгера, как и в любом агрессивном тексте, обостряются противоречия. Например, в нем встречается снисходительное замечание: «Левая рука – рука обороняющаяся»[184]. Эта емкая формулировка вызывает в памяти первоначальное значение левого как чего-то неудачного и бесполезного. Напротив, в программном тексте правых речь идет о том, чтобы трубить в набат, «добровольно встретить свою судьбу в борьбе и опасности»[185]. Противник в этой беспощадной борьбе очевиден – это (бюргерский) разум, который создает мир ложной и иллюзорной безопасности и является врагом элементарного человека[186]. В борьбе с последним Просвещение, по словам его противника Юнгера, переоценивает свои возможности.
В своей опасной и сложной риторике Юнгер даже не пытается приуменьшить или приукрасить элементарное, архаическое насилие, которое он утверждает. Совсем наоборот: элементарно-природное – это не благо, как полагали Жан-Жак Руссо и, вслед за ним, романтики вроде Дэвида Торо и Ральфа Уолдо Эмерсона или левые анархисты, такие как Петр Кропоткин или Густав Ландауэр, а жуткое и злое. В понимании Юнгера возвращение к природе означает нечто совершенно иное, чем у Руссо, а именно – возвращение к демоническому, к неизбежному злу. Согласно основному тезису «героического реализма»[187], мир опасен – в целом и прежде всего из-за человека. Как и Готфрид Бенн, которого мы процитировали выше, Эрнст Юнгер также приходит к выводу, что для бюргерства такое понимание реальности человеческого мира невыносимо. Фашист у Юнгера, как и фашист у Бенна, – это героическая личность, которая смотрит жестокой реальности в глаза, не отказывается от нее и в этом смысле перестраивает мир.
V. Апофеоз опасности
В программе консервативной революции Юнгера новый человек противоположен и враждебен по отношению к либеральному индивидууму. В отличие от него, человек будущего хочет быть жестоким по отношению к себе. Современный расслабленный человек, как пишет Юнгер, уже не в состоянии переносить боль. Западная культура утратила способность в сомнительных ситуациях делать выбор в пользу смерти[188]. С этим выводом можно в определенной степени согласиться, если рассматривать его в перспективе утопии – социализации человека в спокойном мире.
Напротив, боец обладает «сердцем искателя приключений»[189] и принимает мировую войну как пограничный опыт, как опыт элементарного, возникающий в ситуации опасности, «в великой близости смерти»[190]. В этом нарративе травма превращается в пережитое приключение и таким образом снимается.
С этой точки зрения пацифизм не просто иллюзорный проект, он лишает человека его самого существенного аспекта – постоянного присутствия смерти, которое возможно только на войне. По мнению Юнгера, современная война со всеми ее ужасами означает очищение «в глубине адского огня, поддерживаемого благодаря использованию точных приборов»[191]. В 1932 году он стал символом будущего мира труда и политики, направленной на постоянную войну. Для Юнгера свобода – это «действенное превращение мира»[192]. Она включает в себя акт разрушения и, очевидно, не подчиняется никаким традиционным этическим ограничениям. В этом ее жестокая суть. Революционные изменения возможны только через насилие. Между прочим, в этом пункте сходятся правые и левые, светские и религиозные поклонники насилия. Как сказал когда-то китайский революционер Мао Цзэдун, «каждый коммунист должен усвоить ту истину, что „винтовка рождает власть“» – популярный лозунг во время студенческих митингов 1968 года.
Конфигурация рабочего предвещает новую эпоху и идет рука об руку с разрушением бюргерского мира и «тотальной мобилизацией»[193]. Военное и гражданское «наступательное оружие» составляет основу гештальта рабочего и государства труда. Эссеистический текст 1932 года, двигающийся по кругу, предвещает зрелищный закат бюргерского мира и череду неизбежных мировых и гражданских войн[194]. В двадцать восьмом разделе автор обращается к «работе», которая рассматривается как нечто всеобъемлющее и полностью заполняющее гиперурбанизированное пространство[195]. В этом контексте неожиданно и непроизвольно появляются социологические моменты, например, когда Юнгер предполагает, что отдельные элементы работы, в частности борьба и техника, должны быть включены даже в такие свободные от работы сферы, как спорт и досуг. Таким образом, военизированная работа ничем не ограничена. Излюбленные формулы бюргерского образования и культуры, «развитие» и «ценность», утрачивают свое значение, на их место, согласно Юнгеру, приходит «гештальт» победы