[234]. В авторитарной модели государства Юнгера в итоге происходит примирение машины и тела, техники и природы, Просвещения и романтизма. Сам Юнгер, похоже, осознавал эстетическую сторону своего политического проекта, поэтому к тезису о конечной, органической форме своего «рабочего государства» он присоединяет полемику против историзма и построения позднебюргерского мира. Для Юнгера церковь Sagrada Familia работы Антонио Гауди в Барселоне – это «романтическое чудовище»[235]. Современной архитектуре, как проницательно заметил австрийский искусствовед Ханс Зедльмайр в книге «Утрата середины» (1948)[236], не хватает «формы»; при этом остается открытым вопрос, какую форму она будет иметь в новом, техническом и авторитарном государстве.
Юнгер вновь возвращается к своей негативной оценке современного искусства и культуры в пятьдесят восьмом и пятьдесят девятом разделах, озаглавленных «Искусство как оформление мира работы». Он пишет: «Мы живем в мире, который, с одной стороны, во всем подобен мастерской, а с другой – музею»[237]. По его мнению, культура потеряла всякую связь с утверждаемым им первозданным. Она есть смесь «жиденького идеализма» с «густо заваренной романтикой» и находится в состоянии общего истощения[238]. Мыслитель не обходит вниманием все те преимущественно «левые» направления модернизма и авангарда, которые с близких антибюргерских позиций критикуют культуру XIX века. В определенном смысле можно утверждать, что недовольство Юнгера либеральным миропорядком по своей направленности «современно». На это, в частности, указывает Карл-Хайнц Борер в своем исследовании о Юнгере и сюрреализме[239].
Высказывания Эрнста Юнгера о войнах и национальных государствах также противоречивы. Неудивительно, что он отвергает либеральное национальное государство. Таким образом, его видение нового мира совпадает с тем, что сегодня можно назвать глобальной, имперской перспективой[240]. Это становится ясно из предложенной им модели трех фаз, которую мыслитель излагает в пятьдесят шестом разделе своей работы. Первая фаза – фаза разрушения, уничтожения последних остатков воинского сословия и связанного с ним либерального бюргерского мира. Вторая фаза, напротив, определяется применением технических средств власти. Это фаза вооружения и перевооружения или переходная ступень, имеющая «мастеровой» характер. Третья фаза ознаменована созданием государства, обладающего «неоспоримым имперским рангом»: Юнгер проводит параллель со строительством средневековых соборов и возведением египетских пирамид. В представлениях философа о власти непреднамеренно открывается тоска и желание всемогущества, которое, как показывает критический анализ, имеет религиозную структуру: «Завершенность технических средств власти выражается в предельном состоянии, которое сопровождается ужасом и возможностью тотального уничтожения»[241]. Здесь масштаб и категории мышления Юнгера, рассматривающего национальное государство в лучшем случае как подготовительный этап для империи, приобретают глобальный, планетарный характер. Авиация или, ближе к современным реалиям, цифровой океан являются техническими средствами власти, которые делают возможным это абсолютное глобальное государство. Если не принимать идеологические рамки Эрнста Юнгера, то эти выводы представляются вполне актуальными. Военный контроль над пространством, как реальным, так и символическим, играет центральную роль: по Юнгеру, мы переживаем «пространственный поворот»[242]. Это означает прощание с историческим временем и поворот к синхронному взгляду, который касается свойств пространственных явлений совершенно различной природы. Неограниченный, насколько это возможно, контроль над реальными, а также (все чаще) воображаемыми и символическими пространствами создает ощущение превосходства и уникальности. Пространственная экспансия и закрепление на занятых позициях играют центральную роль в творчестве Эрнста Юнгера и Карла Шмитта. Такое создание и закрепление за собой новых пространств описывается как историческое приключение – опасное и потому благородное. Более того, автор «Рабочего» не отрицает, что такой контроль в значительной мере связан с возможностью абсолютного господства. То, что сегодня выглядит как предупреждение, антиутопия, в работе Юнгера предстает как потенциал для установления всемирного авторитарного порядка.
«Рабочее государство» возникает в культуре, которая с психологической точки зрения основана на «утверждении» и «торжестве» и готовится «к решительной гибели среди этого крайне опасного мира»[243]. В этой политической фантастике героический аспект и техника обуславливают друг друга в техническом воображении, но, в отличие от современных подходов, роботы и киборги не заменяют в нем людей[244]. Скорее, человек становится лишенным индивидуальности одномерным существом, для которого важно придать жизни «высший, решающий смысл»[245]. Юнгер произносит хвалебный гимн бедности и скромности, подбирая примеры из жизни разных исторических и социальных групп, таких как вольные кочевые племена, прусская армия и иезуиты.
Юнгер возлагает надежды прежде всего на новое отношение рабочего будущего к стихийным силам[246]. Задачей этого воина технической эпохи является превращение жизни в энергию, а задачей искусства – организация пространства[247]. Таким образом неожиданно возникает протоэкологический аргумент. Юнгер предполагает, что империи имеют «единообразное оформление пространства» как выражение общего отношения к жизни[248], он говорит о «возвращении к природе»[249] и о проблемах унификации индустриального ландшафта[250]. Две противоположные схемы аргументации ясно показывают, что мыслитель не может решить, как должна выглядеть культура нового «ландшафта».
Анализ «Рабочего» не оставляет сомнений в том, как Юнгер представляет себе переход к новому государству, который бессвязно и бегло описан в шестьдесят восьмом разделе. Он пишет о добровольной дисциплине современной молодежи и предпочтении государства перед обществом, что сильно отличается от идеалов либеральной эпохи, когда государство рассматривалось как инструмент в руках общества. Будучи теоретиком консервативной революции, он в 1932 году достаточно убедительно говорит о конце либерализма, социализма и национализма – движений XIX века. При этом Юнгер отдает должное социализму, выступающему «предпосылкой более строгого авторитарного членения» государства. Вместе с тем новое государство Юнгера также представляется наследником национализма, подготовившего фундамент для «постановки задач имперского ранга»[251]. Один из шагов к новому порядку – в 1932 году это было почти очевидно – осадное положение, которое, однако, не ведет назад, к либеральному обществу, а позволяет установить авторитарный режим[252], отменяет свободу прессы и устраняет безработицу благодаря своей мобилизующей силе и контролю над экономикой. Основным фактором этого перехода является партия нового стиля, подчиняющаяся принципу движения.
IX. Мечта о тоталитарном государстве
В проекте Эрнста Юнгера, основанном на автократии и будущих технических достижениях, отвергается понятие утопии. В то же время мы понимаем, что в его видении техники основной акцент делается на том, как, каким образом все происходит, и непрерывных изменениях. Кратко говоря, тоталитарное государство, ставшее возможным благодаря технике, обладает внутренней динамикой и – вполне последовательно в духе технического материализма – поддерживается с помощью техники. Новое «рабочее государство» для Юнгера не более «утопия», чем зарождающийся коммунистический (мировой) порядок для большевика. Трудно отрицать определенное сходство с итальянским фашизмом и, возможно, с посткоммунистическим Китаем наших дней. Удивительно, но Юнгер почти ничего не говорит об итальянской авторитарной модели, как и о неизбежном захвате власти национал-социалистической партией в Германии.
Если на первый план выходит фигура победителя, смерть индивидуума, восхваление жестокости и нового человека как черты «расы мужчин-господ», а также положительная оценка империализма и колониализма, то систематическое насилие, морально нейтрализованное расизмом, воспринимается как героическое поведение. В известном смысле юнгеровский проект жесткого и механизированного государства превосходит по радикализму идеологию национал-социалистов: он дает теоретическую основу для коллективной жестокости без явной ненависти к инородцам, слабым или женщинам, признавая холодную страсть единственным и необходимым условием для установления нового порядка, который рождается и подпитывается опасностью.
Пересекая границы литературных жанров, Юнгер в своей книге избегает упоминаний о большевизме, кроме тех случаев, когда он обращается к социалистической теории диктатуры и тоталитарного государства, предшествовавшей созданию его собственного проекта. Явное структурное сходство с моделью коммунистического государства состоит в том, что новый порядок будет устанавливаться поэтапно.