Христианский элемент в секуляризованной форме присутствует здесь в виде «покаяния» и смешивается с реципрокностью мести. Важна публичная демонстрация чрезмерного насилия, физически и символически направленного на уничтожение преступника, от которого не должно остаться ничего, кроме развеянного пепла. Максимальная боль лишь подчеркивает абсолютную власть карающей инстанции. Использование орудий пыток и связанные с этим действия подчиняются определенной драматургии и следуют расчету на усиление боли. Театральное событие, в свою очередь, содержит в себе два существенных момента: публичное наслаждение болью другого, злорадство, и удовлетворение от того, что провинившийся заслужил наихудшее из возможных наказаний. Это реалити-шоу встроено в публичную демонстрацию насилия, которому потенциально подвержены все зрители. «Казнь» – какое злое слово! – предполагает наличие зрителя, в противном случае чрезмерные усилия по оптимизации ужасного наказания будут неэффективны. Таким образом, торжество жестокости – это торжество власти, которое демонстрируется на конкретном человеке.
Момент, объединяющий зрителей в группу, проясняется в другой сцене казни, о которой мы должны здесь сказать. Ее отличие не только в том, что она встроена в модернистский исторический роман XX века, действие которого происходит в XVIII веке, но и в том, что в ней конкретный объект общественно одобряемой ненависти представлен в образе еврея. В романе немецкого писателя Лиона Фейхтвангера «Еврей Зюсс» (1925) недолюбливаемого всеми финансиста Зюсса Оппенгеймера отстраняют от дел и по приказу герцога Вюртембергского унижают и выставляют на всеобщее обозрение в клетке как беззащитное существо:
Зюсса везли через весь город к лобному месту. Он сидел на повозке смертников, возвышаясь, точно идол, в пунцовом кафтане, солитер сверкал у него на пальце: герцог-регент не разрешил отнять у него кольцо. Вдоль всего пути стоял народ, сыпал снег, процессия двигалась удивительно беззвучно, и беззвучно смотрела толпа. Едва проезжала повозка с осужденным, как десятки тысяч людей, пешие, в экипажах, верхом, спешили ей вслед, позади конвоя или рядом с ним[332].
Публичная казнь совершается во время католического шествия. Зюсс в насмешливо-ироничной манере представлен перед публикой со всеми знаками отличия утраченной им власти: в пунцовом кафтане и с кольцом. Однако физической казни недостаточно; подлинное ядро происходящего – это символическая казнь. Одна женщина из толпы, намекая на смерть на виселице, выкрикивает: «Хотел всегда забраться повыше. Теперь попадет так, что выше некуда»[333].
Убийство козла отпущения делает толпу, по выражению Канетти, преследующей массой. Ритуал публичного наказания снимает чувство вины и действует как резонаторный ящик для коллективного действия. Он позволяет, – подобно религии и театру, – растянуть процесс, который закончится смертью на виселице. Бывшая любовница влиятельного финансиста, карманного тирана, теперь «видела связанного, странно притихшего Зюсса, неподвижного, точно статуя святого, которую несут в процессии по городу»[334]. Время между демонстрацией и казнью используется для второго – символического – уничтожения, в котором некогда могущественный человек предстает как объект всеобщего злорадства.
Итак, жестокость является хорошо продуманным методом сохранения власти. Жестокость во всех ее многообразных проявлениях не следует рассматривать как спонтанную эмоциональную реакцию, хотя сознательные и бессознательные аффекты могут быть пусковым механизмом в случае самосохранения или поддержания власти. Скорее, это самозащита, система мер предосторожности, призванная продемонстрировать и гарантировать неуязвимость правителя и абсолютный характер его власти. Страдания, причиняемые другим, а значит, потенциально угрожающие всем подданным, не должны затрагивать правителя. Отсюда также понятно, почему люди, которые боятся их и с трудом переносят их вид, вполне могут быть к ним расположены. Возможно, театрализация публичного ритуального насилия приносит психологическое облегчение, поскольку инсценированное и ритуализированное насилие близко к «нереальному» театральному представлению. Это напоминает возведение стены по отношению к себе и другим. Следуя стратегии непоколебимого самовластия, насилие действует как барьер, с помощью которого человек защищает себя от угрозы, исходящей от всех остальных. Поэтому правители, как правило, одиноки, что лишь усиливает в них склонность к произвольному насилию, которое в данном контексте является синонимом жестокости.
III. Мухаммад ибн Туглак. Исторические источники Элиаса Канетти: Ибн Баттута и Зия-уд-дин Барани
Наиболее яркий пример тирана у Канетти – Мухаммад ибн Туглак[335]. В современных индийских источниках этот мусульманский правитель показан как образованный, выдержанный и благочестивый человек, что опровергает демонизирующее представление о жестокости как следствии «злого» нрава. С исторической точки зрения жестокие поступки часто связаны с абсурдной системой власти и возникающим в ней недоверием. Правитель предполагает, что желает лучшего своим подданным, которых в глубине души боится. Из этой самооценки происходит «гнев» султана на неблагодарность своих подданных: «Над злыми языками он не был властен»[336]. Возмущение правителя указывает на нарциссизм власти, которая не хочет, чтобы ее как-то ущемляли или ограничивали.
Готовность к грубым формам насилия пробуждается в нем, когда он понимает, что не может по собственному усмотрению управлять своими подданными, преимущественно немусульманами. Это обстоятельство порождает то, что можно было бы саркастически назвать этикой жестокости: террор и имперские притязания, которыми он пытается подчинить себе подданных других вероисповеданий, получают этическое оправдание ввиду предполагаемой неблагодарности подданных. Жестокость рационализируется и становится неизбежной реакцией оскорбленного правителя. Канетти, как и всегда, выражает это в краткой и точной формуле: «Мухаммед не испытывал угрызений совести из-за своей жестокости»[337].
Логика господства такова, что нельзя творить зло, не стремясь в оправдание окружить его нимбом доброго деяния. Очевидно, Туглак хотел религиозно легитимировать свой деспотический режим, обращаясь за помощью к халифу в разгар жестоких столкновений со своими подданными-индусами. Об этом сообщает в своей книге Ибн Баттута[338], который некоторое время был советником мусульманского правителя[339]. Сочинение Ибн Баттуты является основным источником для Канетти, когда он создает портрет образцового абсолютного властелина, который не останавливается ни перед какими ужасными поступками, если, по его мнению, они помогают удерживать власть.
Баттута описывает личность султана с разных сторон, избегая какой-либо демонизации[340]. Он упоминает многочисленные восстания, с которыми Мухаммаду приходилось бороться[341]. Несмотря на свой негативный опыт общения с правителем, Баттута остается превосходным и беспристрастным наблюдателем и лаконично замечает: «Этот король сильнее всех прочих людей любит делать подарки и проливать кровь». Это соответствует описанной выше схеме: проявляя благородство, властитель требует при этом безусловной благодарности и лояльности от своих подданных. Когда это правило нарушается, жестокость является единственным средством наказания провинившихся. С этим хорошо согласуется и то, что советник, отмечая великодушие и храбрость правителя, в то же время указывает на его чрезмерную суровость и жестокость. Вместе с тем Баттута неоднократно подчеркивает приверженность правителя правилам религии: «И все же он смиреннейший из людей, который в большинстве случаев поступает по праву и справедливости. Он в точности соблюдает религиозные обряды, строго исполняет предписания закона и карает за их неисполнение»[342].
Жестокий правитель может обладать социальным чутьем и этим отличаться от других правителей. Но логика распределения средств жизни также подчинена фантазии абсолютного господства[343]: желание власти удовлетворяется тем, что султан может позволить себе все что угодно, от произвольной расправы до необыкновенной щедрости. Ни в том ни в другом случае никто не в состоянии помешать ему. Правитель, в отличие от подданных, идет на поводу у своих желаний, весьма кратковременных и случайных, не рискуя натолкнуться на сопротивление. Упорство в формальном соблюдении религиозных правил неосознанно дает выход стремлению к жестокости: «В один день он приказал казнить девять человек, включая певца, за пренебрежение совершением молитвы»[344]. Ибн Баттута живет в то время, когда насилие и война воспринимаются как сами собой разумеющиеся, и тем не менее иногда в его повествовании слышится серьезная тревога:
Я увидел нечто белое и спросил: «Что это?» Один из моих товарищей ответил: «Это туловище человека, разрезанное на три части!» Он одинаково наказывал как за малые, так и за большие проступки, даже если виновными были люди, известные своей ученостью, благочестием или высоким положением. Каждый день к нему сотнями приводили несчастных, закованных в цепи, в железных ошейниках и ножных кандалах. Одних казнили, других подвергали пыткам, третьих избивали. Таков был заведенный им порядок: каждый день перед ним проводили всех заключенных его тюрем. Исключением были пятницы, когда их не приводили. Это был день отдыха, очищения и покоя