Как отмечает Канетти в своей психограмме Туглака, насилие султана отнюдь не ограничивается непокорными индусами. Более того, своей абсолютной властью он обязан бессовестной расправе над отцом и братом, что подтверждает рассказ персидского ученого Зия-уд-дин-Барани[346]. Его коллега-летописец Баттута также сообщает о коварном убийстве Туглаком отца и брата, отцовского любимца. Отец возвращается из военного похода и поручает находившемуся дома Туглаку построить для него «павильон» – небольшой дворец, который тот возводит из дерева за три дня:
– Злодейство, задуманное ими, состояло в том, что, когда слоны, проходя мимо павильона, заденут его в определенном месте, он рухнет и превратится в руины. Султан спустился в павильон и угощал народ, который начал расходиться. Сын попросил у него разрешения на то, чтобы слоны прошли перед ними парадом в своих боевых украшениях, и султан разрешил ему это. Шейх Руку эд-Дин рассказывал мне, что в это время с ним был любимый сын. После этого Мухаммед, сын царя, подошел к шейху и сказал: «Господин, пришло время послеполуденной молитвы, пойди и помолись». – Я вышел, – продолжал рассказывать шейх, – и он вывел слонов с нужной стороны, как было задумано. Когда они, тяжело ступая, подошли к павильону, он обрушился на султана и его сына Махмуда. Я услышал шум, – продолжал шейх, – вернулся назад, не помолившись, и увидел, что павильон разрушен. Сын султана приказал принести топоры и лопаты, но дал понять, что действовать нужно медленно, поэтому инструменты принесли только тогда, когда солнце уже зашло. Под обломками нашли султана, закрывшего своим телом сына, чтобы спасти его от смерти. Некоторые утверждают, что его вытащили мертвым, но другие твердо уверены, что его убили позднее. Ночью его перенесли в мавзолей, который он построил для себя за городом, названным в его честь Туглакабадом, и там похоронили[347].
Позднее Туглак приказал обезглавить другого брата посреди рынка.
Султан «специализировался» на борьбе с «неверными»: однажды в течение часа без причины казнили тысячу триста пятьдесят человек. Но гнев владыки был направлен и против высокопоставленных лиц из своего религиозного лагеря: двое из них были забиты до смерти. В арсенале демонстративно жестоких поступков Туглака – почти полное опустошение города Дели, сопротивляющегося насильственной исламизации. Примечателен его подход к делу: он скупает все дома и квартиры в городе и приказывает всем жителям переселиться в течение очень короткого времени. Он вводит новые деньги, чтобы экономически уничтожить своих противников. Затем он депортирует людей в далекий Даулат-абад, расположенный в сорока днях пути от Дели. «Султан приказал отыскать тех, кто остался в городе, и его рабы действительно нашли в переулках двух мужчин – калеку и слепца. Он приказал калекой выстрелить из катапульты, а слепого протащить от Дели до Даулат-абада, что составляло сорок дней пути. По дороге он распался на куски, уцелела лишь одна нога. Тогда все жители ушли, бросив свои вещи и имущество, и город остался опустошенным до основания»[348].
Неблагодарные должны ожидать страшного наказания: у них будет отнято все, что у них есть, включая в конечном счете их жизни. У Баттуты мы находим сцену, в которой Туглак, подобно Нерону, с триумфом смотрит на разрушенную столицу:
Один человек, которому я доверяю, рассказывал мне, что однажды ночью султан взошел на крышу своего дворца и стал смотреть на Дели. Не было видно ни огонька, ни дымка, ни света, и он сказал: «Теперь мое сердце спокойно, и гнев утих». Потом он написал жителям других городов и приказал им переехать в Дели, чтобы вновь заселить его[349].
Летописец, который сам подчиняется этому опасному для жизни режиму, спасается от власти и хватки султана, став монахом. Позднее султан отправляет его в Китай, и он принимает это задание с «неохотой». Несмотря на смертельный риск, он посещает шейха, заключенного султаном в тюрьму[350].
IV. Семейные узы
Создавая образ ужасного правителя, Элиас Канетти скрывает исторический фон, чтобы показать общую архетипическую структуру жажды абсолютной власти – желания, которое развивается по спирали и не может обойтись без применения коварного насилия. Властителю-наркоману, как и любому зависимому, нужен наркотик, чтобы посеять страх и ужас в своем окружении и среди подданных. Проблема с ориентализмом Канетти заключается не столько в том, что он раскрывает связь между развитыми цивилизациями Азии и сложившимися в них формами власти, сколько в том, что он предполагает, что это исключительная особенность восточной деспотии. В защиту Канетти можно указать на эффект отчуждения, который отсылает к собственной истории, в частности тоталитарным режимам Гитлера и Сталина. Однако приписывание жестокости исключительно восточным и азиатским культурам до известной степени затушевывает склонность западных культур к crudelitas, вопреки скепсису Канетти в отношении восприимчивости человека к силе и всемогуществу.
Соперничество между отцом и сыном, между одним братом и другим, любимцем отца, порождает динамику насилия, потенциально неограниченного и безудержного. Поскольку в убийстве отца и брата есть соучастники, правитель должен заставить этих неудобных свидетелей замолчать с помощью жестких мер. Но совершенно очевидно, что правитель с фантазией о всемогуществе не доверяет подданным, доставшимся ему в наследство от отца и предшественника. Поэтому, как сообщают Баттута и другие, он пытается набрать чиновников извне. Показателен и его конфликт с индусскими подданными, которых он в конце концов изгоняет из Дели. Он ведет неустанную войну против неверных. Религия подогревает и узаконивает жестокость правителя. Благочестие приносит ему моральное облегчение. Враждебность по отношению к подданным иной веры связана с подозрением властителя, что часть их жизни, а именно религия и быт, не поддается контролю. Собственные религиозные убеждения – это форма экзальтации, которая придает жестокости этическую окраску и низводит других до уровня неверных. С помощью религии, наследницами которой позднее стали различные идеологии, жестокость сближается со священным насилием. Она оказывается морально нейтральной и даже желательной.
Туглак стремился компенсировать войны, в которых он потерял отколовшиеся провинции Декан и Бенгалию, роскошью, властью и системой крепостной зависимости[351]. Его мавзолей вблизи современного Дели, который ежегодно привлекает тысячи туристов, никак не напоминает о насилии, совершенном им при жизни.
V. Гипертрофия и женская хитрость: Геродот
Возможно, склонность к жестокости заложена в характере, но, как показывает Канетти, она также обладает собственной логикой и экономикой и представляет не просто дополнение и усиление власти, а самостоятельное явление, с характерной динамикой и стремлением к бесконечному расширению. Ее основой может быть фантастическая жажда власти, но все же она руководствуется собственной жуткой логикой, не лишенной известной рациональности: нужно придумать способы сделать других незаметными и незначительными, чтобы самому выглядеть великим. В аргументации Элиаса Канетти на первый план выходит то, что правитель хочет пережить всех, в символическом смысле – даже за пределами своей земной жизни. Тем самым другие приближаются к нулевой точке существования. Возрастающее насилие преследует и уничтожает других; несомненно, оно оставляет неизгладимый след, поэтому почти все тираны прочно вписаны в историю и по сей день.
Одним из легендарных виртуозов жестокости, если верить рассказу Геродота, был персидский царь Камбис II (530–522 гг. до н. э.), который исключительно благодаря этому сохранился в культурной памяти человечества. В греческом путешественнике Камбис нашел проницательного биографа. «Логой»[352] Геродота обычно рассматриваются как первые тексты, в которых заявлен культурно-антропологический подход, связанный с интересом к другим культурам наряду со своей собственной. В путевых заметках приводится множество подробностей из истории Египта, Малой Азии и Греции. По сей день они формируют наше представление о том пространстве, в котором развитые империи предстали во всем своем блеске и могуществе. Достоверность его описаний, где нередко переплетаются мифы и история, не подлежит сомнению. Геродот аргументированно раскрывает и описывает анатомию власти, насилия и жестокости. Еще один новаторский и актуальный момент заключается в его неоднократно повторяющемся тезисе о том, что существует и может существовать несколько версий одной и той же истории.
То, что у него, – правда, в несколько ином смысле, чем у Канетти, – комплекс власти выступает сквозной темой, становится понятно уже на первых страницах, где он обращается к истории Лидийского царства. Он рассматривает два сюжета: в одном речь идет о Гигесе, во втором – о Крезе. В обоих случаях важную роль играют ослепление и власть.
В первой истории рассказывается о том, как лидийский царь Кандавл впадает в безумие и решает, что ему дозволено все. Например, он может показать собственную жену обнаженной, незаметно для нее, своему телохранителю Гигесу, чтобы убедить его в том, что он обладает самой красивой женщиной на земле. В изложении Геродота это выглядит как проявление гордыни, за которым неизбежно следует наказание. По логике повествования власть правителя находит предел в морали и обычаях времени, которым, как кажется, подчиняется и правитель. Женщина, имя которой Геродот, в отличие о