т Геббеля, не называет, мстит, ссылаясь на это и требуя восстановления прав. Холодный расчет подсказывает женщине, что один из двух мужчин должен умереть. Как сообщает Геродот, ее решение – результат отнюдь не спонтанных эмоций, а спокойного размышления:
Тем не менее женщина видела, как он выходил. Хотя она поняла, что все это подстроено ее мужем, но не закричала от стыда, а, напротив, показала вид, будто ничего не заметила, в душе же решила отомстить Кандавлу. Ведь у лидийцев и у всех прочих варваров считается великим позором, даже если и мужчину увидят нагим. Как ни в чем ни бывало женщина хранила пока что молчание. Но лишь только наступил день, она велела своим самым преданным слугам быть готовыми и позвать к ней Гигеса[353].
Геродот подчеркивает, что жена Кандавла действует не из чувства обиды. Ее решение основывается не на гневе, а на тщательном изучении возможных вариантов действий. Она понимает, что в патриархальной среде нарушение границ правителем, который мнит себя всесильным, дает ей, женщине, козырь, и она разыгрывает его без ущерба для себя, при этом фактически игнорируя свои чувства к мужчине, как и чувства подданного.
Царица ставит слугу перед выбором: умереть самому или убить своего короля. Поначалу этот злой замысел – сочетание психологического наказания и испытания терпения – пугает телохранителя. С политической точки зрения Гигес оказывается в затруднительном положении. Проницательная женщина, однако, догадалась, что, в конце концов, собственная жизнь – награда, более желанная, чем трон и брак, – будет для Гигеса важнее, чем жизнь царя, и она достигнет своей цели. Политический шах и мат – горькое и сладкое в одном. Как женщина, она не может и не хочет решиться на поступок. Она выбирает орудием своей мести подданного-мужчину, которого затем делает своим мужем, тем самым устраняя беззаконие, поскольку в то время только муж мог видеть свою жену обнаженной[354].
То, что было обидой и оскорблением, становится преимуществом женщины в силе. Однако доказать и реализовать его можно только в акте двойной жестокости: убийство мужа связывается с принуждением Гигеса стать убийцей своего друга. Совершив злодеяние, к которому его принуждает женщина, Гигес получает то, чего он, возможно, втайне желал – престол и жену. Изощренная комбинация, замечательная в смысле расширения возможностей женщин в патриархальном обществе. Новой паре удается предотвратить жестокую ответную месть и даже договориться. Разумеется, любовь здесь ни при чем. В XIX веке интерес к сильным женщинам такого рода возникает из-за характерной смеси восхищения и отвращения, вызываемых ими. Фридрих Геббель адаптирует этот материал. Учитывая зарождающееся женское движение, это неудивительно. Геббель, творивший в постклассическую эпоху, дает этой хладнокровной женщине имя Родопа, розоволикая. Тем самым он отсылает нас к истории нимфы, которая считала себя красивее Юноны, матери богов: в «Метаморфозах» древнеримского поэта Овидия она предстает в образе горной вершины[355].
В отличие от той нимфы, чьим именем Геббель нарекает безымянную прежде жену Кандавла и Гигеса, самоуверенная женщина у Геродота не получает наказания. Поначалу в тексте также отсутствуют какие-либо указания, которые могли бы навести на мысль о критическом взгляде Геродота. Лишь много позже он упоминает о «женском коварстве», о преступлении, которое Крез должен будет искупить в пятом колене[356]. Геродот относит эту оценку истории к более позднему времени, что вполне логично, поскольку хитрость женщины, повлекшая за собой убийство законного царя, в античности представлялась нарушением мирового порядка. Если интерпретировать случай Креза как невольное покаяние, как вариант жертвы, то поступок Гигеса и повеление обманутой жены, которое в повествовании теперь понижается до «совета», следует понимать как святотатство.
В первом повествовании, напротив, нет упоминания о такой оценке, и, кроме того, создается впечатление, что такая месть была вполне уместна ввиду того, что Кандавл грубо попирает стыд и достоинство женщины, аналог мужской чести, позволяя слуге увидеть свою жену обнаженной. Это нарушение символического порядка, согласно которому только мужу дозволено видеть жену нагой. Кроме того, это форма осуществления власти. Не отменяя символический порядок, женщина ловко использует пробелы в нем с целью самоутверждения.
В рассказе о женщине, которая хитро и жестоко наказывает своего мужа, пересекаются консервативный и прогрессивный элементы повествования: убийство царя представляет собой восстановление обычая и порядка, поэтому критический комментарий изначально опущен, а инициатива женщины – в первой версии рассказа – выдает независимость и своеволие, говоря современным языком, автономию и самодостаточность.
VI. Теневые фигуры деспотической власти: Крез и Кир
Вторая история, рассказанная Геродотом в самом начале его исторического труда, повествует о невероятно богатом и могущественном лидийском царе Крезе, одном из потомков Гигеса. Согласно Геродоту, гибель великой империи была предсказана Пифией задолго до рождения Креза, после восшествия Гигеса на престол и предшествующего этому отречения семьи Кандавла от царской власти[357]. Лидийский царь ошибочно отнес это пророчество к своим противникам, а не к себе – еще один классический случай высокомерия[358]. В ходе неудачного сражения с персами Крез попадает в плен. Сначала Кир намеревался убить его, как это, вероятно, было принято у персидских владык. По крайней мере, это право ни разу не ставится под сомнение греческим историком, принадлежащим к иной культуре; в изложении Геродота отсутствуют упоминания о каком-либо возмущении по этому поводу. Слуги разводят погребальный костер, на котором предполагается сжечь несчастного заживо. Однако, прежде чем это произойдет, у царя-победителя возникает неожиданная идея: «Быть может […] так как Киру было известно благочестие Креза, Кир возвел лидийского царя на костер, желая узнать, не спасет ли его от сожжения заживо какое-нибудь божество»[359].
Рассказ наглядно показывает, что персидский царь действует, не испытывая ни эмоций, ни чувств. В этом театре жестокости нет места для аффекта или вспышки агрессии. Вместо этого инсценированная казнь проводится как нормальное действие, включающее игру, театр и ритуал. Поскольку Кир готов отказаться от своего плана, если этого захочет один из богов, можно сделать вывод, что в этом дискурсе всемогущим оказывается не царь, а боги, обладающие абсолютной властью над жизнью и смертью. Психологическая интерпретация, напротив, предполагает, что Кир подвергает захваченного противника испытанию на храбрость, проверяя, удастся ли лидийскому царю – добыче в смысле Канетти – сохранить присутствие духа и храбрость перед лицом публично инсценированной смерти.
В этой злой и серьезной игре вступает в действие греческая мысль: побежденный правитель Крез вспоминает «вдохновленные божеством слова Солона о том, что никого при жизни нельзя считать счастливым». Перед лицом смерти он произносит имя афинского политика-философа[360]. После этого он рассказывает Киру и его людям историю о скепсисе Солона, которую Кир понимает как знак богов и потому отказывается от принесения в жертву Креза:
А Кир, услышав от переводчиков рассказ Креза, переменил свое решение. Царь подумал, что и сам он все-таки только человек, а хочет другого человека, который до сих пор не менее его был обласкан счастьем, живым предать огню. К тому же, опасаясь возмездия и рассудив, что все в человеческой жизни непостоянно, Кир повелел как можно скорее потушить огонь и свести с костра Креза и тех, кто был с ним. Однако попытки потушить костер оказались тщетными[361].
Только теперь читатель узнает, что огонь уже был разожжен, и оставалось совсем немного времени для того, чтобы остановить жертвоприношение Креза. В этой легенде происходит в высшей степени эффективный, практический культурный трансфер греческой философии, с характерной для нее идеей о том, что вопрос о счастливой жизни может быть поставлен только в невыносимой перспективе смерти. Характерный скептицизм выражается в том, как судьба превращает богоподобного правителя в человека. Кир, царь-победитель, поражен глубиной мысли грека Солона и на короткий миг лишается ауры всемогущего правителя, которым он хочет и должен быть.
В рассказе Геродота мы встречаем еще два важных момента. Пленного правителя спасает обращение к высказыванию Солона, которое Кир может без труда отнести к себе. Наступает момент раздражения и удивления, и вместе с тем раскрывается дидактический замысел Геродота. Мудрость Солона отражает атаку против того, кто ее произносит, – находящегося в неравном положении, побежденного царя, который переносит свою судьбу с хладнокровием и самообладанием. В этом смысле можно говорить о силе и авторитете цитаты. Высказывание Солона приносит Крезу уважение в глазах противника-победителя, который делает его своим советником, что, по расчету, выгоднее для него, чем жертвенная смерть. В этой ситуации он постигает – на втором уровне интерпретации – опасность планируемого акта насилия: поскольку оно, как правило, взаимно, он может испытать ту же участь, что и его пленник.
Это мгновенное озарение не помешало Киру проявить жестокость к своим соседям во время войны против массагетов и их царицы Томирис. Геродот призывает своих читателей брать пример с храброй и мудрой царицы, а не с Кира