еле движет слабость и неуверенность, а потому сильная и решительная леди является необходимым звеном в системе персонажей пьесы.
В то же время леди Макбет выполняет в пьесе еще одну функцию: она действует и говорит как холодный анатом и аналитик власти. Для нее власть как форма абсолютного господства аморальна сама по себе, она не признает и не допускает никаких ограничений в средствах: хорошо все, что помогает достичь цели. В английском оригинале говорится об illness, что можно было бы перевести как «болезнь» (Krankheit), в немецком переводе используется слово «нечестие» (Schlechtigkeit). Таким образом, остаются всего две возможности: либо ограничить власть, поскольку она аморальна, либо пустить злую болезнь на самотек, что, однако, исключает любую возможность морально-этического регулирования. Шекспир разыгрывает эту ситуацию мастерски и радикально: если бы Макбет последовал своей доброте или, возможно, мудрости, пьеса закончилась бы, не успев начаться. Леди Макбет, которая снова выступает в роли аналитика власти, знает, какой ценой удастся довести игру за власть до хорошего для нее конца:
Пусть женщина умрет во мне. Пусть буду
Я лютою жестокостью полна.
Сгустите кровь мою и преградите
Путь жалости, чтоб жизни голоса
Не колебали страшного решенья
И твердости его. Сюда, ко мне,
Невидимые гении убийства,
И вместо молока мне желчью грудь
Наполните[382].
Здесь снова возникает аспект рода и пола. Решив взять власть в свои руки вместо сомневающегося мужчины, она лишается собственной половой идентичности. В английском оригинале прямо говорится об этом: играя императивами, она обращается к себе и злым духам, требуя лишить ее женственности – Unsex me here («Пусть женщина умрет во мне»). Отказ от женской гендерной роли позволяет ей взять на себя мужскую роль, от которой поначалу хочет уклониться ее колеблющийся муж. Когда же Макбет принимает свою роль, она отходит в сторону, выполнив свой долг в игре за власть.
В символической смене пола играет роль упоминавшаяся выше метафора грудного молока. Молоко, олицетворяющее материнскую заботу, должно быть отравлено призываемыми помощниками-убийцами, которых она допускает к своей груди (непристойная ситуация), – так что оно теряет свою питательную и животворящую функцию. Замечательная метафора: власть описывается как процесс отравления. Однажды начавшись, он не закончится до тех пор, пока не уничтожит самих его зачинщиков. Отсюда понятно, что инстинкт смерти – почти во фрейдовском смысле – всегда участвует в игре. Это относится и к узурпатору шотландской короны, и к лидеру национал-социалистов, которого, как уже упоминалось, Элиас Канетти не называет в своем эссе, хотя его образ просматривается между строк.
В решающий момент желание абсолютной власти и жизнь становятся взаимоисключающими. Пророческий смысл пьесы заключается в том, что женщина, занимающая место мужчины и призывающая к героическому насилию, впадает в безумие не только потому, что злая игра проиграна, но и потому, что духи тьмы в конце концов разрушили ее изнутри. Жестокость – в этом месте Шекспир использует слово cruelty, имеющее латинскую основу, – наносит ответный удар человеку, который совершил убийство ради власти.
К этой же теме, но в иной связи, Шекспир обращается и в «Короле Лире». Пьеса начинается с роковой душевной травмы, которую причиняет королю единственная преданная ему дочь, Корделия. Очевидно, Лиру сложно передать бразды правления следующему поколению, дочерям и зятьям. Сестры Корделии, Гонерилья и Регана, напротив, симулируют любовь к своему отцу, чтобы как можно быстрее полностью лишить его власти. В спешке две сестры, поначалу в согласии друг с другом, переходят к установлению своей власти всеми возможными средствами. Жестокие действия требуют решимости. Произвол Лира еще больше укрепляет их намерения: в некотором смысле их действия являются подражанием поступку отца, который изгоняет свою некогда любимую дочь. Так, нетерпеливая Гонерилья предлагает действовать не откладывая[383].
Противостояние перерастает в характерные вспышки насилия, в которых – в высшей степени символично – у посланника Лира вырывают оба глаза и убивают слугу, заступившегося за него[384]. В обоих случаях речь идет скорее об унижении и демонстрации силы, чем о спонтанной ярости. Смысл в том, чтобы показать дряхлеющему царю-отцу, что новые правители не обращают на него никакого внимания и готовы на все. Тот факт, что посланник отца лишается именно зрения, заключает в себе двойной символизм. С одной стороны, это насмешка над Глостером, который не может видеть последующие ужасные события, – тем самым устраняется очевидец. С другой стороны, это символический акт кастрации, который в конечном счете относится к царю-отцу.
Но, как и в «Макбете», здесь также происходит отрицательный диалектический поворот: сестры-союзницы, не испытывающие угрызений совести, неизбежно вступают в конфликт друг с другом и становятся жертвами огня насилия, который они сами разожгли.
Здесь перед нами не просто постаристотелевская этическая эстетика, выраженная в драматической форме, согласно которой дурные люди не должны побеждать[385]. Скорее, поворот сюжета основан на тонком понимании неограниченного господства, которое неминуемо приводит к саморазрушительной жестокости. Такова экология власти. В своей фантазии о всемогуществе правитель стремится пресечь в зародыше любой намек на сопротивление, причем делает это наиболее радикальным способом. Тем самым приводится в действие механизм, ускользающий из-под контроля своих создателей. Возникает чудовищное противоречие, раскрывающее бездну: если власть означает контроль над людьми, вещами, институтами, пространством и временем, то жестокость, направленная на то, чтобы сделать власть неоспоримой и закрепить ее раз и навсегда, приводит к тому, что никто из ее зачинщиков уже не в состоянии ее контролировать.
6. Где нужна жестокость: Фридрих Ницше
I. Злой взгляд
Столкновение с Ницше представляет собой особенный вызов для любого мыслящего человека. И по сей день он остается одним из самых проницательных аналитиков жестокости и в то же время самым смелым и ревностным ее защитником. Когда Готфрид Бенн высмеивает трусость либерала, он делает это при поддержке своего философского учителя и отнюдь не по молчаливому согласию с ним. Утверждение принципа насилия как необходимого elan vital[386] основано на провозглашении самого себя бесстрашным человеком, способным смотреть правде человечества в глаза. Самым привлекательным в жестокости является связанное с ней побуждение к действию, которое субъект может должным образом продемонстрировать, решившись на насильственный поступок.
Начиная с полного издания сочинений под редакцией итальянских философов Джорджо Колли и Маццино Монтинари, можно говорить о различиях в восприятии работ Фридриха Ницше, или, по аналогии с рецепцией Гегеля в XIX веке, о правых и левых ницшеанцах. В межвоенный период для многих поклонников – здесь мы упомянем только самых выдающихся, таких как Эрнст Юнгер, Готфрид Бенн, Освальд Шпенглер, Томас Манн и в некоторой степени Роберт Музиль, – Ницше был прежде всего критиком христианства и буржуазно-либеральной культуры и в то же время вдохновителем совершенно иной, «консервативной» революции. После 1968 года в Италии и Франции началось теоретическое возрождение, которое в лице Фуко с восхищением приняло генеалогический метод Ницше, раскрыв его значение для постмодернистского и постструктуралистского анализа культуры или анализа дискурса и деконструкции. В этом отношении возникает вопрос, как соотносятся друг с другом два Ницше, до и после 1968 года: связаны ли они, и в какой степени спокойное принятие жестокости Ницше определяет или, по крайней мере, оказывает влияние на его концепцию культуры.
Это можно показать на примере двух поздних воинственных сочинений, законченных самим философом, – «По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего» (1886) и «К генеалогии морали» (1887). Оба названия не оставляют сомнений в направленности философии будущего, построенной на последовательном отрицании всего, что было до нее. Язвительная отповедь и критика в первую очередь обращены против «классической» гуманистической этики и морали, на смену которым должна прийти транс- или аморальная философия. По Ницше, генеалогия предполагает акцент на том, что в основе западной морали лежит длительное историческое развитие, имеющее свою логику. В своей работе 1887 года Ницше преследует двойную цель – показать историческую обусловленность западной морали и противопоставить ей альтернативу, согласующуюся с волей к власти как решающим принципом жизни.
Забегая вперед, можно сказать о расхождениях в понимании среди сегодняшних читателей, что, безусловно, связано с особенностями рецепции, указанными выше. Этическая философия «аморального моралиста» Ницше (Агнес Хеллер[387]), которая в то же время является неэтикой или даже антиэтикой, резко контрастирует со всеми основополагающими ценностями современных западных обществ. Сардонически-ироничное, но однозначное неприятие Ницше демократии и либерализма, прав человека и гражданского общества, пацифизма и феминизма, его обращение к сильному и презрение к слабому трудно совместимы с самопониманием современной Европы, которую философ в двух программных сочинениях объявляет авторитарным проектом[388]. Именно эта провокация придает ему непреходящую актуальность как мыслителю, который уверенно и решительно пересекает границы языка и порывает с условностями. С точки зрения риторики Ницше выбирает форму псевдодиалога, как, например, в полемической работе 1886 года, где он обращается к оппонентам, воплощающим, с его точки зрения, корректный и моральный дух эпохи, и неустанно обличает их лицемерие («тартюфство»)