[406]. В ходе саморазвития человек фактически стал свободным. По Ницше, человеческая свобода парадоксальна: человек как свободная личность, обладающая собственным «мерилом ценности», формируется в результате самопринуждения. Но эта позитивная характеристика относится прежде всего к «сильным и благонадежным», «расе господ», а не к ничтожным рабам[407]. Совесть также включается в эту общую культурную связь, поскольку имеет «за собою долгую историю и долгий метаморфоз»[408]. Прежде всего, обещание и память связываются как явления, которые с точки зрения истории культуры обязаны своим существованием развитию мнемотехники. При этом выясняется роль жестокости в культурной истории человека и антропогенезе. Жестокость является предпосылкой мнемотехники, так как память рождается из боли и насилия, совершаемого людьми друг над другом: «Лишь то, что не перестает причинять боль, остается в памяти»[409]. Итак, согласно Ницше, жестокость – это решающий фактор культурной эволюции. Обращаясь к немецкой истории, Ницше приводит описания чудовищных ритуалов, жертвоприношений, оскопления, аскетических практик. Философ, который отводит жестокости столь видное место в своей работе, еще больше усиливает свою аргументацию, восклицая: «Сколько крови и ужаса заложено в основе всех „хороших вещей“!»[410]
По Ницше, «нечистая совесть» и «сознание вины» восходят не к идее возмездия, а к первоначальным отношениям между заимодавцем и должником[411]. Понятие «вина» (Schuld) в немецком языке произошло от понятия «долги» (Schulden), поэтому истоки чувства вины нужно искать в конкурентной среде – силовой и принудительной архаичной экономике. Таким образом, проблема вины, ключевая для морали и этики, не деконструируется, а скорее решается с внеморальной позиции.
Теперь мы понимаем, что Ницше начал с обещания, поскольку оно органично связано с отношением долга. «Наказание» должника доставляет удовольствие заимодавцу-господину. «Вина», «совесть» и «обязанность» происходят из этих асимметричных отношений[412], которые подразумевают причинение страданий должнику.
Решающим моментом является то, что жестокость приносит удовольствие и обеспечивает превосходство. Жестокость – это «великая праздничная радость древнейшего человечества»[413].
Рассуждения Ницше формально допускают двойное прочтение. Его высказывания можно понять в смысле пугающего открытия. В то же время неразборчивая эмфаза включает момент согласия: праздничная форма театрализованного насилия является частью полноценного человеческого бытия. Это становится ясно, когда он объясняет удовольствие от публичных казней, пыток и аутодафе: «Видеть страдания – приятно, причинять страдания – еще приятнее». И снова текст следует принципу провокационного усиления: «Никакого празднества без жестокости – так учит древнейшая, продолжительнейшая история человека, – и даже в наказании так много праздничного!»[414]
«Свободный дух» Ницше выразительно дистанцируется от «либеральной» позиции, отрицающей подобное удовольствие и морально осуждающей его. Напротив, он хочет дать отпор «нашим пессимистам». Он делает это, выдвигая провокационный тезис культурной критики, столь же антигуманистический, сколь и антилиберальный: когда «человечество еще не стыдилось своей жестокости», «жизнь на земле протекала веселее, чем теперь, когда существуют пессимисты»[415]. И чтобы подчеркнуть свое неприятие пессимистов и моралистов, к приведенной выше фразе «видеть страдания – приятно, причинять страдания – еще приятнее» он добавляет: «Вот суровое правило, но правило старое, могущественное, человеческое-слишком-человеческое»[416].
Итак, перед нами вырисовываются контуры ницшеанского нарратива жестокости. Для философа, чей жестокий восторг от нарушения норм и условностей своего времени ощущается даже на уровне языка, современная мораль представляет собой результат вторичной самоорганизации, которая запрещает и мешает людям проявлять свою первичную природную жестокость. Люди утрачивают способность переносить боль, из-за чего, в частности, мужчины теряют свою идентичность. В результате возникает «болезненная изнеженность»[417], и эта слабость либеральной культуры приводит к предосудительному росту «женственности» в человеческой культуре. О современности Ницше говорит как о «злейшей эпохе рода человеческого»[418].
II. Фигура инверсии: жестокие – это другие
Ницше обращает обвинение в жестокости против своих теоретических оппонентов. Соответственно, настоящая жестокость нашего времени заключается в чувстве вины, которое философ намерен разоблачить как обманчивую, враждебную человеку экономику.
Итак, человек в долгу перед обществом, которое его защищает. Наказание является отражением этих отношений. Тот, кто стоит вне общества, кто не хочет или не может заплатить долг, становится врагом, в отношении которого допустимо любое насилие. На более поздней стадии культуры гнев стихает, поскольку проступкам отдельных людей больше не придается особенного значения. Здесь Ницше переходит к развитию уголовного права. Оно включает в себя изобретение милосердия, которое он презрительно называет «самоупразднением справедливости»[419]. С точки зрения истории философии милосердие отвергали уже стоики, хотя в то же время они, например Сенека, осуждали чрезмерную жестокость как средство политики и господства (см. главу 4).
Интересно, что Ницше выступает против очевидного в контексте его размышлений тезиса о том, что справедливость восходит к ressentiment[420]. В отличие от ressentiment, полагает он, справедливость активна, а не реактивна[421]. Для Ницше справедливость не является инструментом слабого против сильного. Скорее, он выступает за такую форму справедливости, которая подчиняет слабого «закону» сильного.
Наказание, вопреки его общепринятой моральной трактовке, понимается Ницше как подавление другого, возобладание. Наказание – часть воли к власти. Она приводит в действие силу, которая рождает в человеке волю к наказанию[422]. В этом философ видит подлинный прогресс; его цена – «человечество, пожертвованное в массе процветанию отдельного более сильного человеческого экземпляра»[423]. Отсюда проистекает враждебность к «морали рабов», противостоящей этому жертвоприношению человечества: самыми талантливыми ее представителями Ницше считает евреев. В итоге за правильно понятой жестокой моралью стоит «воля к власти».
Наказание, понимаемое как «акт», «обычай» и «драма», обеспечивает и воплощает традицию, позитивное, устойчивое. На противоположной стороне – «смысл», «цель» и «ожидание», связанные с карательными процедурами, или «текучее»[424]. Далее философ – довольно сдержанно, как и предполагает максимально суггестивная риторика, – перечисляет цели наказания: обезвреживание, предотвращение дальнейшего урона, возмещение убытка потерпевшему, средство изоляции, устрашение.
Ницше вновь выступает против идеи, что смысл наказания заключается в угрызениях совести и воздействии на «нечистую совесть». Он говорит о реакции преступников на наказание, которое как будто повышает выносливость и иммунитет: «По большому счету наказание закаляет и охлаждает; оно концентрирует; оно обостряет чувство отчуждения; оно усиливает сопротивляемость»[425]. В этом контексте Ницше упоминает Спинозу и указывает на сомнительные приемы правосудия, такие как шпионаж и ловушки, заявляя, что право пользуется теми же средствами, что и преступник[426]. Бессовестный человек свободен от слабости сомнения и связанного с ним чувства вины, он живет по ту сторону добра и зла. Если он о чем-то и сожалеет, то только о том, что его великое дело пошло не так, как надо. В целом ницшеанская аморальная этика сильной личности проникнута стремлением к новой наивности и невинности человека.
Переосмысление наказания как проявления силы и отказ от совести приводит к пониманию «нечистой совести» как «глубокого заболевания» человека и разрушения человеческих инстинктов. Спорным и в то же время интересным является ход мыслей Ницше, по которому современная упадочная цивилизация перенаправляет жестокость, изначально устремленную вовне, против внутреннего другого, против самого себя. Такое перенаправление, канализацию и сублимацию, которые позднее станут центральной темой «Недовольства культурой» Фрейда, Ницше, конечно же, решительно отвергает. Неприятие ограничений, связанных с этими техниками, приводит его к радикальному отрицанию современной либеральной культуры.
В противовес самоинтерпретации современной культуры как мирного предприятия Ницше утверждает, что по своей природе культура является насильственной, страшной, управляемой государством и в конечном счете ложной тиранией. В насильственном придании формы для философа заключается нечто притягательное: оно напоминает ему труд эгоиста-художника