Тройная игра вращается вокруг того, что инициатор, Жюльетта, стыдится, а опытный учитель, который представляет собой инструкцию к игре, заранее все знает и встречает разгоряченную девушку спокойно и с пониманием. В дальнейшем стыд оказывается одновременно препятствием и стимулятором. Он придает динамику акту соития, внешне ужасно скучному и даже лишенному действия. Стыд должен быть активирован, чтобы высвободить удовольствие, которое доставляет его преодоление. В то же время стыд – это форма самозащиты, обеспечивающей «нормальную» целостность человеческого существа, и его потеря равносильна капитуляции[483]. Стыд, подчеркивает Георг Зиммель, всегда связан с (не) желанием быть замеченным[484]. В одной из последующих сцен мы видим, что не только запрет на стыд парадоксальным образом конституирует мир либертинов, изображенных в «Жюльетте». Так, любовь, чувство или эмпатия прямо запрещены и наказываются по правилам тайного сексуального сообщества. В этом мире возмутительной и разнузданной сексуальности действуют свои строгие правила и заповеди, как и в остальном мире «придуманных людьми условностей»[485].
Внутренняя дистанция, отделяющая героев и героинь друг от друга, соответствует внешней: спонтанность чувств не должна вступать в игру. Героини в изощренных позах сливаются друг с другом под стоны и крики. В тексте говорится о намерении внести порядок «в безумства»[486] и об упражнениях в послушании, через которые проходят две новенькие девушки. В этом смысле секс – это всегда работа и неудобства. Возникает своеобразная экономика труда, которую, как пишет Барт, на самом деле можно сравнить с конвейером[487]. Действительно, устанавливаются даже сексуальные рекорды, например в более поздней сцене (на пасхальной неделе) в монастыре кармелитов, где, как сообщает Жюльетта, главная героиня и рассказчица, во время «первого раунда» она и ее спутница Клервиль двести пятьдесят шесть раз подверглись генитальному и оральному проникновению, вступив в связь с шестьюдесятью четырьмя монахами. Эта напряженная, коллективная и фактически невозможная сексуальная работа включена в театрально-церемониальный процесс, который начинается с измерения длины и окружности гениталий монахов, чтобы сразу исключить слишком маленьких или пожилых[488].
Вернемся к первой сексуальной сцене. В ней преобладает идея о том, что сексуальный акт – это взаимный и справедливый обмен жидкостями, непристойностями и удовольствием. После того как настоятельница прошлась пальцами и языком по всем отверстиям юных, неопытных, по сегодняшним меркам, несовершеннолетних девушек, рассказывает Жюльетта, она и другая послушница в свою очередь сбросили «узы стыда»: «О, Господи, как раскованно и как вдохновенно действовали мы и отплатили ей той бесценной монетой, какую она заслуживала! Не знаю, в силах ли человеческое воображение изобрести более страстные способы удовлетворить женщину»[489].
IV. Сексуальность как пороговый феномен
На втором уроке, однако, от этой взаимной, как будто уравнивающей, чисто сексуальной по своему характеру игры не остается и следа. Согласно философскому взгляду, который в духе просвещенческого материализма отвергает существование Бога и бессмертие души, не только стыд, но и обычаи и законы рассматриваются как препятствия и искусственная символическая одежда, противоречащая природе. В этом смысле преступление становится аналогом сексуальной распущенности. Жюльетте, которая поражена совершаемыми ими чудовищными вещами и отсутствием сострадания «к бедняжке Лоретте, которая была жертвой нашего разгула», наставница Дельбена рекомендует «обрести счастье в преступлении»[490]. Безразличие к страданиям, причиняемым другим, становится отправной точкой для того, чтобы наслаждаться превосходством, которое достигается благодаря сексуальным связям с другими в театральном акте[491]. Для этого необходима определенная дистанция, встроенная в композицию игры.
Единственная максима этой философии – «наслаждаться любой ценой»[492]. Однако, чтобы отменить категорический императив Канта[493], нужно лишить силы заповедь равенства, что и делает антиклерикальная аббатиса-либертинка, отрицающая равенство между людьми. По ее словам, люди неравны в силе, красоте и грации и занимают разные места в «плане природы». «Невезучие» становятся объектами и жертвами удовольствий высших. Тем самым постулат равенства окончательно опровергнут. В ходе рассуждений неожиданно возникает мотив, значимый и в других главах, – жестокость к себе: «Поверь мне, Жюльетта, и крепко запомни, что когда я обрекаю других на страдания, когда с улыбкой созерцаю их, это лишь потому, что я научилась страдать сама»[494]. Космический оптимизм, стремящийся испытать все удовольствия и воспевающий энергию жизни[495], превращается в свою трагическую противоположность – нигилизм. Черствость и бесчувственность – такова цена аморальной этики счастья, провозглашаемой настоятельницей монастыря, проповедницей мирских радостей. Ее наивысшая точка – требование освободиться от любви и чувства: «Чем закаленнее человек, тем меньше он болеет и тем ближе к истинной независимости»[496]. Таким образом, предосудительным является только «чистое» преступление, которое не делает человека счастливым[497].
Оргии, которые банкир Нуарсей (noir ceuil можно прочитать как вариант noir cul, «черный низ») устраивает в своем будуаре двумя главами позже, подтверждают эти максимы. На сексуальном игровом поле возникают новые и совершенно неожиданные радости и удовольствия, как, например, принуждение своей добродетельной жены к тому, чтобы она позволила мальчикам для утех и слугам насиловать и мучить себя. Его удовлетворение основано на унижении других, которое разделяет и Жюльетта, «не без трепетной и порочной радости» смотревшая на то, «как жестоко порок унижает добродетель»[498]. По словам Нуарсея, в области сексуального открывается наивысшее наслаждение – видеть, «что жертвой моей похоти будет плод моей алчности»[499]. Героизм, на котором держится конструкция повествования де Сада, заключается в том, что его распутники не хотят ничего приукрашивать. Это фантазм, который исходит из воли ко злу и в котором выражается абсолютная свобода. Либертин поддерживает образ, созданный им самим, в том числе для того, чтобы шокировать ненавистных ему добродетельных людей. Он живет, цинично признавая, что «человек порочен»[500]. Он знает, что всякое действие можно рассмотреть с двух сторон и что мир делится на обманщиков и обманутых, на преступников и жертв. Это принципиальное разделение приятно для одних и болезненно для других. Как говорит Нуарсей, второй учитель Жюльетты, «чем сильнее […] объект страдает, чем полнее его унижение и его деградация, тем полнее будет ваше наслаждение»[501]. В ответ на это замечание эрудированная ученица и любовница влиятельного политика решает попробовать свои силы в убийстве несчастной беззащитной и застенчивой женщины. В сексуальных играх решающее значение приобретает еще одна форма психологической жестокости, о которой мы уже упоминали, – унижение. Так, девушек заставляют извиняться за проступок, которого они не совершали, и наказывают, когда они отказываются признать, что хотят быть наказанными.
Важно подчеркнуть, что этот «правдивый» дискурс о жестокости – вымысел, действие которого ограничивается рамками литературного произведения. Творчество де Сада – это посвящение в удовольствия «воображения», без которого, как говорит одна из любовниц Жюльетты, невозможны возбуждение и сладострастие[502]. В воображении злое и аморальное предстает ярким и убедительным. В идеях аббатисы Дельбены и банкира Нуарсея отсутствует момент, который играет очень важную роль в настоящих дискурсах о жестокости, – нейтрализация зла. Либертины де Сада признают зло в своих поступках. В своих рассуждениях они не оправдывают себя и не извиняют свои действия перед самими собой. Они колеблются между воспеванием зла и отрицанием всякой морали. Либертины обоих полов у де Сада истязают обнаженные тела подчиненных им людей и с величайшим удовольствием позволяют издеваться над ними самими: в этот момент они удивительным образом (невольно) становятся похожими на христианских мучеников. Поскольку они наслаждаются не только причинением боли, но и собственной болью, между преступниками и жертвами восстанавливается, хотя и косвенно, определенная взаимность. После того как ее подруга выпорола четырех девочек, Жюльетта захотела, чтобы она наказала и ее. Сексуальный акт, переходящий в насилие, достигает высшей точки в радикальном, ни с чем не сравнимом переживании. Жестокий человек в итоге оказывается самым счастливым в этой «печальной вселенной»: он испытывает наслаждение от унижения другого и других, а также от своего собственного – в боли, которую он, подобно Нуарсею или Жюльетте, позволяет другим причинять себе, – тем самым доставляя себе удовольствие быть униженным и уничтоженным