Это первые строки романа «Разбитый апрель» (Prilli y thyer) албанского писателя Исмаила Кадаре, увидевшего свет в 1980 году, во времена коммунистического режима Энвера Ходжи[532]. Как показывают некоторые детали третьей главы – ландо, упоминание о королевстве, – действие происходит в 1930-е годы, хотя повествование разворачивается в поздний коммунистический период[533]. Мужчину, скрывающегося в полумраке, зовут Гьорг Бериша: он ждет другого человека, чтобы убить его. Тема романа – кровная месть, ритуал организованного убийства, который сохранялся в некоторых периферийных христианских областях Земли вплоть до XX века. Череда взаимных убийств представителей двух враждующих семейств, Бериша и Криекик, тянется семьдесят лет; за это время в стране несколько раз менялись политические режимы, однако изменения не касались этой горной местности в глубине Албании. Сорок четыре человека уже стали жертвами этого «макабрического хоровода» мести[534]. Будет и сорок пятая – роман заканчивается так же, как и начинается, только на этот раз жертвой становится сам Гьорг Бериша.
Мы вовсе не хотим сказать, что кровная месть, существовавшая также в отдаленных районах Пелопоннеса и на Сицилии в XX веке, или ритуальный поединок относятся к той форме насилия и агрессии, которую мы называем жестокостью и исследуем в этой книге. Скорее, можно с уверенностью утверждать, что жестокость здесь присутствует на вторичном уровне: глава семьи оказывает на Гьорга сильное давление и заставляет его убить другого невинного молодого человека из враждебной семьи, чего он явно не хочет делать. За полгода до этого он ранил своего противника Зефа Криекика в шею, боясь изуродовать жертву выстрелом в лицо.
Здесь существует психологическая граница между безразличием и хладнокровием с одной стороны, стыдом и сочувствием – с другой. Домодернистский героический дискурс, в центре которого (например, дуэли) находится восстановление чести, подразумевает полный контроль над всеми чувствами, нарушающими логику спланированного убийства: сюда, разумеется, входят все формы внимания, мягкости, нежности, сочувствия и пощады. В этом социокультурном контексте категорический императив морального поступка звучит так: «У кого в руках оружие, тот и должен убивать»[535]. Если кто-то пренебрегает заповедью мести, то он оказывается вне социального и символического порядка, основанного в первую очередь на принципе чести – ценности, которая при таком взгляде на мир постоянно находится под угрозой.
Албанский Канун, где закреплено право на кровную месть, тщательно регламентирует процедуру, прописывая все вплоть до мельчайших деталей[536]. При этом особое значение приобретает момент театрализации. После того как мститель застрелил человека, труп нужно перевернуть на спину и приставить винтовку к голове.
Другим жителям деревни необходимо сообщить точное место преступления. Нужно подтвердить, что мститель, «пораженный кровью», убил свою жертву. Албанский закон кровной мести требует, чтобы труп убитого был передан его семье, а о его смерти узнали в родной деревне.
Ритуальное убийство подчиняется логике долга в двойном смысле этого слова, поскольку и ранение, и смерть имеют свою цену. Ранение наказывается епитимьей либо наложением запрета на убийство кого-либо из враждебной семьи. Теоретически это могло бы положить конец кровной мести. Однако для отца Гьорга, чтущего традиции, об этом не может быть и речи, поскольку дело касается чести семьи. Сын, который своей неудачной местью погубил честь и благосостояние своей семьи, оказывается в долгу перед ней[537].
Далее, согласно ритуалу, семья преступника посылает четырех переговорщиков в семью убитого, чтобы получить малый и большой обет. По указанию своего отца, ответственного за соблюдение Кануна, послушный сын должен присутствовать на похоронах своей жертвы. Великий закон пощады продлевает срок до тридцати дней, в течение которых Гьорг отправляется в башню Ороша, чтобы заплатить налог на кровь – компенсацию за совершенное убийство. Таким образом, продление срока по малому и большому обету служит в том числе для успокоения страстей.
Рассказчик снова и снова подчеркивает, что в этой непростой ситуации люди остаются спокойными и сдержанными, несмотря на горе и печаль: «Ненависти в их глазах не было; скорее они казались холодными, как этот мартовский день, такими же холодными и отстраненными, как накануне у Гьорга, когда он ждал в засаде»[538]. Эта ситуация является стрессовой и даже травмирующей прежде всего для невольного преступника, вынужденного переживать страдания вместе с людьми, которым он причинил боль, совершив предписанный правилами поступок из верности своей семье. Царапины, нанесенные «потерпевшими», которые Гьорг воспринимает как «кровавые маски», также являются частью ритуала.
История вражды продолжается уже два поколения и передается от отцов к детям. В нашем случае она связана с нарушением традиций гостеприимства. Гость деда Бериша был убит на границе деревни, куда его привел брат. Поскольку лицо убитого было обращено в сторону деревни, собрание пришло к выводу, что семья хозяина должна отомстить за содеянное: «Ибо гость – это святое, и, согласно Кануну, дом горца принадлежит прежде всего Богу и гостю и лишь затем его семье»[539].
В Кануне также указано, что после совершения кровавой мести следует выстирать рубашку, которую носил брат, убитый полтора года назад: «Говорят, если пятна крови на рубашке начинают желтеть, то это верный признак того, что мертвец, который все еще не отомщен, пришел в ярость»[540]. Однако более важен и значителен так называемый налог на кровь; как мы уже сказали, после совершения убийства молодой мститель должен отправиться в Башню Ороша – орган, следящий за соблюдением Кануна и взимающий налог на кровь, который представлен принцем и управляющим, появляющимся в четвертой главе романа[541]. Как мы узнаем из нее, управляющий Марк Укачжерра – хранитель архива, где находятся документы, свидетельствующие о том, что примерно в это время, то есть в 1930-е годы, Канун находится под угрозой утраты своего былого влияния[542].
События разворачиваются как бы на двух временных уровнях: действие происходит в межвоенный период, а время повествования смещено на полвека. Писатель Бесян Ворпси и его привлекательная жена Диана – два внешних персонажа-рефлектора, которые, по замыслу автора, воплощают буржуазный (тоже исторический) контрмир, город и цивилизацию 1930-х годов. Они входят в мир романа в тот момент, когда главный герой уже начал свой путь на суд крови. В кульминационный момент романа происходит столкновение двух совершенно разных культур. Молодая пара на роскошном ландо переносится в иной, социально и культурно чуждый мир, на негостеприимную и призрачную окраину, в «мрачное нагорье»[543]. Ворпси с женой отправляются в совершенно необычное, экзотическое свадебное путешествие. Оно обещает встречу с ранее неизведанным и чуждым в собственной стране. Их мотивация амбивалентна – это высокомерие городского жителя в сочетании с тоской по архаичной красоте, смерти и подлинности: «Нигде больше в мире вы не встретите на улице людей, обреченных на смерть, как деревья на вырубку»[544]. Отсюда возникает злоба, проявляющаяся как маленькая подлость, жестокость мужчины по отношению к женщине. Неприятная игра полов – Бесян даже называет канун «фундаментальным законом смерти»[545] – основана в том числе на страхе женщины перед реальностью смерти и связанного с ней кошмара. Персонаж Бесяна, которому чужда позиция рассказчика, ясно указывает на тоску по архаической жестокости, порождающую недовольство современной цивилизацией[546]: «Да, мы [албанцы. – В. М-Ф.] должны гордиться этим. […] Нагорье – единственный участок земли в Европе, часть современного […] государства, а не пристанище первобытных племен, где не работают законы, правовые структуры, полиция, суды, короче, вся государственная машина»[547].
Архаичное насилие, которое, помимо прочего, стало основой многих западных романов и фильмов, обладает особой притягательностью, поскольку его осуществление стирает все человеческие аффекты. Это обстоятельство делает месть неотъемлемой частью героического нарратива, сохраняющегося в разных областях нашей культуры, в фильмах определенного формата, в сфере досуга. В виртуальном гетеротопе, с помощью боевых искусств или кинематографического маскарада, цивилизованный человек возвращает себе утраченное архаическое начало, мнимую силу, которые в иных случаях современная цивилизация объявляет вне закона. В центрах и студиях боевых искусств сегодня он упражняется в хладнокровии и боевой силе, которым, на первый взгляд, нет места в повседневной жизни. Возможно, здесь также тренируются самоконтроль, реактивность и способность защитить себя. В то же время открыто заявляются такие ценности, как сила и превосходство, конкуренция и борьба, что расходится с самовосприятием либерального и, очевидно, пацифистского общества. Гордость и восхищение Бесяна архаикой и силой вызвано ощущением нехватки: в городском пространстве, где он живет, эти моменты и мотивы, кажется, больше не существуют.