в романе Льоса становится символом почти безграничного насилия бельгийских надсмотрщиков и начальников, «подбадривающих» аборигенов, которые не желают работать. По силе удара чикотта превосходит все аналогичные инструменты, известные ранним цивилизациям. Этот инструмент еще раз демонстрирует холодный расчет, без которого жестокость не была бы тем, чем она является, а именно: действием, которое предполагает знание об оптимизации физической и психологической боли, причиняемой другому, но исключает любое сопереживание жертве. Указание на острую наблюдательность изобретателя чикотты подчеркивает это противоречие:
Говорили, будто некий капитан из «Форс пюблик» по имени мосье Шико, бельгиец из первой волны колонистов, человек с практической складкой и немалым воображением, наделенный к тому же отменной наблюдательностью, прежде остальных заметил, что бич, изготовленный не из лошадиных, тигриных или львиных кишок, а из твердейшей шкуры гиппопотама, несравненно прочнее и бьет больнее, и эта узловатая узкая полоска кожи на короткой деревянной рукояти способна лучше всякого иного кнута или хлыста ожечь, раскровенить, причинить боль и оставить рубец и к тому же еще легка и удобна в носке: любой надсмотрщик, дневальный, охранник, сторож, надзиратель может обмотать ее вокруг пояса или повесить через плечо и позабыть о ней до поры[628].
Будучи консулом Британской империи, Кейсмент пытался бороться с этой практикой. Ситуация ясно показывает, что колония де-факто является территорией беззакония, где людей можно безжалостно травить, преследовать и жестоко наказывать, как животных, вопреки официальным правилам того времени. «Я человек предусмотрительный и, в Конго отправляясь, совесть свою дома оставил», – с насмешкой отвечает бельгийский офицер, обращаясь к Кейсменту как к клоуну или сумасшедшему, когда тот попытался выступить против основного закона колониализма[629]. В этом смысле мы можем говорить о колониальной конституции, поскольку нечто стало реальной нормой, которая противоречит конституции в юридическом смысле.
Во время своего путешествия британский консул обнаруживает, что многие деревни опустели: их жители бежали от чужеземных солдат, которые захватывали людей и заставляли выполнять тяжелые работы на каучуковых плантациях и обеспечивать колониальные войска. Необычные меры принуждения, применяемые в рамках продуманной системы наказаний и преследований, включали захват заложников, расстрелы, голод, связывание, порку, даже отрубание рук или половых органов. Благодаря своей должности Кейсменту удается взять ситуацию под контроль, невзирая на множество препятствий; число сообщений о жестоком обращении и расправах растет, очевидно, еще и потому, что местные жители и некоторые миссионеры начинают доверять ему.
Кульминация первой книги – несколько диалогов между Кейсментом и офицерами бельгийского колониального правительства. Британский консул вызывает надзирателей одного за другим, и диалоги между ними скорее напоминают допросы. Режим доверяет грязное насилие простым солдатам, которых нередко набирают из чернокожего населения. Им, находящимся на низшей ступени иерархии, предписано использовать оружие только в экстренных случаях, поэтому в издевательствах над местными они используют, например, мачете, а патроны берегут для охоты на животных. Таким образом жестокость приписывается всем «этим двуногим скотам», не знающим «законов и уставов»[630], в то время как их начальники, управляющие де-факто беззаконным пространством, считают себя морально безупречными. Организованный произвол порождает настоящее «сердце тьмы» – систему, совершенно отличную от той, что существует дома, образ действий, который, с точки зрения ответственных за террор, уже невозможно изменить[631].
Негативный образ местных жителей как диких животных не мешает многим хозяевам держать местных женщин в своих личных «гаремах» и пользоваться ими. Замученные кастрированные аборигены вписываются в общий контекст романа, в котором местные мужчины в пьяном угаре отстреливаются как дичь, а женщины переходят в неограниченное пользование захватчиков.
Логика колониализма такова, что надзиратели оказываются не архитекторами этих жутких деяний, а механизмами и «жертвами» системы. Аргумент, который приводит командир Жюньё, поразительно похож на тот, который мы знаем из судебных процессов над организаторами холокоста. Соучастники преступлений любят ссылаться на крайнюю необходимость. Это логика покорного мучителя, утверждающего, что он был обязан сделать то, что сделал. Так, бельгийский офицер, которому противна организованная жестокость колониального режима, искренне заявляет, что дома он добропорядочный католик: «Не мы придумали Независимое Государство Конго. Мы лишь приводим его в действие. Иными словами, нас тоже можно счесть жертвами»[632].
Кроме того, надзиратели на местах имеют свои доли в прибыли, получаемой от каучука. Здесь – это неоднократно подчеркивается в романе – расизм пересекается с чистой жадностью. Местные жители должны любой ценой собрать как можно больше каучука. Порка и другие ужасные наказания представляют собой элементы системы эксплуатации, которая может поддерживаться только с помощью демонстративного насилия. Только это гарантирует соответствующую прибыль для различных обществ и их руководителей. И все же, когда Кейсмент видит в «жадности» последний двигатель этой колониальной экономики, это лишь половина правды.
Мы знаем, что жестокость действует как инструмент нейтрализации другого. Но этот аргумент упускает из виду дискурсивное обусловливание, резко снижающее планку допустимого в отношении других людей. Коварное противоречие состоит в том, что враждебный образ другого, представляющегося диким и жестоким существом, служит своего рода отражающей поверхностью, благодаря которой исчезает собственный страх перед неограниченной властью и правом распоряжаться жизнями других людей, тем более что лица, наделенные властью, – надзиратели – через систему вознаграждений встроены в этот режим. Воображаемая жестокость другого делает невидимой свою собственную. Еще Монтень утверждал, что мнимый или реальный каннибализм «дикарей» с моральной точки зрения менее предосудителен, поскольку он в основном служит их воспроизводству; напротив, колониальная жестокость устанавливает и поддерживает режим неограниченного политического, экономического и культурного господства, который травмирует коренное население и наносит непоправимый ущерб на многие поколения вперед[633].
И все же в решающий момент глава миссии, выступающий за права человека, не находит аргументов. Он как будто достигает герменевтического предела в понимании происходящего. «Отчего же так вышло?» – спрашивает он себя и дона Жезуальдо, настоятеля траппистского монастыря. У него нет ответа на вопрос, почему люди, «называя себя христианами, мучили, пытали, убивали беззащитных туземцев, не щадя ни стариков, ни детей?»[634]
IV. Смена места действия: Ирландия и район перуанско-колумбийской границы
Борьба Роджера Кейсмента против незаконного и в то же время допускаемого властями организованного террора в отношении конголезцев не напрасна. Хотя виновным в основном удается избежать судебного преследования, его сообщения об увиденном значительно укрепляют позиции критиков власти из крайне неоднородного союза консервативных евангелистов, либералов и левых. Косвенно от этого выигрывает и британский колониализм: теперь он может доказать своим конкурентам, другим европейским державам, что у него есть человеческое лицо и что с помощью миссии Кейсмента он активно продвигает борьбу против рабства, принудительного труда и независимых постколониальных элит, – например, в Перу, ставшем второй остановкой на жизненном и политическом пути Кейсмента.
После доклада о положении дел в Конго Кейсмент становится известным и уважаемым общественным деятелем далеко за пределами Англии, от которой он все больше отдаляется: убежденный противник принудительного труда, он в итоге принимает решение бороться против английского колониализма. Кейсмент сравнивает положение своего народа, ирландцев, с положением конголезцев и понимает, что ирландцы также живут в колонизированной стране[635]. В глубинах Конго, как замечает Роджер в письме кузине Гертруде, он нашел свою страну, Ирландию, и свое собственное Я[636]. Это решение долгое время остается тайной, как и сексуальные предпочтения Кейсмента, о которых он рассказывает в дневнике[637].
Вторая часть романа более подробна, возможно потому, что описываемые в ней преступления происходили на родине Марио Варгаса Льосы, в Перу. Примечательно, что Перу, в отличие от Конго, к тому моменту уже обрело независимость от испанцев. Сбором и продажей каучука здесь занимаются не европейцы, а местные элиты, бизнесмены и коррумпированные политики, получающие экономическую выгоду от грязного бизнеса.
В этой среде главный герой с самого начала сталкивается с неприятием и недоверием. О миссии Кейсмента здесь узнают еще до того, как английский дипломат – «специалист по зверствам», как его называет министр иностранных дел Великобритании сэр Эдвард Грей, – прибыл в Икитос после четырех лет работы в бразильском Сантусе. Кейсмент встречается с представителем британской короны, префектом, и с директором печально известной перуанско-английской каучуковой компании, работающей в Амазонии, пограничном регионе между Колумбией и Перу. Он быстро понимает, что методы принуждения к труду в Западной Африке и Южной Америке по сути одни и те же. Герой испытывает некоторую растерянность, что, однако, никак не влияет на его гуманистические устремления: «При всей удаленности Конго от Амазонии их связывает некая незримая пуповина. Повторялись с ничтожными вариантами одни и те же ужасные злодеяния, вдохновленные корыстью – грехом если не первородным, то с рождения присущим человеку, тайным движителем всех его бесчисленных низостей»