В некоторых отношениях перуанские начальники и надсмотрщики на каучуковых плантациях превосходят своих коллег из Конго. Они не утруждают себя объяснениями, оправдывающими их порочные методы. Так возникает феномен жестокости, который мы уже обсуждали в других главах: в качестве свидетельства о праве полного распоряжения над якобы неполноценными людьми она удовлетворяет потребность в неограниченной власти. В романе описывается, как надзиратели приказали своим туземным помощникам «накинуть на провинившихся пропитанные бензином мешковины», затем индейцев подожгли и они «вспыхнули факелами». Начальники на местах, часто в пьяном угаре, соревнуются друг с другом в жестокости. По сообщению журналиста Салданья Рока, «один из директоров компании пенял управляющему факторией Мигелю Флоресу на то, что „индейцев убивают для развлечения“», указывая при этом на острую нехватку рабочих рук, на что Флорес цинично ответил, что за последние два месяца на его участке погибло всего сорок индейцев[639]. Примечательно, хотя об этом редко прямо говорится в романе, что вся грязная работа перекладывается на метисов – начальников участков и чернокожих из английской колонии Барбадос: таким образом, они, как непосредственные руководители, ответственны за целенаправленное и систематическое насилие над индейцами на этих территориях. Представляется, что промежуточная позиция во властной иерархии в этой ситуации не смягчает готовность к насилию, а, наоборот, вынуждает и подталкивает к нему. Применение насилия по отношению к другим, занимающим низшую ступень в социальной иерархии – или, во всяком случае, более низкую, чем тот, кто обладает доступом к рычагам насилия, – ведет к повышению самооценки и закреплению превосходства. Тот, кто поступает жестоко, тем самым частично избавляется от собственной «неполноценности», перенося ее на несчастных, стоящих ниже его, и продвигается вверх по общественной лестнице. На вопрос Кейсмента, приходилось ли ему убивать индейцев при исполнении своих обязанностей, один из надсмотрщиков отвечает: «Это работа была такая. И у нас, надсмотрщиков, и у тех, кого называли „мальчиками“. В Путумайо пролилось много крови. Со временем привыкаешь. Там жизнь такая – убивать и умирать»[640].
Надсмотрщик не знает, скольких людей он убил; его аргумент в том, что он лишь выполнял свою работу, которая плохо оплачивалась компанией. О том, что человек не обязан выполнять такую «работу», он умалчивает. Там, где отрицание и сокрытие не помогают и преступление приходится признать, в игру вступает другой дискурсивный момент: его можно определить как снятие с себя ответственности, отказ от нее, который ведет к полному моральному оправданию исполнителей среднего уровня. Многое из этого, как уже указывалось, знакомо европейским читателям по дискуссиям вокруг холокоста.
Первый момент в дискурсах оправдания больших и малых властителей – это циничное сознание. Человек принимает, что в данной ситуации, которая сама по себе является жестокой, для того, чтобы выжить, нужно действовать жестоко. При этом скрывается собственное удовольствие от жестокости, совершаемой (как бы) им самим. Второй момент – жадность колониальных преступников и капитализм, о чем часто размышляет Роджер Кейсмент. В этом контексте жадность понимается как форма поведения, допускающего применение капиталистическим субъектом в ситуации беззакония любых средств, если они приносят прибыль. Третий момент этого «слабого» дискурса – проекция, то есть перенесение собственной жестокости на других. Жестокость интерпретируется как самозащита, а также как строгая педагогическая мера: для надсмотрщиков индейцы – грубые каннибалы, перед которыми они демонстрируют собственное превосходство. Отсюда следует четвертый пункт – несоответствие между угнетателями и угнетенными: последние настолько неразвиты, что «помочь» им можно только жестокими мерами. По словам одного христианского священника, девочки из семей туземцев для насильников вовсе не люди, а animalitos – зверьки. Бинарная оппозиция исключает их из сообщества «полноценных людей»[641]. Инаковость делает невозможным одновременное признание их отличий и равноценности. Пытки, которым они подвергаются, и тот факт, что их фактически разрешено безнаказанно избивать и насиловать, несмотря на номинальные запреты, – подтверждают их низкий статус в глазах мучителей. Этому элементу дискурса соответствует язык насилия.
Проявляя жестокость по отношению к перуанцам, черные надзиратели из Барбадоса доказывают себе, что они относятся к числу тех, кому позволено мучить других и кого (за это) не накажут. Это показывает, насколько тесно связаны жестокость и власть. Кроме того, мы видим, что жестокость возникает из приглушающего аффекты расчета в рамках продуманной системы, а не из эмоций, отключающих разум. Привлекательность расистских дискурсов и нарративов заключается в том, что они образуют радикальную систему морального самооправдания. Во время миссии Кейсмента эта система оказалась под мощным давлением. Как было сказано в начале главы, это обстоятельство делает роман Варгаса Льосы интересным и значимым. В ходе допросов, проводимых Кейсментом и его командой, разоблачаются те дискурсивные элементы, которые так или иначе узаконивают коллективное насилие, при этом владельцы и начальники плантаций вместе с надсмотрщиками, очевидно, выступают в роли обвиняемых, а Кейсмент занимает позицию обвинителя, опирающегося на гуманистическое мировоззрение. Однако усилия Кейсмента достигают своих пределов, когда дело доходит до объяснения масштабов ужасов, которые одни люди проделывают с другими.
V. Гомосексуальность и эмпатия
Еще одна особенность Кейсмента – его гомосексуальность. Она делает его аутсайдером и в то же время внимательным и чутким наблюдателем. По крайней мере, так это описывается в романе. Очарованный телесной красотой молодых аборигенов, он вступает в тесный контакт с людьми другой культуры. Сексуальные отношения Кейсмента и юных индейцев принципиально отличаются от того, что надсмотрщики в Конго и на Амазонке делают с местными женщинами.
Женщины на плантациях беспомощны и находятся во власти своих мучителей, они – жертвы неконтролируемого насилия. Между Кейсментом и его любовниками, несомненно, существуют отношения зависимости. Европейский хозяин не принуждает к сексу, он его покупает. Эти отношения не исключают симпатии и сопереживания. Поэтому можно сказать, что сочувствие Кейсмента к жертвам колониализма основано в том числе на его гомосексуальности, которая в то время была рискованной и не проявлялась открыто[642].
Во время допросов Кейсмент и надзиратели находятся в неравном положении. Он – привилегированный надзиратель, они – его подчиненные, которые должны отвечать ему. Их разделяют социальные и культурные границы. Особенность системы состоит в том, что насилие над коренным населением осуществляется людьми, которые также находятся в колониальном подчинении и занимают низшее положение в общей иерархии. Мучители индейцев, выполняющие грязную работу, – чаще всего чернокожие жители Барбадоса, «подданные» английской короны. Среди них, например, Эпоним Томас Кэмбл. Его диалог с Кейсментом показателен: выясняется, что в Перу, в отличие от Конго, колониальная этика, защищающая преступников от угрызений совести и чувства вины, дала трещину. Официально Перу уже давно не является колонией. Ответственные лица снова и снова заверяют в том, что в стране запрещена любая форма рабства.
Почти в каждом разговоре с Кейсментом его собеседники вспоминают о насилии над местными жителями, которое стало само собой разумеющимся, об охоте на людей, напоминающей охоту на животных. Для индейцев, занятых непосильным трудом на каучуковых плантациях, низведенных до уровня скота, смерть стала нормой. Немалую роль в подавлении людей играли неожиданные облавы и драконовские наказания вроде утопления детей руками их родителей. Линия защиты угнетателей напоминает ту, которая известна нам по процессам Освенцима[643]: в ней угадывается структурная особенность организованной государством жестокости.
Кэмбл замечает: «Такая у меня была работа. Потом захотел закрыть ту страницу»[644]. Характерно, что в тексте говорится о переворачивании страницы – pasar la página. Перевернутая страница – это, помимо прочего, скрытая апология, ссылка на принуждение, которому подвергался не только замученный индеец, но и сам Кэмбл, указание на то, что смертельные казни – он не может и не хочет сообщать, скольких людей он погубил, – нанесли ему душевную травму. Можно подумать, что это отговорка, но все же здесь есть доля правды: то, что некоторые из этих людей выходят из себя во время признаний, едва ли можно интерпретировать как тонкий расчет. Тем не менее, перевернув страницу, они перекладывают всю ответственность за совершенные ими чудовищные деяния на начальников как настоящих преступников. Теперь мы знаем подлинную причину страха черных надзирателей: они платят за свое социальное продвижение тем, что вынуждены видеть в себе – словно в зеркальном отражении – чудовищ, которые постоянно мучают и убивают беззащитных и невинных людей. Учитывая масштабы подобных злодеяний, нарративы и аргументационные схемы расизма действуют как фильтр.
Позиция управляющих двойственна. Как только аргумент о том, что сообщения о жестокости на каучуковых плантациях являются клеветой, перестает быть убедительным, в ход идет расистская установка, что индейцы – нецивилизованные дикари, не знающие морали и законов. Здесь тоже «переворачивается страница», чтобы не видеть в зеркале собственный безобразный облик. Эта «зеркальная стадия» раскрывается в жарком споре между Кейсментом и главой каучуковой компании Виктором Израэлем. Представитель британской короны просит своего оппонента поставить себя на место аборигенов, которых некие чужеземцы силой заставляют покинуть свои поля и деревни ради каучука, притом что они не получат от этого никакой выгоды. Ответ владельца плантации обезоруживает: