Но самым существенным было то, что этот некогда могущественный человек фюрера жил в теле, по-прежнему носившем на себе отпечаток национал-социалистической этики жестокости. Он занял позицию человека, который рассказывал неудачную историю своей жизни, испорченной внешними обстоятельствами, и поэтому претендовал на право говорить. Его общие высказывания об экологии и технике заменяли идеологию, которая в свое время сделала его великим и которую он прославил. Конечно, он говорил иначе, чем тогда, и все равно так же, возводя невидимую стену не только перед другим, но и перед самим собой: в этом ключ к пониманию очень специфической жестокости воина, научившегося строгости по отношению к себе. Абстракция тоже может быть жестокой. Его оппонент, который ясно и аргументированно описал ему свою позицию в Третьем рейхе, жил в теле, умеющем рассказывать о том, что значит испытать жестокость на себе. Переживаемая жестокость, воображаемая и реальная, никогда не бывает просто дискурсом, разве что таким, который запечатлевается в телах людей.
12. После Фрейда
I. Фрейд в конфликте
В конце книги невозможно повторить все, даже если бесконечно расширять заключительную часть, как во многих симфониях конца XIX века, которые не хотят заканчиваться. Литературные, философские и исторические тексты, посвященные преднамеренному и целенаправленному насилию, так же неисчерпаемы, как и волны коллективных и организованных расправ, возникавшие на протяжении истории человечества. Те, кто занимается этой темой, найдут немало ценного в области кино, визуального искусства и музыки. Все эти мысли неявно выражены в нашем длинном эссе.
Мы не будем пользоваться приемом многократно откладываемой концовки, к которому часто обращались композиторы прошлого; вместо этого мы соберем оставшиеся крошки. В ходе изложения снова и снова, то тут, то там всплывало имя Фрейда и вопрос о том, какой вклад может внести психоанализ в исследование интересующих нас проблем. Среди авторов, описывающих и интерпретирующих жестокость как специфическую форму насилия, было немало тех, для кого отмежевание от основателя психоанализа вполне логично и необходимо, – это, например, Музиль, Канетти, Шпербер, Амери. В книге «Масса и власть» Канетти оспаривает идею переноса, выдвинутую Фрейдом, и значение лидера для возникновения массы. Музиль критикует фрейдовскую психологию за ее спекулятивность, Шпербер – за исключение социальных вопросов, Амери – за гипертрофию сексуального.
Вместе с тем упускается из виду ключевой недостаток теории Фрейда. Для основателя психоанализа сфера власти остается в значительной степени terra incognita[680]. В учении Фрейда о сексуальном желании власть не играет существенной роли. Желание признания считается частным влечением[681]. Возможно, это связано с тем, что желание другого всегда имеет сексуальную окраску. В дискурсе, созданном Фрейдом, затушевывается тот факт, что сексуальность предполагает межличностное взаимодействие, связь двух и более людей, а не просто субъект-объектные отношения в классическом философском понимании. Поскольку инаковость в теории Фрейда рассматривается в лучшем случае как маргинальное явление, за кадром остается то, что составляет ядро власти, а именно: власть – это отношение, в котором, подобно эросу и любви, всегда участвуют два субъекта, Я и другой. Власть и коммуникация – элементы интерсубъективных отношений. Жестокость – это, возможно, проявление извращенной коммуникации; в качестве негативного аспекта человеческих взаимоотношений ее можно рассматривать как крайне одностороннее отношение двух субъектов, при котором невероятная психофизическая холодность и в то же время буквально интимная близость к другому используются для того, чтобы превратить его в безжизненный объект, в ничто. Несколько упрощая, в основе любой формы насилия лежит расчет: тот, кто является угрожающим субъектом, должен стать мертвым, ничтожным, беззащитным объектом. Иначе говоря, другое Я должно стать не-Я. Уничтожение другого – кредо любой жестокости. В этом смысле она отличается от спонтанной ненависти, которая сопровождается демонстративным разрывом и аффективными действиями, причем другой остается субъектом до самого конца, до своего уничтожения. Жестокость – это парадоксальное «послание», которое в итоге разрушает любую форму коммуникации. Она сама по себе является недвусмысленным посланием.
Как часть комплекса власти и насилия, жестокость – это не просто усиление агрессивной энергии, а ее уродливая, фатальная и злокачественная рекомбинация. Согласно Ханне Арендт, различие между властью и насилием, с известной степенью надежности, можно определить так: власть предполагает неизменное и гарантированное, более или менее легитимное право распоряжения над другими людьми, то есть власть – это состояние; напротив, насилие – неожиданное, ограниченное во времени, часто экстремальное и динамичное событие. Власть и насилие обуславливают друг друга и в то же время они противоположны друг другу. По нашему предположению, власть – это удачная форма стабилизированного, «свернутого» насилия; последнее, став независимым и квазисубъектным, стремится к постоянной неограниченной власти. В то же время власть и насилие противоположны друг другу: неограниченное насилие ставит под угрозу нормальное осуществление власти, поэтому действия институционализированной власти направлены на то, чтобы предотвратить насилие, подрывающее ее структуру.
С точки зрения отстраненного наблюдателя и теоретика, жестокость предстает как весьма специфическая вычислительная операция, которая производится с целью соединить насилие и осуществление власти. В настоящем исследовании мы понимаем жестокость как тщательно обдуманное, т. е. не спонтанное и аффективное, действие. Примерами этого могут быть история несчастного Базини из романа Музиля и ритуалы пыток, которые Жан Амери описывает по своим воспоминаниям. Это относится и к сталинским допросам, и к действиям расчетливого абсолютного правителя у Канетти. Косвенно это подтверждает критику Сенекой жестокости как контрпродуктивного превышения нормы, необходимой для сохранения политической власти. Крайние формы, пренебрегающие всеми писаными и неписаными правилами социума, в итоге терпят крах. Короче говоря, расчетливое насилие на индивидуальном и на коллективном уровне – это ненадежный инструмент для того, что Амери ярко и метко называет «безудержной экспансией». Вопреки тому, во что верит зависимый от власти человек, всякая власть, основанная на чрезмерном насилии, постепенно приходит к своему концу, индивидуальному и коллективному. Она настигает сама себя. Это лишь вопрос времени. Таким образом, как это ни парадоксально, власть оказывается сильнее самого могущественного правителя.
II. Жестокость и двойственное влечение к смерти
В отличие от Альфреда Адлера и его ученика Манеса Шпербера[682], Фрейд обходит стороной тему власти, которая не касается первичных физических инстинктов, например самосохранения или питания. Когда, под впечатлением разрушительной Первой мировой войны, он обращается к влечениям, выходящим за рамки принципа удовольствия, то исследует в первую очередь влечение к смерти и агрессию и гораздо меньше – желание власти и жестокость. Влечение к смерти имеет двойственный облик: это стремление к единению с неорганическим, своего рода возврат и регрессия. Только на втором этапе оно обращается против других людей. Согласно Фрейду, даже если агрессия направлена против других, латентно она нацелена на саморазрушение. Как и влечение к жизни, либидо, деструктивное влечение возникает из сферы бессознательного. Изначально оно имеет мало общего с расчетом на власть, будь то желание смерти или агрессия против других.
В этом отношении можно было бы согласиться с критиками Фрейда, считающими, что его теория мало чем может помочь в изучении жестокости. Вместе с тем было бы не совсем правильно безоговорочно принимать эту точку зрения. Характерная двойственность «негативного» влечения – агрессия и стремление к смерти – может стать отправным пунктом для психоаналитического подхода к жестокости. Она как будто дает указание. Ведь агрессия против другого служит для утверждения моего притязания на жизнь. Напротив, стремление к смерти как агрессия против самого себя означает желание и готовность отказаться от жизни. Здесь самоутверждение не играет никакой роли. Соответственно, перенесение агрессии вовне также является бессознательной нейтрализацией собственного стремления к самоуничтожению. Таким образом, «безудержная экспансия» была бы ненадежным средством против бессознательного стремления к смерти.
За хорошо просчитанными, хладнокровными действиями внимательный читатель «По ту сторону принципа удовольствия» обнаруживает действие скрытых душевных сил: чрезмерная жестокость, инструментальная форма насилия[683] – это проявление разрушительных импульсов, желания уйти из жизни. Такой взгляд на вещи не отменяет общего скептического и даже пессимистического вывода. Работа Фрейда поднимает вопрос о том, сможем ли мы, после всех разрушений и хаоса, которые человеческая жестокость принесла в историю, научиться справляться именно с этой отвратительной формой насилия на службе власти, распознавать ее, воздерживаться и создать оружие против нее, умерить ее или перевести в более мягкие формы агрессии – в насмешку, остроумие, иронию или даже в эротику. Вероятно, здесь открывается необозримое поле для искусства. Искусство – это и практическая рефлексия, и эстетическое действие, и познание через игру; оно задействует физическое и психическое начала человека. Возможно, это единственный ответ поклонникам насилия, путающим свою жестокость с жестокостью реальности, на которую они в своих рассуждениях навязчиво ссылаются и тем самым легитимируют ее.