А потом нам стало мало, и добрая Настька сбегала за водкой. Эй, кто там о женской пьянке, бессмысленной и беспощадной?! Вот сейчас, только сейчас я докопалась до самого что ни на есть глубокого смысла. Все дело в том, что я способна на многое – и закисаю в бездействии. Проблема не новая. Проблема Онегиных, Печориных… кого там еще мы помним из школьного курса литературы? Типичная трагикомедия переломных периодов истории. Может, и обо мне когда-нибудь напишут книгу – книгу о типичном человеке моей эпохи…
…Я – типичная?! Вот здорово! Я-то в нелепой своей гордыне всерьез думала, что я необыкновенная, я из тех, кто ждет испытания по силам… испытания сил! В детстве мне казалось, что я проживу жизнь если и не героическую, то хорошую. Если не будет пресловутого места для подвига, будет просто место, на котором я с моими силами и способностями буду нужна. Только не смейтесь – нужна людям. Все мечтают? А может, большинству все ж таки по барабану, а?
Нет, герой – он не такой, как я. Герой, если понадобится, может жить и вопреки времени. Он может быть – непоэтичное сравнение, да, зато верное – ложкой меда в бочке вязкого, беспросветно-черного дегтя. Он сражается, когда другие уже сложили оружие и надеяться уже не на что, совсем не на что…
Настька, ну какая же я ду-ура!..
Любка
Настоящая весна! Газоны в парке почти очистились от снега, прелая прошлогодняя листва численно уступает свежим сигаретным бычкам. Неделя-другая, и они скроются в молоденькой, иссиня-зеленой траве. Душа традиционно жаждет очищения, весна, как всегда, вселяет надежду на лучшее, и почти веришь… Почти, почти, почти. Ах, если бы можно было без этих «почти»!
Дворы оживают после зимней спячки. Наши дворы, наши островки в море перемен, из весны в весну, из лета в лето живущие почти что одинаково. Найти десять отличий между прошлогодним и нынешним не получится, как ни старайся. Востроглазые бабульки с доброжелательными, ну уж очень доброжелательными улыбками. Крикливые мамаши, плаксивые детишки. Пара алкашей – утром, когда я шла на работу, они с печалью в глазах рассуждали, где бы похмелиться после вчерашнего; сейчас слегка повеселели, дискутируют, где бы добрать до кондиции. На фоне песочно-серой стены типовой девятиэтажки песочно-серая псина самого что ни на есть дворняжьего обличья роется в серой, совсем уже оттаявшей песочнице. Прозвучи в этой гамме ярко-алая нотка – получился бы пейзаж, достойный кисти Сальвадора Дали. Оп-па, а вот и она! Пусть не алая, но ярко-розовая с малиновым оттенком. Ксюха в короткой розовой курточке, из-под курточки едва-едва выглядывает черная юбочка. Розовые колготки, черные ботфорты модели «Кошмар мушкетера». В одной руке розовый клатч, в другой – розовый жестяной цилиндрик слабоалкогольного коктейля – напоказ, пусть бабки потешатся. Наверняка розовое нынче в моде.
– Привет, Люб.
– Привет, Ксюх.
– Люб, у меня опять с рефератом завал, а препод… он знаешь какой принципиальный дед, а?..
Ничего не меняется. Ровным счетом ничего. И все-таки весной на душе легче.
Палыч
Если просыпаешься утром с жесточайшего похмелья, смотришь в окно – и недоумеваешь, что это, ранняя весна или поздняя осень, прислушайся к голосам птиц. Это у нас, у людишек, в душе весной и осенью, зимой и летом все одним цветом – муторно-серенькое, а птицы живут в соответствии с ритмами природы.
Птицы надрываются, славя первое апреля.
Первое апреля началось весело. Сначала меня чуть было не сбил на школьной лестнице белобрысый попрыгун, историю у которого, как выяснилось, ведет наша демократичная Наташенька, то есть Наталья Александровна, если следовать букве педагогической этики. Пользуясь случаем, я перевел злоумышленника в разряд жертвы, прочитав ему пространную, длиною во всю большую перемену, лекцию о тоталитаризме как самом справедливом варианте организации школьной жизни. Надо полагать, чадо воодушевилось.
У самого моего кабинета меня изловила Анжелика Витальевна, торопясь осчастливить:
– Павел Павлович, вы будете проводить открытый урок для студентов. Через неделю.
И присовокупила волшебные слова:
– Больше некому!
Распираемый гордостью в связи с оказанным мне высоким доверием, я приступил к подготовке. Ну, чтобы я Иванову-Петрову-Сидорову слова раздавал зубрить, потом репетировал с ними до позеленения в глазах, а на уроке показывал спектакль, прикидываясь эдаким педбожеством, – этого от меня не дождутся, староват я для работы на публику, раскланиваться вообще никогда не умел, да и показуха противоречит натуре старого циника, я свои звездочки выслужил, до дыр на погонах. Но вот чего-то нестандартного душа запросила. Она не так часто досаждает мне просьбами, следовательно – почему бы и нет?
Анжелика Витальевна, учинившая накануне мероприятия инспекционный набег на суверенную территорию моего кабинета, оглядела подготовленные выставки и выразила горячий начальственный одобрямс:
– Это очень правильно, поговорить о гуманности, тем более что наши дети зачастую…
– Уважаемая Анжелика Витальевна, я буду говорить не о гуманности, а о ее антиподе – о войне. О войне как о самом распространенном историческом явлении. Хочется, знаете ли, что-то противопоставить фантастическим экранным страшилкам и компьютерным играм, в которых у героя в запасе энное количество жизней. А разговоры о гуманности – это, прошу меня простить, для наших детей скучная абстракция… А вот то, что изобразил Верещагин, – я кивнул на прикрепленную к доске репродукцию «Апофеоза войны» – конкретика, несмотря на весь символизм.
В глазах у Анжелики Витальевны явственно читалось: плетью обуха не перешибешь. Да знаю я, знаю. Просто определился: я это делаю, прежде всего, для себя.
– Но ведь вы расскажете о героизме, о…
– Расскажу. Обязательно. Но – не в этот раз. Мы все спешим, торопимся за программой, не успеваем, ускоряемся – и в этой гонке теряем самое главное. Понимание. Какое может быть понимание, если мы не даем детям времени поразмышлять, вчувствоваться. Мы хотим преподать им гуманность в виде эдакого готового продукта, чистого знания. Да оно будет распылено реальностью в считанные минуты! Помните, Анжелика Витальевна, вы показывали мне как будто бы под копирку написанные сочинения старшеклассников? Ну, тогда, когда вы им предложили поразмыслить, что бы они делали, если бы вдруг началась война? Хотя бы у кого-нибудь были свои собственные мысли, а не те, которые вы им предложили в виде полуфабриката? Хотя бы в одной работе был намек на искренность?
– Ну, зачем так категорично…
– Потому что вопрос был поставлен достаточно категорично. Вами, Анжелика Витальевна. А если не нравятся мои методы… Мы ведь, кажется, давным-давно определили, что я – старый совок, облезлый, но, надеюсь, не заржавевший, и китайской лопаты, произведенной по североамериканской лицензии, из меня не получится.
Не знаю почему, но домой я шел в преотвратном настроении. Шел и размышлял о настоящих людях. Не о тех, которые с большой буквы, а о реальных. Для которых в порядке вещей скопидомствовать, лизоблюдствовать, втихаря подличать и откровенно предавать, смешивать черное с белым до получения грязно-серого оттенка… Да-а, Палыч, либо ты впадаешь… гм… в юношеский максимализм, либо становишься мизантропом. Лучше уж быть циником, это, хотя бы, искаженный вариант любви к миру – с поправкой на реалии, так сказать.
А Любка говорит, мы с ней соревнуемся в цинизме. Не соревнуемся, а к миру приспосабливаемся, мимикрируем, не изменяя себе. Так что было бы, из-за чего расстраиваться. Вот приду домой, таблеточку успокоительную приму, Любка купила какие-то разрекламированные, хотя твердит, что на рекламу не покупается… Ага! А вот и апофеоз цинизма – реклама успокоительных таблеток, следующая за анонсом ужастика.
Любка
Проснулась я под аккомпанемент папашиных воплей, грозных до жути и настолько громких, что, не напрягая слуха, я разбирала каждое слово:
– …Сомнительно! Я понимаю, когда сомневаются потому, что хотят определить истину. А твоим-то сомнениям какова цена? Пятикопеечная монета, завернутая в использованную по назначению газетенку! Модная интеллигентская скука – вот мать твоих сомнений, а повитухой при ней – сенсация. Нет, дорогой мой, ты не исследователь, ты трубочист и по совместительству ассенизатор!.. Кого-нибудь другого макай по уши в свою диссертацию, а я потом приду к вам в образе Мойдодыра.
Еще пара минут – и ураганным ветром папашиной фантазии мою крышу сорвет напрочь! Так что прикажем конечностям шевелится быстрее извилин.
Я успела умыться и одеться, а папаша все продолжал зудеть в телефонную трубку. На том конце провода, как я поняла из контекста, изнывал кто-то из бывших папашиных учеников. Я пошла к двери, папаша пошел на третий круг. Ладно, пусть развлекается, лишь бы давление не подскочило.
До центра я так и не доехала – движение перекрыли. Ладно, нам не привыкать. Две остановки – десять минут ходьбы в ускоренном темпе, все-таки предусмотрительно я обулась в туфли на низком каблуке.
Опоздала – ну и пофиг, ничего не потеряла. Протокольные речи повторяются из года в год почти дословно, набор ораторствующих неизменен, с поправкой на должностные перестановки… впрочем, фамилии одни и те же, фразы одни и те же. Правда, слышу я не все: порывистый ветер уносит слова в строну, к группе скучающих милиционеров. Ладно, тем по службе положено иметь повышенный иммунитет ко всяким ля-ля.
А я уже и вовсе не слушаю. Я наблюдаю. Наблюдаю, как ветер разворачивает полотнище на шпиле здания, которое я с детства привыкла называть Домом Победы, и открываются взору слова: «За Родину! За Сталина!»
А потом, когда разъезжаются именитые гости, у Вечного огня остаются ветераны и дети. Почему-то всегда именно так – ветераны и дети. Цветы, вплетенные в помпезные венки, неподвижны, как будто бы залиты воском. А маленькие букетики гвоздик, возложенные на гранит не напоказ и без речей, трепещут на ветру, они живые.