Заметив меня, человек за столом спросил, что мне нужно и не ошибся ли я собранием. Люди в суровых зимних одеждах обратили на меня свои тяжелые взоры.
Мне пришлось прочесть пару своих стишков, и их лица немного разгладились.
– Вот, молодой человек, – обратился усатый к Сергееву. – Учитесь.
На этом все внезапно закончилось. Усталые люди встали и, не спеша, двинулись к выходу. Меня подозвал усатый, но прежде Сергеев сунул мне в руку клочок бумаги с адресом, временем и датой.
– Приходи, – сказал он с некоторым усилием, словно гребя внутри себя против течения. – Соберется народ. Будет интересно.
– Хорошо, – ответил я.
Потом усатый прочел мне небольшую лекцию о заводской стенгазете и, пожимая руку, устало спросил:
– Ну что? Понравилось вам у нас? Я не хотел его разочаровывать:
– Конечно! Очень понравилось.
Больше я никогда не был в этом ДК. Последней каплей стала поэтесса в каракулевой шубке, до самого метро читавшая мне свои стихи. У нее был голос Беллы Ахмадулиной или, по крайней мере, Елены Соловей, от которого шарахались голуби. Мне было неловко, потому что люди оглядывались на нас, но эта уже не очень молодая женщина с кривыми некрасивыми зубами совсем не замечала этого – казалось, она вообще ничего не замечала вокруг. Ни снега, ни солнца, ни деревьев, как будто красота мира складывалась из других вещей, из тех, что были внутри нее и были видны только ей. Ее стихи были ужасны, так же как и вызванная ими экзальтация. Все было нелепо, кроме, разве что, самого порыва, но я давно замерз в своих летних туфлях, и мне не терпелось оставить мою новую знакомую. Желательно навсегда.
У меня не возникало вопросов, идти к Сергееву или не идти, – все было решено в тот момент, когда я пожимал твердую ладонь руководителя заводского лито. Не представляя, что ждало меня в квартире этого странного на вид парня, я пребывал в легком возбуждении, которое всегда провоцировало во мне отчаянное веселье.
Хозяин был хмур и сосредоточен, но все же пытался разместить на своем лице еще одну привычную для него эмоцию. Казалось, необдуманно собрав в своем доме гостей, он уже сотню раз пожалел об этом и теперь ждал какого-то подвоха то ли с их стороны, то ли со своей.
Гости рассаживались вокруг стола, в углу небольшой комнаты стоял наполненный водой аквариум, горел торшер. Тут было человек шесть, не считая самого хозяина, глядевшего на всех исподлобья. Мне было весело, и я не скрывал этого, тогда как остальные вели себя достаточно скованно.
Тут-то и вошла мать Сергеева, громогласно заявив, что хотела бы проверить паспорта. Просто хотела бы посмотреть на них, вроде как из любопытства. Ведь ничего страшного не случится, если мы покажем их ей.
– Мама! – Сергеев пошел на нее, расставив руки, как футбольный вратарь. – Это мои гости. Выйди, пожалуйста.
– Ну и что, – стояла она на своем. – Твои гости в моей квартире, и я имею право знать, кто они такие.
– Они все замечательные люди, неужели ты не видишь этого? – бубнил сын, тесня мать к двери. – И потом они находятся в моей комнате.
– Да, а твоя комната находится в моей квартире! – мать никак не хотела уступать сыну.
Так они и боролись, как Иаков с ангелом, не входя в телесный контакт, мать и сын. Все замерли за столом, наблюдая за происходящим. В аквариуме плавала одинокая рыбка.
Наконец мать была побеждена. Сергеев плотно закрыл за ней дверь и, повернувшись к нам, мрачно улыбнулся. Тут-то я его и разглядел.
Он был маленький и худой, с каким-то изможденным лицом и затравленным взглядом. Его нельзя было назвать привлекательным, но и отталкивающим – тоже. Да и не был он жалким, если кто-то вдруг подумал об этом, наоборот, в его чертах угадывалась твердость характера. Одной из примечательностей был его огромный лоб – может, он казался таким из-за начинающейся лысины, но даже любой знатный чуб, будь он у него, не смог бы покрыть его и наполовину. Еще он странно моргал: не как все, едва заметно, а чуть задерживаясь перед тем, как снова поднять веки, как будто они были тяжелы. Несмотря на худобу, у него были сильные руки с большими ладонями рабочего человека, которыми он мог, наверное, при случае основательно отдубасить своего обидчика.
Составив портрет хозяина, я незаметно проскользнул по коридору и вышел покурить в подъезд, где столкнулся с худым долговязым парнем и его девушкой. Оказалось, они тоже пришли к Сергееву.
– Паспорта с собой? – спросил я, закуривая.
– Нет, а нужны паспорта? – весело удивился парень.
– У него еще и выпить нечего.
– Нечего? Может, сразу свалим? – обратился парень к спутнице.
Это были Алик и Тася, мои будущие друзья.
Все, кто присутствовал на такого рода квартирных вечерах, знают, насколько дико это выглядит со стороны. Тесный круг слушающих, и кто-то один шаманит голосом – это скорее похоже на спиритический сеанс или сборище оккультной секты, чем на литературное мероприятие. В этом нет никакого творчества, есть только желание объединиться, чтоб не пропасть поодиночке, чтоб почувствовать своим плечом плечо такого же напуганного человека и хоть как-то унять трусливую дрожь.
Только Сергеев не боялся ничего: ни наступающей ночи за окном, ни матери за дверью, ни изнурительной борьбы с Хаосом, в которую он собирался вступить. Он готовил себя именно к этому, хотя, возможно, пока еще не понимая, с чем ему предстоит столкнуться, но сам его вид говорил о том, что он готов к любому развитию событий.
Его стихи были тяжеловесны, как панели дома, в котором он жил. Он читал их, запинаясь, словно тягал гирю в полтора пуда, поднимая над головой снова и снова, наращивая мышцу. Каждый раз, слушая его, у меня будет возникать ощущение, что он не справляется с собой невидимым, с тем, который гораздо больше и сильнее того, что находится на виду. Отсюда эта постоянная сдержанность, этот взгляд, обращенный внутрь себя, взгляд укротителя. В нем как будто все время кто-то ворочался, причиняя боль, а он даже не мог как следует ему ответить. Может, это и был тот самый хаос, вернее, небольшая его частица.
Я подружился с ним, если можно так назвать наше общение. Я заходил к нему несколько раз после той первой встречи, и даже его мать больше не требовала у меня документов. Мы читали друг другу написанное за последнее время, причем он всегда писал очень много, примерно раз в двадцать больше моего. Иногда мне казалось, что ему не терпится выпроводить меня, чтобы сразу же снова засесть за писанину, продолжив с того места, где я его прервал.
Однако он всегда прислушивался к моему мнению, сидел и вникал, что я говорю о его стихах, повернув ко мне одно ухо, как старик, который не слышит другим. Из двенадцати его строчек я находил четыре неплохих и две совершенно волшебных, а оставшиеся можно было не писать вообще, но он был прав в том, что эти две восхитительные поддерживали десять посредственных и эти чудесные строки никогда бы не появились, не будь написаны остальные.
В этом, конечно, была логика, но мне-то хотелось, чтобы человек, как поэт, выигрывал везде и во всем. То есть чтобы у него и в мыслях не было где-то лажануться, потому что это нормально. Именно это я хотел донести до Сергеева, чувствуя в нем огромный потенциал.
Как выяснилось позже, Сергеев стал звеном во многих цепях, опутавших меня с головы до ног, но я был только рад этому. Он познакомил меня с прекрасными людьми, а потом еще и привел в лито, на долгие годы ставшее для меня родным.
Я помню этот день: зима вдруг перепугалась чего-то и превратилась в весну, вернее в ее преддверие, и потекла, как последняя сука. Во дворе на Салтыкова-Щедрина находился лицей, чьи большие арочные окна выходили на кинотеатр «Спартак» – в одном из его классов мы и встретились.
Народу было немного, кроме уже знакомых мне персонажей, там была еще одна девушка, держащаяся немного поодаль, и парень, сразу подошедший к нам. Это был Игорь, друг Алика, учившийся на филологическом в ЛГУ. Он был женат и уже имел ребенка.
– Представляешь, у него уже ребенок! – восторженно говорил мне Алик, когда мы курили на крыльце. – Эдакое маленькое живое стихотворение, с хокку, грозящее вырасти в поэму, а может, и, чем черт не шутит, в целый стихотворный том.
– А ты-то как сам к этому относишься? – не понял я.
– Мне кажется это ненормальным, – заржал Алик. – Зачем подменять одно другим? Или стихи, или дети – вот как я считаю. Мой ребенок будет славным малым, не сомневайся! Никаких стихов, да здравствуют сопливые голоштанные спиногрызы!
Игорь был добродушным малым, не в пример Сергееву, он только посмеивался, слушая этот бред. Перед крыльцом набежала большая лужа, в которой отражалась прикинувшаяся кинотеатром лютеранская кирха. Нежно пахло талым снегом, откуда-то сверху чирикали воробьи, а в здании лицея нас ждала сама Поэзия.
Оказывается, за эту неделю Сергеев написал почти целую книгу. Это было удивительно – такая его работоспособность, но он все равно щадил себя. Снова две хорошие строчки, остальное – полный отстой. И так во всех текстах. Он, словно опытный ракетный конструктор, запуская в космос капсулу, сжигал тонны горючего материала, но здесь был другой космос! Здесь космос начинался у самых ног, у выпачканных весенней грязью башмаков.
Сергеев читал, запинаясь, словно у него не хватало дыхания разом осилить эту гору. Мелодии не получалось, только прерывистое дыхание, куча мусора и два бриллианта на самом ее верху. Но иногда было по-другому. Иногда эти две строчки блестели в середине или в самом начале, иногда снова в последней части, но заканчивать он, как правило, не умел.
Завершив чтение, он растерянно озирался, прислушивался, словно слепой к тишине, угадывая или точно зная, в каком ухе раздастся первый щелчок.
Чего он ждал? Одобрения? Признания? Любви? Не знаю, каково бы вам было, когда бы вы знали, что вас никто не любит.
Две строчки против десяти. Думаю, если бы математический расклад был другим и удачных строк было бы втрое больше, ничего бы не изменилось. Любовью правит не математика, а химия. Сергеев пока не был силен ни в чем, но нужно б