Василевский объяснил ситуацию.
— Значит, ещё не родила? — переспросил Дыбенко. — Тогда поезжай за город на стрельбище. Танкисты уже ждут тебя.
— Надолго, товарищ командующий?
— На трое суток...
Вернулся он домой глубокой ночью, но спать не лёг, а стал готовиться, чтобы навестить жену в больнице: наверное, её уже перевели в палату. Уснул лишь на рассвете, да так крепко, что соседка едва разбудила его. Она улыбнулась ему тонкими нежными губами, в её чёрных глазах светились искорки.
— Ну и соня же вы, Саша! — воскликнула она. — Я только что была у Кати. Ей стало легче, кризис прошёл, и ребёнок живой...
— Кто у меня? — едва не задохнулся от волнения Василевский.
— Сын! — Соседка тронула его за плечо: — Чего же вы стоите? Наденьте шинель и бегом во двор к машине. Муж отвезёт вас в роддом. Катя и малыш ждут вас...
Утром, едва Василевский прибыл на службу, его вызвал командующий.
— Хочу поздравить вас с рождением сына! — сказал Дыбенко, привычно пощипывая бороду. — Как вы назвали его?
— Игорем.
— И конечно же по примеру отца он станет военным?
— Вырастет и сам решит, кем ему быть. Порой не мы судьбу выбираем, а она нас.
— Логично! — Какое-то время Дыбенко молчал, потом вдруг признался: — А знаете, Александр, меня в семнадцатом едва не сразила вражья пуля. В тот день казаки генерала Краснова готовились выступить из Гатчины на Петроград. С горсткой революционных матросов я прибыл в Гатчину и стал убеждать казаков не идти против народа. Я говорил им, что наш общий враг — Временное правительство и сам Керенский, против них и надо повернуть свои штыки. Тогда-то один из офицеров-казаков крикнул: «Смерть большевику!» — и бабахнул по мне из нагана. Пуля сорвала с головы бескозырку, но ещё раз выстрелить офицер не успел — сами казаки набросились на него и скрутили ему руки. — Командующий помолчал. — Тогда, в семнадцатом, я не боялся смерти и готов был умереть за Советскую власть. Но, как говорится, Бог миловал. Такая вот штука была со мной, — резюмировал Павел Ефимович.
Василевскому Дыбенко нравился. Был он не робкого десятка, прост в обращении с бойцами и командирами и по-своему мудр. Ценил тех, кто проявлял рвение в службе. В Василевском он увидел не только служаку, но и талантливого штабиста. У него была высокая оперативная подготовка, он умел мыслить масштабно. И когда осенью 1936 года ему позвонил нарком обороны Ворошилов и спросил, кого бы он мог рекомендовать на учёбу в Академию Генерального штаба, созданную по решению ЦК ВКП(б), Дыбенко назвал полковника Василевского. Ему было присвоено это звание после того, как 22 сентября 1935 года постановлением ЦИК и СНК СССР в РККА и ВМФ были введены персональные воинские звания для командного и начальствующего состава.
Пригласив Василевского к себе, командующий сказал:
— Я рекомендовал вас на учёбу в Академию Генерального штаба. У вас есть боевой стаж, отличная аттестация по службе, высшее военное образование. По словам наркома, этот первый отбор слушателей проводится под строгим контролем ЦК партии. — Дыбенко посмотрел на Василевского. — Ну, как, желаете учиться?
— Очень даже желаю! — выплеснул на одном дыхании Александр Михайлович.
— Тогда собирайтесь к отъезду. Срок — три дня! С вами поедет на учёбу и ваш коллега начальник оперативного отдела штаба полковник Трофименко...
Учёба в академии всецело захватила Василевского. В июле 1937 года слушателям был предоставлен отпуск, а потом их отправили на двухнедельную стажировку на корабли Военно-Морского Флота. Василевский попал на Балтийский флот. В Ленинграде в штабе округа он встретился с командиром 2-го ранга Дыбенко.
— Вы? — растерянно заморгал тот. — Никак не ожидал встретить вас здесь.
Василевский ответил, что прибыл на стажировку на боевые корабли, и, когда Дыбенко пригласил его в свой кабинет, Александр Михайлович рассказал ему о своей учёбе, о тех военачальниках, с кем довелось увидеться в стенах академии.
— А как ваш Игорь?
— Растёт! Моя Катя души в нём не чает. А старший сын Юрий живёт у моей первой жены Серафимы. Тот горит желанием стать военным. А вы тут командуете военным округом?
— Как видите. Я рад, что снова прибыл в город, где в семнадцатом получил боевое крещение. А принял я округ от командарма первого ранга Ивана Панфиловича Белова... Странно, но факт, — продолжал Дыбенко, — меня окружают одни герои. Приволжский военный округ я принял от Ивана Фёдоровича Федько, тоже героя Гражданской войны, а передал маршалу Тухачевскому. — Голос у Павла Ефимовича вдруг сорвался. — А его, как вы знаете, в июне расстреляли...
В кабинете повисла напряжённая тишина. Дыбенко смотрел куда-то в окно и пальцами щипал бороду. Было видно — его что-то мучило.
— Павел Ефимович, — первым заговорил Василевский, — вы были на суде по делу Тухачевского и других видных военачальников. Неужели и вправду маршал оказался врагом народа, как и его коллеги?
— Вы что, Александр, не верите в советское правосудие? — усмехнулся с издёвкой Дыбенко. — И Тухачевский, и его коллеги были связаны с фашистами. Якир учился в академии генерального штаба Германии, читал лекции о Красной Армии, Корк некоторое время исполнял обязанности военного атташе в Германии, их там немецкая агентура и завербовала.
«Я в это не верю!» — едва не сорвалось с уст Василевского. А вслух он спросил:
— Вам жаль Тухачевского?
— Он же оказался врагом народа, чего его жалеть? — едва не выругался Дыбенко. — Я бы сам его расстрелял, если бы мне поручил это дело товарищ Сталин.
Ох как заблуждался Павел Ефимович! Не знал он, что и над ним уже сгущались тучи. Палач-авантюрист Ежов вскоре обвинил Дыбенко в том, что он, будучи в Средней Азии, якобы «выболтал» секретные сведения о Красной Армии американцам, когда те приезжали туда с делегацией. Ежов утверждал, что Дыбенко немецкий агент, что в гостинице «Националь» он устраивал пьянки, встречался с подозрительными девицами и прочее. И услышал об этом Павел Ефимович от самого Ежова, когда был в Москве. Дыбенко не на шутку встревожился: что ещё придумает о нём этот карлик-палач? Прибыв в Ленинград, он сразу же написал личное письмо Сталину. «Дорогой тов. Сталин! — выводил он дрожащей рукой. — Решением Политбюро и Правительства я как бы являюсь врагом нашей Родины и партии. Я живой, изолированный в политическом отношении труп. Но почему, за что? Разве я знал, что эти американцы, прибывшие в Среднюю Азию с официальным правительственным заданием, с официальными представителями НКИД и ОГПУ, являются специальными разведчиками? В пути до Самарканда я не был ни одной секунды наедине с американцами... О провокаторском заявлении Керенского и помещённой в белогвардейской прессе заметке о том, что я якобы являюсь немецким агентом, — продолжал писать Дыбенко. — Так неужели через 20 лет честной, преданной Родине и партии работы белогвардеец Керенский своим провокаторством мог отомстить мне? Это ведь просто чудовищно! Две записки, имеющиеся у тов. Ежова, написанные служащими гостиницы «Националь», содержат известную долю правды, которая заключается в том, что я иногда, когда приходили знакомые ко мне в гостиницу, позволял себе вместе с ними выпить. Но никаких пьянок не было... Товарищ Сталин, я умоляю Вас дорасследовать целый ряд фактов дополнительно и снять с меня позорное пятно, которого я не заслуживаю».
Напрасно командарм 2-го ранга Дыбенко ждал ответа от вождя. Спустя несколько дней его арестовали, «судили», а затем расстреляли.
Когда об этом стало известно Василевскому, он места себе не находил. Сердце ему подсказывало, что Дыбенко не виновен, что его оклеветали. Так оно и было, но узнал об этом Александр Михайлович уже после войны.
Глава третья
— Разрешите? — Полковник Кальвин, плечом толкнув дверь, вошёл в кабинет.
— Заходи, Оскар Петрович! — Главный редактор кивнул ему на стул. — Садись, пожалуйста. К твоему очерку о Ворошилове я кое-что подобрал. — Он взял со стола две фотокарточки. — Вот эта — главная, я бы сказал, ударная. Ленин и Ворошилов среди делегатов Десятого съезда РКП(б), тысяча девятьсот двадцать первый год. Делегаты — участники ликвидации Кронштадтского мятежа. Второе фото — Ворошилов и Сталин к Кремле. Ворошилов в летней форме наркома обороны, на Сталине летний френч, военного покроя фуражка. Два рыцаря революции!
— Снимки что надо, — согласился Кальвин. Загадочно улыбнувшись, он достал из папки очерк и вручил его главному редактору.
— Уже написал? — удивился тот. — Вот это оперативность! Сколько страниц, пятнадцать? Дадим на три колонки. Дома прочту, а утром скажу своё мнение.
На том и расстались.
Утром Кальвин прибыл в редакцию и терпеливо ожидал вызова главного редактора, но тот дал знать о себе лишь в обед.
— Извини, но меня задержал начальник Главпура Мехлис, — сказал главный, когда Кальвин вошёл к нему. — Теперь о деле... Очерк я прочёл на одном дыхании. Давно ты не радовал меня такими материалами. Но тут есть одна деталь, — замялся Павел Ильич. — Ворошилов — член Политбюро, и надо согласовать материал с вождём. Но к товарищу Сталину мне, пожалуй, не пробиться, а вот с Мехлисом я переговорю. Полагаю, что у Льва Захаровича замечаний не будет. Он ведь распорядился написать о Климе. Так что потерпи ещё день-два.
Вернувшись в кабинет, Кальвин с лёгким сердцем позвонил Василевскому. Тот был на месте.
— Ты разве не уехал в Киев к Жукову? — спросил его Оскар. И, не дождавшись ответа, добавил: — Мой очерк одобрен!
— Поздравляю, Оскар! Выходит, я чем-то помог тебе?
— Ещё как! Чего стоит моя встреча с маршалом Будённым! Я исписал весь блокнот... Да, а как же Киев? Жуков не обидится?
Василевский сказал, что Жуков скоро приедет сюда.
— Я со дня на день жду его. А ты, Оскар, что-то задержался в Севастополе?
— Выходил в море на крейсере «Красный Кавказ». Командоры с первого залпа поразили деревянный щит. Буду писать о крейсере репортаж, у меня уже есть заголовок — «Сполохи над морем». Попутно был в кадрах насчёт сына. Как только Пётр закончит училище, они готовы взять его на Черноморский флот. Чёрное море не Баренцево море, где лютый холод.