— Убедился на себе и прозрел...
Василевский доверчиво взглянул на фельдмаршала:
— Вот вы сказали, что с пленными разговор короткий. Но для меня вы прежде всего генерал-фельдмаршал, полководец, командующий 6-й немецкой армией, опытный стратег и вояка, а уж потом пленный. Я говорю это искренне, от чистого сердца.
— Благодарю вас за добрые слова. — Паулюс качнул головой, словно ему стало больно. — И не больше... Я ведь проиграл на поле брани, хотя Гитлер очень этого не желал. Но я проиграл... И, как позже оказалось, это мне пошло на пользу.
— Не понял? — насторожился Василевский.
— Я же сказал, что в плену прозрел! — усмехнулся Паулюс. — Да, господин Василевский, горько мне в этом признаться, но я прозрел. Вы, должно быть, знаете, что ещё в октябре сорок четвёртого года я порвал с Гитлером. Я обратился к немецкому народу с воззванием, в котором призвал отречься от Гитлера, и заявил, что Гиммлер нагло лжёт, будто с немцами в русском плену обращаются бесчеловечно...
— Я знал о том, что вы сделали, — произнёс Василевский. — Это мужественный поступок, и он на многое открыл глаза немецкому народу. Ведь вы были не просто военачальником, каких в Германии немало, а любимцем Гитлера, лучшим его стратегом, не так ли?
Паулюс до боли закусил губы, глаза его сделались холодными, в них светилось чувство растерянности и на миг возникшей было тревоги.
«Видимо, ему стало больно оттого, что я напомнил ему о Гитлере, — подумал Александр Михайлович. — Раньше он преклонял колени перед фюрером, а теперь ему стыдно об этом вспоминать». Догадка не обманула Василевского.
— Да, Гитлер называл меня своим любимым стратегом, — нс громко ответил Паулюс. — Но так же по-доброму он относился и к фельдмаршалу Манштейну. Видимо, у фюрера для этого были основания. Вы же знаете, что поначалу на фронте в сражении с русскими у меня и у Манштейна были победы, вероятно, это и ценил фюрер. Конечно, у вас, господин Василевский, сначала плохо воевали генералы. Только, пожалуйста, не сердитесь, пленным не положено критиковать войска своих победителей... Но это я к тому, чтобы вы поняли, отчего нас хвалил Гитлер. Теперь же я очень сожалею...
— О чём же, господин Паулюс? — спросил Василевский.
— О том, что не принял ультиматум о своей капитуляции, — ответил тот, и в его голосе Александр Михайлович уловил дрожь.
Я хотел было на это решиться, чтобы спасти сотни и тысячи жизнен своих солдат, но в своей телеграмме на моё имя Гитлер заверил меня в том, что он спасёт мою армию, что наши генералы помогут мне вырваться из кольца. И он действительно на другой же день после окружения моих войск послал транспортные самолёты с продукта ми питания, которые и сбросили с парашютом. А позже послал мне на помощь лучшего стратега вермахта Эриха Манштейна. И я, если честно признаться, поверил фюреру, потому и отверг ваш ультиматум. Теперь же этот мой поступок тяготит меня, мучает, ибо мы продолжили боевые действия и потеряли тысячи солдат...
— Вы так поверили фюреру в своё освобождение из «мешка», что даже написали приказ по армии, — сказал Василевский.
Паулюс заметно вздрогнул, согнул плечи, словно ему отвесили пощёчину.
— Какой приказ? — удивлённо вскинул он брови. — Я что-то не помню...
Василевский достал из портфеля папку, вынул из неё листок бумаги.
— Вот он, прочтите, пожалуйста. — Александр Михайлович отдал фельдмаршалу листок.
Паулюс развернул бумагу и стал про себя читать:
«За последнее время русские неоднократно пытались вступить в переговоры с армией или подчинёнными ей частями. Их цель вполне ясна: путём обещаний в ходе переговоров о сдаче надломить нашу волю к сопротивлению. Мы все знаем, что нам грозит, если армия прекратит сопротивление: большинство из нас ждёт верная смерть либо от вражеской пули, либо от голода и страданий в позорном сибирском плену. Одно точно: кто сдаётся в плен, тот никогда больше не увидит своих близких! У нас есть только один выход: бороться до последнего патрона, несмотря на усиливающиеся голод и холод. Поэтому всякие попытки вести переговоры следует отклонять, оставлять без ответа, а парламентёров прогонять огнём.
В остальном мы будем твёрдо надеяться на избавление, которое находится уже на пути к нам. Паулюс, генерал полковник. 24 декабря 1942 г.».
— Да, это мой приказ. — Паулюс свернул листок. — Сейчас я даже не верю, что подписал такой приказ, — признался он. — Как слеп я был тогда, Боже! Вы, наверное, подумаете, какой же я болван, что поверил Гитлеру и сразу после того, как фюрер сообщил по радио, что спасёт нас, собственноручно сочинил такой приказ...
— Да нет же, господин Паулюс, — возразил Василевский. — Я не хотел в чём-либо упрекнуть вас, просто поначалу я не верил, что это сделали вы. Считал, что за вас поработало гестапо... Сибирский плен, голод, холод, страдания и прочее...
Паулюс заметно покраснел.
— Хотел нарисовать жуткую картину русского плена, поэтому и смешал всё в кучу. Вы уж извините за явную ложь... Когда я писал и смотрел в окно из русской избы, в поле мне виделся Манштейн, его танки. — Паулюс встал и нервно заходил по комнате. — Мне верилось, что Эрих пробьётся ко мне и даже пожмёт руку, но русские преподнесли ему тяжёлый урок. А заодно и мне пошёл на пользу этот урок...
Битый фельдмаршал Паулюс и маршал Василевский, координировавший действия трёх фронтов на Сталинградском направлении, беседовали мирно и неторопливо. Александр Михайлович мог хорошо разглядеть своего бывшего противника. Паулюс был худощав, коренаст, в его светло-серых глазах читалась задумчивость, казалось, их накрыла туманная дымка. Делясь своими впечатлениями о сражении под Сталинградом, фельдмаршал не скрывал того, что был уверен в своей победе, но, как справедливо заявил он, «фюрер и я были ослеплены боевыми победами на западе и не всё учли, когда наши танки и самолёты ринулись побеждать Россию».
— Это была не такая война, которую мы видели в Польше и во Франции, — грустно признался Паулюс. — Это была кровавая бойня, и русские взяли над нами верх.
— Вам жаль Гитлера, который покончил с собой? — спросил напрямую Александр Михайлович.
— Ничуть! — почти крикнул Паулюс. — Надо было ему покончить с собой раньше... Кого мне жаль, так это себя, что слепо верил фюреру, пожирал его глазами и призывал «разбить большевиков за два-три месяца». Я ведь тоже принимал активное участие в разработке плана «Барбаросса». А ещё мне жаль солдат и офицеров, тех, кто ходил со мной в сражение. Жаль живых и жаль погибших. — После паузы, как бы в раздумье, добавил: Долго, очень долго Германии придётся залечивать свои раны.
— А нам, России, разве легко после таких потрясений, которые мы перенесли в эту войну? — спросил Василевский. Однако в его голосе Паулюс не уловил упрёка или обиды.
— Вам тоже горько и нелегко, — сказал он. — Но у вас есть великий диктатор и вождь Сталин. Гитлеру, правда, в чём-то удалось его перехитрить или даже обмануть, но в конечном счёте фюрер проиграл и добровольно ушёл в мир иной...
— Вы считаете его полководцем?
— Нет, — качнул головой Паулюс. — Он, как и Сталин, диктатор. Но Сталин во сто крат умнее и хитрее Гитлера, и это доказала война. — Он немного помолчал, как бы собирая свои разбросанные мысли, а потом вдруг добавил: — Я хотел бы выпить с вами по рюмке за то, чтобы наши народы, народы Германии и великого Советского Союза, жили в мире.
— Да, за это стоит выпить! — одобрил Василевский. Он попросил дежурного офицера пригласить к нему генерала Круглова и. когда тот пришёл, осведомился: — У вас тут на спецобъекте найдётся бутылка «Московской» и пара бутербродов?
— Найдётся, товарищ маршал. Одну минуту!..
Василевский распечатал бутылку, налил Паулюсу и себе и стаканы. Они чокнулись и выпили.
— Русская водка крепче немецкого шнапса, — заметил Паулюс. — На фронте мы часто пили русскую водку.
Под хмельком Паулюс стал рассказывать о своей семье, о том, что родные скучают по нему, сам он часто видит свою Германию во сне, но, как он выразился, даже «Бог никак не поможет мне уехать туда». Он был бы рад, если бы советские власти разреши ли ему вернуться на родину.
— Я многое пересмотрел в своей биографии, многое в души осудил и теперь, пока жив, хотел бы помочь немцам возродить Германию к жизни, к мирной жизни, — подчеркнул Паулюс. — Может ли маршал Василевский помочь мне в этом?
Чего-чего, а такой просьбы Василевский никак не ожидал от пленённого фельдмаршала. Он смутился, отчего кровь прихлынули и щекам, и не знал, что ответить Паулюсу. Слова Сталина «Рано Паулюсу уезжать в Германию», сказанные в разговоре с Берия, свидетельствовали о том, что фельдмаршала освободят ещё не скоро. А Паулюс, поблескивая глазами, смотрел на него в упор, его взгляд словно бы спрашивал Александра Михайловича: «Вы мне поможете?» Наконец, собравшись с мыслями, Василевский ответил:
— Вы же знаете, господин фельдмаршал, что дело полководцев — воевать, добывать победу, а дело политиков — решать, как им быть с пленными полководцами. Для вас я могу сделать лишь одно — доложить товарищу Сталину о вашей просьбе. А какое он примет решение, мне знать неведомо.
— Яволь, их ферштейн! (Так точно, я понимаю!)
Прощаясь, Василевский пожал фельдмаршалу руку:
— На войне мы были врагами, теперь мы стали лучше понимать друг друга, не так ли?
Паулюс ответил утвердительно:
— Да, теперь мы с вами не враги...
Василевский хотел было уже идти и даже взялся за ручку двери, чтобы её открыть, как вдруг фельдмаршал произнёс:
— У меня к вам просьба...
— Слушаю вас. — Василевский обернулся к нему и ждал, что он скажет.
— Если я напишу господину Сталину письмо, вы смогли бы ему передать?
Василевский ответил сразу, словно ожидал такой вопрос:
— Я доложу о вашей просьбе товарищу Сталину, как и обещал вам. Что касается писем, то у нас, военных, не принято передавать их из рук в руки. Пошлите своё письмо по инстанции,