– Должен признаться, что еще до вашего тогдашнего появления и объяснений мне всегда казалось, что с этой живописью связано что-то странное.
– Почему?
– Картина находилась в большом зале особняка среди множества других предметов, которые вдова выставила на продажу. Когда я сказал, что меня заинтересовало только это полотно, она сунула его мне в руки и попросила как можно скорее исчезнуть. И знаете что? Она не взяла с меня ни сантима.
Не в силах оторвать взгляд от стопки писем, выпавших из папки на резинках, Поль присел на подлокотник дивана, совершенно огорошенный.
– Я обнаружил их через несколько недель после того, как отец покончил с собой, – объяснил Жан-Люк Траскман. – Мне приходилось постоянно мотаться на виллу, чтобы разобрать его вещи и решить проблемы с правами наследования. Эти письма лежали в сейфе, спрятанном в его кабинете. Их посылали регулярно, начиная с две тысячи пятнадцатого и до его смерти, из самых разных мест на юго-востоке Франции. Как и у вас, страницы из детективов. Как и у вас, обведенные буквы, из которых получается: «Я знаю, что вы сделали», а еще «Однажды все узнают, какой вы монстр»…
Поль был потрясен:
– И ваш отец не обратился в полицию…
– По-видимому, нет. Он все сохранил, но никому ничего не говорил.
В голове у жандарма прояснилось: Давид Эскиме играл на двух досках. Он не довольствовался тем, что мстил Коринне, мучая ее своими загадками. В его план входило отомстить Калебу Траскману за зло, причиненное Жюли. Не исключено, что его угрозы и способствовали самоубийству писателя.
Жан-Люк Траскман снова взялся за страницы рукописи:
– Значит, финал действительно существовал, он таки довел свою историю до конца. Теперь все действительно проясняется… Должен вам сказать, что в один из моих приездов на виллу, недели за две до того, как я открыл сейф, я заметил, что в доме кто-то побывал. Стекло задней двери было разбито, кто-то проник внутрь, но вроде ничего не украл. Полиция приехала снять отпечатки, но это мало что дало. Еще бы, с такой-то архитектурой дома.
– Почему, что в ней такого особенного?
Его собеседник долго смотрел на листки, впав в задумчивость, потом взял себя в руки:
– Не важно. Оригинальный текст «Последней рукописи» я нашел вовсе не на чердаке, как написано в предисловии. Это было придумано, чтобы распалить фантазию читателей Калеба. Знаете, старая рукопись, извлеченная из пыли забытых папок… Такое куда легче продать…
«Для бизнеса любой повод хорош», – подумал Поль. Даже смерть. Несмотря на отвращение, он молча кивнул, предлагая сыну продолжать.
– На самом деле рукопись лежала вместе с письмами с угрозами. Мой отец работал по старинке, он терпеть не мог всякие там информационные технологии. Он писал свои истории от руки и всегда только в единственном экземпляре. Он так делал, еще когда я был мальчишкой: всякий раз, заканчивая главу, он запирал ее вместе с уже написанными страницами в сейф. Можете себе представить, что я почувствовал, когда обнаружил все это… У меня в руках оказалось оригинальное произведение отца, произведение, которое он держал в самой глубокой тайне. Что было совсем на него не похоже.
Он кивнул на экземпляр Поля:
– Думаю, я никогда в жизни так быстро не читал. Книга в книге, болезненные, странные персонажи, тревожное напряжение… Это была одна из лучших его книг. И одна из самых зловещих. Поэтому, когда я обнаружил отсутствие концовки, это стало словно ударом дубинки. Как…
– «Джоконда» без лица.
– Да, «Джоконда» без лица. Дальнейшее вам известно, вы же читали предисловие. Многие читатели упрекали меня за придуманную мною концовку, считая ее слишком неоднозначной, но лишь потому, что они не сумели ее расшифровать. Стремясь до конца подражать отцу, который обожал загадывать загадки в конце своих историй, я спрятал решение в последней фразе романа. Достаточно взять первые буквы каждого из составляющих ее слов, выстроить их в правильном порядке, и вы получите ваш ответ. Но… – Он поднял пачку страниц. – Моя концовка очень отличается от отцовской по своему строению. Ну, я хочу сказать, что мой финал, конечно, чернее черного, но он даже сравниться не может с тем, что придумал отец. У меня был один шанс из двух попасть в точку: выбрать лагерь добра или лагерь зла. В этом смысле я выбрал правильную сторону.
Поль понимал все лучше и лучше. Новые кусочки пазла складывались в единое целое.
– Итак, ваш отец доводит историю до конца, вот только не убирает последние страницы в сейф, – подвел он итог. – Можно задаться вопросом почему, раз уж вы мне говорите, что он так делал постоянно… Затем, чуть позже, он кончает с собой. Наш анонимщик из Сагаса узнает все подробности из прессы… Полагаю, о смерти Калеба Траскмана много писали?
– Да, конечно.
– Тогда анонимщик решает приехать и проникнуть на виллу, возможно, чтобы узнать побольше о судьбе Жюли Москато. Он разбивает окно, роется в доме, в бумагах, в ящиках, ему попадаются эти страницы еще до того, как вы успели их найти, и он их забирает. Годы спустя мы обнаруживаем их у него…
Последовало долгое молчание, когда каждый взвешивал всю важность этих открытий. Поль знал, что его умозаключения верны. Что до Жан-Люка Траскмана, он казался совершенно оглушенным. Приложил руку ко лбу, словно у него внезапно началась мигрень. У жандарма мелькнула мысль. Он кое-что поискал в своем телефоне и протянул его собеседнику:
– Мы также изъяли эти фотографии у предполагаемого взломщика. Он собрал их в альбом. Различные снимки частей трупов – конечностей, носов, подбородков. Вы говорили, что ваш отец обожал морги и музеи медицины. Могли ли эти жутковатые снимки принадлежать ему? Соответственно, могли ли их у него украсть?
Траскман мельком глянул на экран и вернул мобильник:
– Он делал заметки, зарисовки, но, насколько я знаю, никогда не фотографировал. Во всяком случае, не фотографировал так хорошо. Потому что в этих снимках чувствуется художественный подход.
Хоть и разочарованный, Поль не желал сдаваться и указал на кипу писем:
– Ваш отец застрелился из револьвера. Несколько недель спустя вы обнаруживаете эти письма. Вам не приходило в голову, что эти угрозы могли послужить причиной, по которой он лишил себя жизни?
– Разумеется, была такая мысль.
– Тогда почему вы не отнесли их копам?
Казалось, вопрос застал Жан-Люка Траскмана врасплох. Он пожал плечами:
– Что случилось, то случилось. Мой отец принял такое решение. Самоубийство было очевидным.
Он хотел было притянуть папку к себе, чтобы поставить точку, но Поль ему помешал.
– Вы показали мне это, хотя и не были должны, – заговорил жандарм. – В глубине души вам самому хотелось бы знать, почему он получал эти послания и почему сделал столь радикальный выбор. Я не ошибаюсь?
Ответа не было.
– Вот уже двенадцать лет я ищу Жюли Москато, поэтому гарантирую, что мы не оставим этот след и перероем сверху донизу прошлое Калеба Траскмана и всех, с кем он имел дело. Мы обыщем дом в Берк-сюр-Мер и докопаемся до истины. Если у вас еще осталось, что мне сказать, сейчас самое время.
Траскман задумался всего на несколько секунд, глянул на часы, встал и указал на коридор:
– Дайте мне десять минут выключить компьютер и свет. Полагаю, вас не пугает сесть за руль ночью?
Поль покачал головой.
– В таком случае я отвезу вас на побережье, на его виллу, это часах в двух отсюда. Я не все вам сказал по поводу фотографий трупов. Я уже видел такие у отца, и совершенно не исключено, что ваш анонимщик забрал их в тот день, когда вломился в дом…
Он поднял на Поля необычайно мрачный взгляд.
– Вы по-настоящему поймете, каким извращенцем был Калеб Траскман…
Укрывшийся во тьме особняк семьи Хмельник производил сильное впечатление. Он возвышался огромной глыбой перед черной пастью леса, и его две круглые башни были не ниже вершин голых деревьев. Продуманная подсветка заливала ландшафтный дизайн сада и декоративный пруд полупрозрачным маревом, словно голубоватым туманом.
Когда Габриэль припарковался, было около девяти вечера, но ворота оставались еще открытыми. Он решил попытать счастья прямо сегодня, а не возвращаться в Лилль, чтобы снова пуститься в дорогу завтра.
– Я могу вам помочь?
Какой-то человек появился, увидев, как он пешком направляется к главному входу. Мужчина вышел из пристройки, расположенной слева от огромного здания. Он назвался одним из работников обслуживающего персонала, отвечающего за содержание поместья.
Габриэль вкратце объяснил, что приехал из Франции и хотел бы побеседовать с хозяйкой дома на тему картины, от которой она избавилась после смерти мужа. Когда субъект категорически отказался беспокоить хозяйку, Габриэль протянул ему телефон с выведенной на экран фотографией картины:
– Скажите ей, что это крайне важно и что я отец одной из девушек, изображенных на этом полотне. Она поймет.
Мужчина заколебался, но в итоге зашел в особняк с мобильником Габриэля в руке. Менее чем через пять минут он вернулся и пригласил гостя следовать за собой. Потом вышел, закрыв дверь и оставив посетителя в невообразимо огромном холле. Пол украшала мозаика, а стены казались покрытыми золотыми листочками. Люстра-фонарь свисала со сводчатого потолка, чья яркая роспись напоминала флорентийские дворцы.
Вдова ждала его на пороге гостиной, сидя в кресле-каталке рядом с мраморной колоннадой. Габриэль представлял себе старую манерную богачку с подтянутой кожей, результатом эстетической хирургии, а увидел женщину с длинными седыми волосами, на которой время оставило свой очевидный отпечаток; ее худые плечи были укутаны в серую шерстяную шаль. Она казалась слишком хрупкой для такого большого пространства. Он подумал о Коринне, о той же манере держаться на стуле, когда ей бывало холодно. Ореховые глаза хозяйки вопросительно глянули на него, когда он подошел пожать ей руку, и ее первые слова были: