Он набрал: «Калеб Траскман, Анри Хмельник», потом «Калеб Траскман, Арвель Гаэка», но ни один из запросов не дал значимого результата. Не было ни их общих снимков, ни статьи, где речь бы шла об обоих. В виртуальном мире эти художники были так же разъединены, как папа римский и черепаха с Галапагосских островов. Если они и общались, то вдали от огней рампы.
«Арвель Гаэка» в одиночку тоже ничего не дал. Хмельник как художник был совершенно неизвестен. Его произведения оставались анонимными, конфиденциальными и переходили из рук в руки вне официальных сетей распространения. Речь шла a priori о подарках, которые он раздавал направо и налево. Габриэль сказал себе, что слово «подарок», пожалуй, не самый подходящий термин. «Отрава», на его слух, звучало куда лучше.
В окне поиска он стер «Арвель Гаэка» и ввел «Караваджо», имя человека, которого боготворил бельгийский промышленник. И погрузился в море статей. Он так и думал: знаменитый итальянский художник убил противника на дуэли, сбежал и был вынужден окончить свои дни в изгнании.
Габриэля заинтересовала его биография. Он мельком просмотрел то, что касалось юности художника: самоубийство отца, смерть матери, когда мальчику исполнилось четырнадцать, крайнее одиночество… Скандальный Караваджо, настоящий гений, раз за разом создавал произведения блистательные, но агрессивные. Он претворял сюжеты из Евангелия в сцены обыденной жизни. Под его кистью преступник мог обрести мягкое лицо, а невинный – уродливое тело. Он вглядывался во все негативное, в изнанку видимого, возводя жестокость до постыдного уровня красоты, которая покоряла, потрясала, шокировала…
Картина «Юдифь и Олоферн» вызвала у Габриэля дрожь. Отсечение головы и перерезанное горло… бьющая из артерий кровь… Завораживающая сила этих полотен на многие световые года перекрывала все, что делал Гаэка, но Габриэль подмечал едва заметные точки соприкосновения. Особенно с «Медузой», которой бельгиец, безусловно, вдохновлялся, когда писал извивающиеся волосы Жюли и Матильды.
Последние годы Караваджо были особенно мрачными. После бегства на Мальту, обвиненный в изнасиловании и содомии, он был приговорен к наказанию. Ему удается бежать из тюрьмы, после чего, скрываясь в Неаполе, он пишет самого себя в образе раскаивающейся жертвы: множество его работ словно создавались во искупление совершенного убийства. Габриэль задержался на «Давиде с головой Голиафа». Караваджо предстает там «воплощением зла». Нервы и сухожилия болтаются из шеи, две расширенные черные радужки выражают невероятную холодность… Сходство с некоторыми творениями Гаэки было неоспоримым.
Дальше Габриэль узнал, что, по мнению некоторых специалистов, Караваджо изображал самый отвратительный ужас, совершенно его не чувствуя. Он ждал, пока увидит отражение страха или отвращения в глазах посетителей, пришедших полюбоваться его работой, чтобы оценить выразительность своих произведений. Пытался ли Арвель Гаэка подражать ему, раздаривая про́клятые лица своим знакомым? Подстерегал ли он каждое подергивание их зрачков, выражение взглядов в тот момент, когда зрители открывали для себя его полотна? Испытывал ли он своеобразное наслаждение, говоря им: Вы видите чудовищность, но не знаете, что она существует в действительности?
Габриэль задумался, выпил стакан воды. В нем росло предчувствие, что существует глубинная связь между Траскманом и Гаэкой, нить Ариадны, которая ведет за рамки простой физической встречи, связь намного более скрытая, подобная контакту двух разумов. Как и сказал Поль, эти два человека не принадлежали к сообществу простых смертных. Они существовали отдельно, рисовали или описывали запретные действия. Они были скрытными и замкнутыми, людьми, которых обуревали их персональные демоны.
Он открыл галерею фотографий в своем телефоне. Поль был прав, следовало стереть снимки трупов. Он увеличил изображение русского и снова увидел себя в глубине ангара, лицом к лицу с воплощением смерти. Он привязан, мучитель дышит ему в нос, осыпая ударами. Габриэль заметил, как сильно задрожали его руки, и постарался успокоиться.
Его взгляд вернулся к палачу. По всей видимости, Арвель Гаэка долгие годы обеспечивал тому и нужное место, и кислоту, чтобы избавляться от тел. Траскман это знал. И еще какой-то человек тоже точно был в курсе. «Потому что мне платят. Это моя работа», – сказал русский. Кто еще и сегодня управлял этой жуткой машинерией? Какой дьявол платил человеку за то, чтобы тот растворял людей? Кто были те голые жертвы, пропитанные формалином? Откуда их привезли? И зачем?
Габриэль перешел к фотографиям тел. В мощном свете вспышки их черты казались слепленными из жирного воска, с жуткой отчетливостью выделяясь на фоне черноты мешков для покойников. Две женщины… Лет сорока-пятидесяти, точнее определить сложно из-за резинового вида кожи. Он провел по экрану пальцем, прокручивая снятые под разными углами кадры.
Вдруг он вернулся назад. На левом бедре одной из женщин, у самого края застежки-молнии, виднелось нечто вроде надписи. Габриэль увеличил изображение. Это было похоже на штамп из-за черного обвода вокруг букв, набросанных курсивом. Часть надписи была скрыта, но можно было прочесть:
Напоминало один из языков Восточной Европы. Женщина была помечена, как животное. Габриэль почувствовал покалывание во всем теле, вплоть до кончиков пальцев, сосредоточился на снимках другого трупа, выбрал тот, где можно было тоже рассмотреть бедра. К счастью, тут, когда фотографировал, он ниже расстегнул мешок и края разошлись шире. На этот раз надпись, также обведенная каймой, была видна целиком:
Его сердце понеслось вскачь. Он вернулся в Интернет и набрал текст в окне для перевода, которое немедленно распознало язык. Польский.
Медицинский университет Белостока: K442
Буря эмоций затопила Габриэля, когда шестеренки в его голове, завертевшись, сцепились воедино. Проштампованные и пронумерованные трупы, университет, запах формалина: речь точно шла о телах, переданных для научных целей и погруженных в ванны для консервации, чтобы студенты могли практиковаться. Габриэль уже побывал в такого рода заведении во время одного незадавшегося розыгрыша новичков, как минимум двадцать лет назад. Медицинский факультет оставил ему воспоминания об отрезанных и погруженных в аквариумы головах, о покойниках в глубоких прозрачных чанах, о руках и ногах, которые раскладывали на десятках столов для препарирования так же естественно, как раскладывают утреннюю почту. Там тоже все обязательно маркировали из соображений идентификации и отслеживания.
Но чего ради вывозить переданные для научных целей трупы из Польши, чтобы потом растворять их в кислоте в Бельгии? Полная бессмыслица.
Совершенно запутавшись и не вполне доверяя собственным выводам, он решил продолжить изыскания. Белосток. Город в триста тысяч жителей, расположенный на востоке Польши, в нескольких километрах от белорусской границы.
Польша…
Еще одно сцепление шестеренок, новый поиск: Бещады, район в польских Карпатах, где у Анри Хмельника имелось шале. Это в пятистах километрах от Белостока, к югу, в двух шагах от Словакии и Украины. По словам его жены, Хмельник ездил туда охотиться на волков, в одиночку, несколько раз в году.
Это не могло быть случайностью. Габриэль внимательно изучил карту. Шале, затерянное в сердце Карпат… Эта часть Польши притягивала его взгляд как магнит. Он снова подумал о корнях, беспорядочно свисавших с потолка на картинах художника: деревья… Потом о несоразмерном портрете Хмельника в его особняке. О том, каким чувством собственного превосходства и высокомерием Хмельник был проникнут на нем. Еще один способ сказать, как и на картинах с лицами: «Вы видите, но не знаете». Что скрывал его взгляд? Что скрывало это шале? Писал ли Хмельник свои ужасы там?
Габриэль быстро порылся в карманах куртки и вытащил бумажку, на которой Симона Хмельник записала свой номер телефона. Заколебался: позвонить означало снова привлечь внимание. Но он не видел другой возможности все выяснить.
Она ответила после второго гудка, рассказала, что шале принадлежало мужу всегда и что после его смерти никто туда и ногой не ступал. Когда она пожелала узнать, почему Габриэля это заинтересовало, он объяснил, что по-прежнему разыскивает картины, похожие на ту, что была у него: может быть, ее супруг именно там писал или хранил их? Он даже готов съездить в Польшу, просто чтобы проверить.
Она не возражала, но не знала, где ключ от шале, – она его так и не нашла. Габриэль убедил Симону дать ему хотя бы адрес. Он сумеет войти, ничего не взломав. Он же был жандармом, так что знает, как действовать.
Пообещав, что расскажет ей потом всю правду, он повесил трубку, не сводя глаз с того, что набросал на клочке бумаги. В его глазах снова появился блеск: охота продолжается.
Он сверился с Интернетом: Польша – это два часа на самолете, и, как и во все страны Европы, не требовалось ничего, кроме удостоверения личности. Габриэль спешно перешел на сайт заказа авиабилетов. Ближайший рейс: Лилль – Краков. Вылет в 18:05, и доберется он туда по грошовой цене. План, сложившийся у него в голове, был предельно четким: в Кракове он арендует машину и отправится в Бещады. Потом поедет в Белосток.
Ему оставалось меньше трех часов. Аэропорт Лилль-Лекен находился всего в десятке километров.
Можно успеть.
Охотиться за фотографией, как если бы речь шла о подозреваемом, которого нужно взять любой ценой.
Поль знал, что, добравшись до происхождения этого снимка, он раскроет одну из граней истины. Как если бы он много часов ехал по нескончаемому туннелю и вдруг мало-помалу впереди забрезжил огонек, который становился все ярче и ярче, пока не превратился в дневной свет, брызнувший в лицо.
Зазвонил мобильник. Мартини.
– Пришли данные от нашего телефониста относительно Ванды Гершвиц, – заявил его заместитель без вступления. – На самом деле ее звали Рада Бойков, тридцати пяти лет, последние три года проживала в доме в центре маленького городка Аллюен, находится на бельгийской границе, с французской стороны. Это в двадцати километрах от Лилля…