Поездка в город занимала много времени, на это обычно уходил целый день. За больной в отсутствие Петра ухаживал их сын, но в тот раз мальчик остался в городе на выпускные экзамены. Петр попросил соседку присмотреть за женой, дал ей обезболивающее и снотворное и уехал за лекарствами. Когда он вернулся домой, жена уже ушла из жизни.
Потеря близкого человека всегда трагедия, и не каждый может с ней справиться самостоятельно. Но принять неизбежное рано или поздно приходится. Когда мы начали осторожно прорабатывать ситуацию и анализировать эмоциональные реакции Петра, я увидела, что корни его депрессии лежат гораздо глубже. Понемногу история прояснялась, и стало очевидно, что в состоянии пациента преобладающим было чувство вины.
В принципе, это естественная реакция и один из закономерных этапов принятия горя, но в случае Петра она приобрела гипертрофированные масштабы. Его восприятие мира, обостренное горем, смешивало реальные факты и предположения и рисовало для сознания искаженную картину мира. Петру казалось, что, уезжая в город, он по неосторожности оставил у постели жени упаковку морфина, и, проснувшись, она приняла все порошки. Он терзал себя сомнениями – было ли это ее намеренным решением избавиться от страданий или нелепой случайностью и ошибкой дозировки.
Он пытался воссоздать в памяти все обстоятельства своего отъезда, но так и не смог вспомнить – положил ли злополучную пачку на столик, куда она потом делась, видел ли позже обертки от порошков. Так или иначе, но эта картина зафиксировалась в сознании, стала даже более отчетливой, чем действительность, и Петр принял ее как неоспоримый факт. Именно с этим фактом он не мог справиться и смириться. Сорвался и стал пить.
Чтобы забыть, чтобы вспомнить, вновь и вновь погружаясь в события того дня под действием алкогольной «анестезии».
Дальше – по накатанной: привыкание, потеря контроля, рост толерантности[17], абстиненция[18]. Так продолжалось около трех лет, за которые он пропил все, что имел: машину, квартиру родителей, всю бытовую технику. Забросил работу, растерял всех друзей, а главное – сына.
Парень тяжело переживал смерть матери, с которой был очень близок и неразлучен. Справляться с горем, как я поняла, ему помогала только забота об отце, которого мать по-настоящему любила и который этим был ему дорог. Мальчик принял на себя все хлопоты по дому, убирался, покупал продукты, готовил. Пытался образумить отца или хотя бы удерживать на краю падения в запой. Вот как раз один из таких эпизодов и привел к катастрофе.
Когда сын отобрал у него очередную бутылку водки и попытался как-то приструнить, Петр начал скандалить и в конце концов в качестве своего «оправдания» вывалил на голову парня свою версию событий: «Ты не понимаешь, что это я виноват в ее смерти! Это из-за меня она свела счеты с жизнью. Из-за меня!»
До этого момента отец никогда не высказывал ему ничего подобного – ни слова, ни полслова. И для семнадцатилетнего подростка такой поворот стал сокрушительным ударом. Он словно во второй раз потерял мать, а теперь еще и отца. Они оба предали его, оба его бросили. Конечно, я могу сейчас только предполагать, что происходило в его сознании, как рассыпалось все то, за что он еще цеплялся. Это лишь мое понимание процесса как психолога. Но факт в том, что мальчик не выдержал стремительного крушения своего мира и совершил суицид.
Тогда, потеряв сына, Петр осознал, что дошел до такой точки, до такого дна, когда дальше уже некуда падать. «Я чувствовал себя ничтожеством, подлым предателем, – признавался он. – Я предал сына, бросил как щенка в бурную реку. Он так нуждался в моей помощи, а я упивался жалостью к себе. Я предал память жены, которой обещал заботиться о сыне и всегда быть рядом. Я предал себя, все, что было мной, свою любовь к ним обоим». И он встал перед выбором: окончательно потерять себя либо попытаться что-то делать с этим, как-то выбираться из пропасти.
Когда Петр ко мне пришел, он уже два месяца был «чистым». Зашиваться снова не хотел, считал, что такие временные меры не для него, хотел закрыть этот вопрос раз и навсегда. Поэтому никаких кодировок мы с ним не стали делать. Выбрали метод, который, с моей точки зрения, как раз и дал результат. Каждое утро он вставал и принимал решение: я занимаюсь смертью или занимаюсь жизнью. Пью я или не пью. Он делал свой выбор и быстро выпивал таблеточку. Это таблетка, которая противоречит алкоголю, – с ней алкоголь нельзя пить. И все. Каждый день он жил здесь и сейчас. Делал выбор здесь и сейчас.
В плане психотерапии основной акцент я делала на когнитивные техники. Основной задачей считала проработку чувства вины, которое у Петра после гибели сына усилилось в разы, поглотило его полностью. Однако уже на первых сессиях столкнулась с мощным сопротивлением. Я поняла, что Петр как бы застревает в травмирующей ситуации с тем препаратом, оставленным на столике. Чтобы разрешить эту проблему и снять противодействие, решила использовать гипноз. С его помощью мы восстановили детали события: упаковка морфина, которую он помнил лежащей на столе, была пуста, последний порошок он дал жене перед отъездом. Все остальное в его интерпретации было жестокой игрой сознания.
Так мы сдвинулись с мертвой точки и могли уже работать дальше. Мы с ним лечились около года. Понятно, что и антидепрессанты попили немного, и противотревожные препараты кое-какие. Понемногу справились и с депрессией, и с алкоголизмом. В итоге Петр бросил пить. И никаких кодировок у него нет. И до сих пор он не пьет, ремиссия уже около десяти лет. Человек выбрал жизнь и выбрался из аркана.
Все мы живем в мире, который стремительно меняется, и мы не можем абстрагироваться от современных условий, в которых пребываем, от объективной реальности. Если нажать любую кнопочку телевизора или просто посмотреть вокруг, то окажется, что жизнь – это одна сплошная депрессия. «Но мы все идем и идем, мы корчимся, барахтаемся, мы захлебываемся в тине, мы карабкаемся по гладким беспощадным стенам. Мы плачем, мы отчаиваемся, мы жалобно стонем и вопим от нестерпимой муки. Но мы все равно идем дальше, идем, страдая, идем, прорываясь сквозь все препятствия»[19].
Депрессия тоже не стоит на месте, она адаптируется к новой среде обитания, меняет свои маски, изобретает новые приемы, повсюду расставляет свои силки, пользуясь нашей легкомысленностью. И мы не можем продолжать игнорировать ее и дальше. Ведь от психического и психологического здоровья – человека, общества, нации – зависит не только качество их жизни, но порой и сама жизнь.
Другой мир
Зрячие слепцы
Люди по природе существа эгоистичные, вернее, эгоцентричные. Собственные чувства, желания и потребности мы в большинстве своем привыкли считать самыми важными и как минимум более значимыми, чем чувства и потребности других людей. Изначально наш эгоизм произрастает из семени одного из базовых инстинктов человека – инстинкта самосохранения, и это понятно. По мере взросления и социализации человек обретает другие качества личности, в том числе способность к эмпатии, то есть к эмоциональному отклику на переживания другого индивида.
Эта способность у каждого может быть выражена сильнее или слабее, в зависимости от врожденных качеств и воспитания. Мы можем сочувствовать ближнему или незнакомому человеку, на наших глазах неожиданно попавшему в беду, искренне сопереживать героям фильмов и книг. Несчастный случай, свидетелями которого мы вдруг становимся, может выбить нас из привычной колеи на целый день, а то и на неделю.
Но чужие несчастья и трагедии имеют одно общее свойство: пропав из нашего поля зрения, они вскоре забываются, уступая место в мыслях и эмоциях нашим собственным бедам и невзгодам.
И это вовсе не проблема зрения, просто защитный механизм человеческой психики – так память старается избавить нас от лишней нагрузки и стрессов. Лишней – с точки зрения собственной безопасности носителя. Говорит ли это о нашей душевной и духовной глухоте и слепоте? Не знаю, возможно. А может, это лишь все тот же инстинкт самосохранения в действии.
Когда встречаешь инвалида, а вернее, человека с ограниченными возможностями здоровья, как сейчас стало правильным говорить, поневоле испытываешь к нему жалость: «Вот бедняга, надо же, как не повезло в жизни». Скорее всего, посочувствуешь, а может, даже попытаешься как-то помочь: придержишь дверь, подашь руку, поднимешь упавшую трость. Ну или иначе, смотря по ситуации. И пойдешь дальше по своим делам, не забивая почем зря голову размышлениями о том, как он вообще живет и на что, как справляется со своей бедой, есть ли кому помочь. Тем более не пытаешься примерить его шкуру («тьфу-тьфу, на себе не показывай»). Да и зачем? Государство же у нас заботится об инвалидах, для этого есть соответствующие службы и учреждения, а также специально обученные люди. Я-то что могу сделать? Я же не депутат какой-нибудь там и не член правительства. Мне бы самому кто помог.
Собственно, именно так и происходит расслоение общества (замечу, от слова «общий»): на нас, нормальных, обычных людей, с «равными возможностями для всех», и на них – больных, убогих, ограниченных. Неспособных (по нашему разумению) к полноценной жизни.
Мы учимся, работаем, создаем материальные и иные ценности, зарабатываем деньги, рожаем и воспитываем детей, занимаемся спортом, общаемся с друзьями, путешествуем и т. п. Они сидят в своих четырех стенах (хорошо еще, если в своих, а не казенных), общаясь по большей части лишь с медиками и соцработниками, кое-как приспосабливаясь к выживанию в мире, ставшем для них чужим, отторгающим слабых.
Конечно, я сильно утрирую, и помимо белого и черного существует целый спектр оттенков цвета, но и они не отменяют актуальности простого и вполне конкретного вопроса: Jedem das Seine?