Поскольку местные врачи лечить отказывались (а кроме прочего, там быстрее сдохнуть можно от упавшего на тебя куска стены, чем вылечиться), мы с мамой решили перевозить бабушку в московскую больницу. Скорая из Москвы не едет, тоже отмазываются, типа «не имеют права». Что за бред сивой кобылы?! Выяснил, что есть платная перевозка; 20 тысяч рублей, по-моему, отдали за эту доставку человека.
В московской больнице дело пошло намного лучше и быстрее. Правда, там тоже не обошлось без абсурда: вместо того чтобы срочно оперировать (у человека таз раздроблен, шевелиться не может, в туалет сходить не может самостоятельно), так там стали проверять, не сумасшедшая ли она. Ну да, ну да – бабке под 90 лет, а она в лес по грибы, да еще и одна, ну очевидный же неадекват… Обматерил бы всех, вот только делу это вряд ли помогло бы. Где-то день заняла эта психиатрическая экспертиза. Стали дальше обследовать, можно ли делать операцию. Рентген еще до этого показал перелом шейки бедра, хорошо хоть без смещения. Кальций в костях оказался в норме (что, скорее, исключение из правил), сердце в порядке, так что операцию делать можно. Мне сказали, где купить эндопротез сустава. Стоил он 90 тысяч рублей. Съездил, купил. Дня через 2–3 после того как бабушку перевезли в Москву, наконец-то сделали операцию.
Я навещал ее каждый день, сидел по 2–3 часа. Жутко было, если честно. Там везде по палатам лежали вот такие же бабушки. У одной – тоже перелом шейки бедра, но со смещением, хотя, как она говорила, упала дома, совершенно на ровном месте подвернулась нога; через два месяца после операции вернулась с вывихом эндопротеза, который вправить почему-то не удавалось. Так и выписалась потом – хромать дома.
Не представляю даже, как она теперь справляется, ведь каждый шаг – это боль.
Другая бабуся лежала некоторое время после неудачи с протезированием: ей 90 лет, вроде бы все обследования прошла, но когда стали оперировать, начало отказывать сердце, вот врачам и пришлось остановиться, ну а повторно рисковать не решились, да и родные, конечно, были уже против. Внучка вскоре забрала ее домой так, лежачей, на инвалидном кресле. Это все моя бабушка потом рассказывала, по сетованиям соседок.
Говорят, старый что малый. Нет, мне кажется, они еще более беспомощны, чем маленькие дети. Помню, как сидел я в палате и держал бабушкину руку, гладил, смотрел на ее ладони. Смотрел, как с них стекает линия жизни… Думалось всякое… Помню, вышел так однажды от нее, а в голове только одно крутится: «Как же тебе, Господи, не стыдно?! Как тебе спится с этим, Господи?!» Хотя я вроде как неверующий…
И вот наконец сделали бабушке операцию. А дальше началось самое страшное. То есть все, что я рассказал до этого, – даже не половина, может быть, четверть пути. Остальные три четверти начались после операции. И этот этап я бы назвал борьбой за жизнь, за право быть человеком, за свое достоинство, чтобы, простите, не ходить под себя, а быть полноценным.
Мы с ней заново учились ходить, двигаться, перемещаться в пространстве (даже в пространстве кровати). Я знаю массу историй, когда люди не справляются с этим и остаются лежать. Дальнейшая судьба примерно у всех одинакова: через месяц-другой застоя крови на лежачего больного набрасываются инфекции, в первую очередь воспаление легких, и он умирает. Это не говоря уже о пролежнях, тромбах и почечной недостаточности.
И бабушка тоже это знала. И отчаянно пыталась выбить у жизни… право на жизнь, как бы парадоксально это ни звучало. Она прилагала неимоверные усилия, чтобы начать двигаться. Мне кажется, ни секунды не тратила впустую, постоянно делала какие-то упражнения. Однажды мы с ней шли до туалета час. Расстояние от палаты там было 15–20 метров. По шажку, по полшажка, по секунде. Отдохнем, подышим – опять шажок, опять, опять, опять. Потом обратно два часа шли. Но это было для нее тогда самым важным – сходить в туалет самой, а не в памперс, почувствовать себя человеком, а не вареным овощем.
Могу еще долго расписывать каждый такой подвиг, но имеет ли смысл? Тот, кто не пережил этого или хотя бы не был свидетелем, никогда не поймет, о чем я.
Это ужасно тяжело – видеть, как человек борется за жизнь, и ты ничем не можешь ему помочь.
Ты можешь только быть рядом и молиться каким угодно богам, чтобы хоть немного помогли. После всего этого, если честно, мне смешно слышать от какого-нибудь здорового мужика: «Голова болит», «У меня температура». Нет, я не умаляю ничьей боли, но я видел, как борются за жизнь. И знаю цену этой победы.
Так продолжалось полтора года. Сначала ходунки. Вроде бы человек начинает передвигаться самостоятельно. Но потом к ним настолько привыкает, что отказаться уже не может. И опять все снова-здорово. Я отнял их у бабушки. Знал, на что обрекаю ее, но отнял. Знал, что, если не отниму, она никогда не вернется к нормальной жизни. Бабушка тогда со мной разругалась вдрызг, и до сих пор, мне кажется, обида в ней не прошла еще до конца. В свой адрес я тогда услышал много, конечно, интересных вещей, ну да и ладно, переживу, главное – другое…
Сейчас бабуля ходит сама, может пойти в магазин, поехать на рынок за продуктами. Да, возможность нормально ходить окончательно так и не вернулась, она с палочкой ходит. Да, для нее выйти из дома – это всегда опасность, риск, страх. Но она это делает. И она счастлива. И это величайшая победа, величайший триумф человека, который я когда-либо видел в своей жизни. Для меня это так.
Пусть наши с ней отношения сегодня довольно далеки от идеала (да и вообще от того, что можно назвать отношениями), и бабушка меня порой просто изводит – постоянно звонит, ругается, чего-то требует, кричит, одно я знаю твердо: самое лучшее мое воспоминание об этой жизни – как она меня водила в дубовый лесок, я кормил дубочки мармеладом и верил в чудо. Это самое теплое и светлое, что у меня есть, и пока бабушка жива, я знаю, что нас двое, кто помнит об этих наших прогулках. И я очень ее люблю за то, что она давным-давно посеяла в моей душе те зерна добра, которые сделали меня таким, каков я есть.
В домике. Ульяна
Приближение Нового года каждый раз ощущается по-разному: чаще всего это радостное предвкушение праздника, встреч с близкими, друзьями, которых давно не видел, приятные подарочные хлопоты; порой – безразличие, переходящее в раздражение от царящей вокруг суеты сует; неотвязное впечатление фальши и надуманности происходящего, а иногда и пронизывающий холод одиночества и бесполезности всего. Каждый раз – по-разному. Неизменно одно – теплое дуновение памяти детства. Неважно, хочешь ты этого или нет, в каком ты настроении, в каких проблемах, – она оживает где-то глубоко-глубоко, может, на самом дне души. Или на небесах.
Вот меня, например, новогодняя кутерьма всегда заставляет брать в руки бумагу, клей, ножницы и вырезать снежинки или разноцветные гирлянды. Это неисправимое желание смастерить для елки какое-то новое украшение привила мне бабушка Ульяна, мамина мама. Помню, подготовка к празднику у нас всегда начиналась с ревизии елочных сокровищ, половина из которых были воистину реликтовыми, а остальные – рукодельными. И каждая игрушка имела свою историю.
Однажды (мне было, наверное, лет пять или шесть) с нашим богатством случилась настоящая трагедия – на целлулоидного Деда Мороза свалилась горящая лампочная гирлянда, и его история на этом была окончена. «Не реви, – сказала баба Уля. – Мы что-нибудь придумаем». И она придумала. Из белой картонной коробки от туфель соорудила сказочный домик. Крышу мы покрыли снегом из ваты, я нарисовала три окошка и дверь, бабушка вырезала их маникюрными ножничками, а стекла изображали наклеенные изнутри прозрачные фантики от карамелек. А потом дедушка, мастер золотые руки, собрал из старых радиодеталек электронный таймер-переключатель для лампочек и поместил его в этот домик. Получилось просто волшебно! В домике под елкой загорались огоньки в окошках, и смотреть на них можно было бесконечно, представляя, что там сейчас поделывает Снегурочка.
Сказочный домик выстоял под целой дюжиной елок, но потом и его время закончилось. На новую поделку сил у бабушки уже не хватало, и его место на таймере заняла картонная маска филина. Мне не нравилось смотреть, как вспыхивают красные огоньки в его глазах, было в них что-то жутковатое, и я потихоньку отворачивала его в сторону или ставила поглубже в елочные заросли, чтобы было не так заметно.
Сенильную (старческую) деменцию у бабушки невропатолог заподозрила десять лет назад, после перенесенного ею ишемического инсульта, который случился за два года до этого. Инсульт тогда, слава богу, удалось вовремя распознать и оказать помощь, как говорят врачи, в течение «золотого часа», поэтому обошлось без паралича, бабуля отделалась некоторым нарушением речи и координации. Ей тогда исполнилось 76 лет. Реабилитация проходила вполне успешно, и нашей задачей было не допустить повторной атаки. А потом мы с мамой начали замечать, как стало меняться поведение бабули.
Она все чаще забывала разные бытовые мелочи, например где стоит посуда, а где крупы, иногда самые простые слова вылетали у нее из головы, и она застывала на половине фразы, пытаясь что-то сказать. Но хуже всего были изменения эмоциональные: бабушка стала очень раздражительной, что никогда ей не было свойственно раньше, она всегда была на редкость спокойной и терпеливой. Теперь же любое недовольство чем-либо вызвало у нее вспышку ярости и агрессии, будь то слишком горячий суп или выпавшая из рук чашка. Это нас с мамой и насторожило. Мы отвели ее к неврологу, у которого наблюдались после инсульта.
Врач назначила кучу анализов и обследований, в том числе направила на МРТ. Результаты повергли нас с мамой в шок: диагноз «деменция по смешанному типу». То есть нарушения в головном мозге имелись и сосудистого типа, и атрофического (по типу Альцгеймера). К чему нам готовиться, мы тогда еще не представляли, понятно было только одно – процесс этот необратимый. А вот как быстро болезнь будет прогрессировать и сколько может продлиться, никто