Отец, Валерий Трофимович Вышинский, моложе мамы всего на год. У него хорошая физическая закалка — мастер спорта по альпинизму, ещё в Советском Союзе выполнил этот норматив. В последние годы мы с ним регулярно выезжали в горы. После ареста отец стал главным наряду с адвокатами связующим звеном между мной и внешним миром — ездил из Днепропетровска ко мне в Херсон на свидания. Ему приходилось всю ночь проводить в поезде или в автобусе, чтобы в восемь утра оказаться в управлении СБУ, получить разрешение и попасть на свидание со мной. Привозил по моей просьбе из Днепропетровска глазированные сырки в шоколаде — они ассоциировались у меня с детством, с приятными воспоминаниями. Ну и, конечно, рассказывал новости, передавал приветы и слова поддержки от своих друзей, моих одноклассников и друзей детства. Свидания были достаточно продолжительными — тюрьма в Херсоне небольшая, очередей на свидания нет. Поэтому мы могли разговаривать по часу и больше. Причём это была та классическая форма общения в тюрьме, как обычно показывают в американских фильмах, — через стекло, без личного контакта, по телефону.
Когда сотрудники СБУ в день моего ареста начали синхронно проводить обыски в офисах редакции, квартирах моих коллег в Днепропетровске и Киеве, это, как я уже говорил, коснулось и моих родителей. Причём отца СБУшники привезли с дачи, чтобы провести обыск в его квартире.
Была ещё одна деталь во время обысков, которую мне даже трудно теперь оценить. Когда я об этом рассказывал своим знакомым, на меня смотрели скептически, не верили. Да я и сам бы не поверил, если бы это произошло не со мной, а с кем-то другим.
В моём кабинете в Киеве были большие фотографии двух моих дедов. С ними я ходил 9 мая на шествие «Бессмертного полка». Я уже сказал, что обоих своих дедов никогда в жизни не видел. Один из них — Трофим Трофимович Вышинский, пропал без вести в 1942 году под Харьковом. Он был военврачом третьего ранга. Знаю о нём немного, только по рассказам отца и по фотографиям. Моя бабушка долго искала его могилу после войны, нашла в Белгородской области общее захоронение, где он мог лежать, привезла землю на родину.
Второй мой дед, по линии матери, Роман Данилович Барило, умер за два года до моего рождения. Знаю, что он пошёл на войну в 1942 году, когда ему было 49 лет, и вернулся только в конце 1945-го. Почти полгода после войны находился в гарнизоне советских войск в Варшаве. Воевал в звании старшего сержанта, был награждён медалью «За боевые заслуги».
Их фотографии в моём кабинете были большими, размером примерно в два листа писчей бумаги. Они были изъяты во время обыска, вместе со всем остальным. В протоколе изъятия, утверждённом решением Херсонского городского суда (я этот протокол читал), снимки дедов были в перечне бумаг и предметов, которые были арестованы, поскольку «использовались в подрывной деятельности против Украины». Их фотографии, вероятно, до сих пор находятся в подвале или комнате для хранения вещественных доказательств Управления СБУ по Крыму и Севастополю. Получилось, что мои деды сидели под арестом в Херсоне вместе со мной. Когда я рассказал об этом эпизоде отцу, он просто грустно промолчал, а мать возмутилась — как мой дед, Роман Данилович, мог быть частью «антиукраинской пропаганды», если он воевал за Украину, проливал кровь? Как память о нем могла быть «антиукраинской»? Но в сегодняшней Украине может быть и так…
В июле 2019 года неожиданно для себя я узнал, что моя мать написала письмо президенту Украины Зеленскому. Мне сказал об этом и передал текст письма приехавший в Лукьяновку на встречу со мной главный редактор «Эха Москвы» Алексей Венедиктов. Раньше мы не были с ним знакомы. Он привёз письмо в администрацию президента, и ему там предложили зайти ко мне в следственный изолятор. Мы встретились в отдельном кабинете, и я увидел мамино письмо на двух страницах. Как я узнал потом, писала его под диктовку матери моя жена Ирина, мать к тому времени очень плохо видела, фактически уже потеряла глаз.
В письме была история жизни моей матери. В нём не было никаких призывов или требований, она даже не просила меня освободить. Просто описала свою жизнь, через что ей пришлось пройти. Рассказала, что ей пришлось сделать, чтобы уехать из Днепропетровска летом 2018-го после моего ареста, в какой ситуации она находится сейчас. И всего одна фраза в конце: «Прошу Вас принять участие в судьбе моего сына». Обо мне там практически ничего не было. Насколько мне известно, текст этого письма нигде не публиковался. Я, прочитав это письмо в камере, порвал его — не хотел, чтобы оно попало, пусть даже случайно, в чужие руки. Что сделали с ним в администрации президента Украины, мне неизвестно.
На сайте RT в июле 2019 года было размещено интервью с Алексеем Венедиктовым. Он рассказал историю этого письма и свои впечатления от встречи со мной в Лукьяновке. Вот текст этой беседы.
«— Чья была идея написать такое письмо?
— Я думаю, что идея написать письмо мамы Кирилла Вышинского принадлежала маме. Но поскольку у неё, у семьи, у жены не было никаких контактов, через общих друзей они вышли на меня. Спросили, могу ли я слетать в Киев. Я сказал: конечно, ради этого я смогу слетать.
— Вы знакомы с содержанием письма?
— Я это письмо прочитал после того, как отдал его для передачи президенту Зеленскому. Копию письма, которая была у меня в конверте, я отнёс в СИЗО и отдал Кириллу. Он при мне тоже не стал читать. Но уже после всего этого один из представителей офиса президента дал мне возможность прочитать письмо. Потому что знал, что будут спрашивать.
Самое удивительное в этом письме — это удивительно на самом деле — там не было просьбы о помощи либо об освобождении. Не было. Мама, Лариса Романовна, рассказывала историю своей семьи. Которая там, на Украине, на юге. И прошла всё вот это. Сейчас часть там, часть здесь. Отец Кирилла там, мама здесь, они разведены. Жена и дочка здесь, Кирилл там. И это история многих семей. Конечно, пронзительное письмо. И я думаю, что понимаю, какое оно впечатление оно произвело на президента Зеленского.
— Вы использовали какие-то личные связи?
— Я использовал личные связи. Я был как абсолютно частное лицо. Более того, у меня не было ни полномочий, ни поручений. Естественно, нужно было нащупать новых людей в команде нового президента Зеленского, у меня там не было никаких связей. И мне пришлось сначала слетать в Европу, установить с ними связи. И только потом, в течение недели они устроили мне такую поездку. Я понимал, что мне нужно, чтобы это письмо попало в руки адресату. И единственное, что я требовал, это гарантию, что через час после того, как я вручу это письмо — все равно кому, — мне подтвердят, что оно будет в руках у президента Зеленского.
— То есть вы лично с Зеленским не встречались, а передали через доверенного человека?
— Это один из его ближайших помощников. Я прочитал его биографию и понял, что это он. Сравнил фотографии (я человек подозрительный) — это был он. Мы с ним говорили два с половиной часа. И он повез Зеленскому. У того был плотный график, он выезжал в Чернобыль.
И пришла через час ответка, мне сказали быть на телефоне. Я подумал: что они могут мне ответить? Это же суд должен решать. А они мне предложили встречу с Кириллом в СИЗО. Это означало, что письмо принято, прочитано и воспринято.
— В каких условиях сейчас находится Кирилл?
— Он живет в четырёхместной камере. Она довольно большая, очень светлая. Там работает телевизор, идут все украинские каналы. Сидит он с бывшими сотрудниками правоохранительных органов. То есть бывший прокурор, бывший следователь.… Это вот особый такой блок… Там тюремный быт — неприятный, некомфортный, но сносный с точки зрения того, что я ожидал увидеть.
— Кирилл здоров, не жалуется?
— Ну слушайте, тюрьма никого не красит. Он бледно-желтый.
Я его же раньше никогда не знал и не видел, мы не были знакомы. И у нас абсолютно разные политические воззрения. Даже когда я вошёл, он так удивился. Он же не знал, что я приду. Он, может быть, подумал, что я пришел его провоцировать… Я не знаю.
Сначала было такое изумление. Но потом… Мы говорили больше 40 минут в присутствии уполномоченного по правам человека украинской Рады Людмилы Денисовой, которая, собственно, и имела право меня туда привести. А затем нас оставили по моей просьбе, и мы ещё, наверное, минут 17 проговорили уже вдвоём. И он мне не показался больным. Но понятно, что он напряжён очень и удручён.
— Как вы считаете, есть перспективы обмена его на кого-либо?
— Ни о каком обмене речи вообще не было. Это инсинуации людей, которые не понимают, как это устроено. Если мы говорим о Кирилле, речь идет об абсолютно гуманитарном акте. Сначала — суда, который мы ждём в понедельник. Конечно, в разговорах всё время возникали и моряки, другие люди, которые сидят по обе стороны враждующих территорий. Но это были разговоры которые говорили о проблеме, а не обмене.
Это (ситуация с Кириллом Вышинским. — RT) абсолютно уникальная история, но которая, на мой взгляд, может начать вот эту разрядку по взаимному освобождению. Об обмене не хочет говорить украинская сторона — никак. Включая самых высокопоставленных людей. И об обмене не хочет говорить российская сторона. И я, кстати, очень благодарен Дмитрию Пескову, который в тот момент, когда я сидел с людьми, принимающими решения там (на Украине. — RT), выступил и сказал, что речь не идёт об обмене, вообще обмен не обсуждается… Я должен сказать, что я поставил в известность и администрацию президента, и пресс-секретаря о том, что я туда (в Киев. — RT) еду. Чтобы не помешать — может, идут ещё какие-то переговоры… Здесь знали, с чем я еду. Но я не получал никаких заданий…
Надо отметить одну важную деталь. В Украине вокруг этого вопроса нет консенсуса. И нет консенсуса в окружении президента Зеленского вокруг освобождения Кирилла.
Я думаю, что Зеленский преодолевает сопротивление не только внутри украинской элиты (там есть противники, есть националисты, есть люди, которые считают, что тот должен сидеть), но и внутри своего окружения, которое говорит: это слабость, если мы будем способствовать тому, чтобы Вышинский уехал…