– Соберёмся, – потянулся в неге, закинув руки за голову, размечтавшись, Малинин. – Какие наши годы!
Из дневника Ковшова Д.П
Мало кто об этом знал. А кто знал, не распространялся и не радовался. Понимали: тяжёлым это известие было для Игорушкина.
Свердлина Владимира Кузьмича, преподавателя школы милиции, арестовали в Москве, обвинив в особо тяжких государственных преступлениях. Приезжал из столицы следователь, допрашивал институтских, к Пановой забегал, пытал, как да что, чем отличался. Вызывали потом Панову и в суд. Там допрашивали. Осудили его. Судил военный трибунал. Отбыв в лагерях около десяти лет, Свердлин там и остался жить. А Майя так замуж и не вышла.
Николая Петровича мы хоронили в тот день, когда сильно штормило. Галицкий, новый прокурор области, по какой-то причине отсутствовал, поэтому похоронами занимался я под холодным свистящим ветрищем и проливным дождём. Неистовствовала природа.
Анна Константиновна после похорон слегла, скоро не стало и её. В опустевшей квартире коротала Майя с удивительно мудрым созданием, котом по прозвищу Кузьма. Но злой рок, настигший семью, уже не отставал. Сердечная тоска обрекла Майю на жестокую болезнь. Я переговаривался с ней по телефону, она делилась надеждами на выздоровление, боролась с напастью до последнего, но в голосе её всё больше звучали отрешение от земного и усталость. Гордая и красивая женщина не признавалась и близким в том, о чём сама уже догадывалась…
Так подлость ничтожества сжила со света всех, кто был рядом с Игорушкиным.
Кузьма дико горевал по хозяйке, переехавший из Нижнего Новгорода брат Майи – Пётр Николаевич, с которым я подружился, грустно улыбаясь, рассказывал мне о бедном Кузьме, который засыпал только на столе рядом с фотографией своей любимицы. Инженер «почтового ящика», занимавшийся космическими кораблями до ухода на пенсию, Пётр Николаевич никогда не интересовался писаниной, а тут вдруг накатал прекрасную детскую книжку о Кузьме и его хозяйке. Книжку взахлёб читали многие её знакомые, она появилась в печати, а затем и в Интернете, но это уже другая история…
А я лишь вспомню Николая Петровича – в сознании тот день, когда в безоблачном голубом небе сияло ласковое солнышко, и мы с Малининым последний раз перед операцией навестили его в больнице. Николай Петрович светился от радости, наслаждался теплом и вышел к нам в синем больничном халате на одну майку.
– Будем жить, друзья, – обнял он нас обоих, – а за меня не волнуйтесь. Всё прекрасно. Будем жить!
Обращение автора к читателю
Feci quod potui, faciant melora potentes – «Я сделал всё, что мог, кто может, пусть сделает лучше». Так римские консулы заключали отчётную речь, передавая полномочия преемнику…
Кто знал его, как я, согласится – это был замечательный человек.
Трафаретные эпитеты и льстивые фразы неуместны, и я постараюсь рассказать, каким он был в действительности за пределами сухих служебных аттестационных характеристик, помпезных совещаний, чиновничьего этикета.
Старший сын председателя комитета бедноты Шлёп-Умёта, захолустной деревушки Саратовской губернии, при загадочных и трагических обстоятельствах рано ушедшего из жизни, Николай, едва окончив школу сельских учителей, выклянчив благословение матери, оставил её с двумя младшими братишками, пустился пешком в город поступать в юристы, почти без гроша в кармане и надеясь только на себя. Видимо, юноша уже тогда поставил перед собой задачу разгадать тайну смерти отца и добиться справедливости. Уж больно угрюмо отнекивались на его расспросы редкие свидетели-старожилы, пряча глаза в землю. Не остановили его и слёзы Аннушки, учившейся с ним и ставшей впоследствии его верной спутницей на тяжких жизненных дорогах, по которым гоняла жестокая прокурорская судьба.
Закончив академию в последние месяцы войны, он был направлен работать в одну из неспокойных кавказских областей, где быстро зарекомендовал себя с профессиональной стороны и через несколько лет оказался… прокурором в курортном городке Сочи! Конечно, к этому времени он повидал и пережил многое. Особенно страшными были 1937–1939 годы. Главный экзекутор страны прокурор Союза ССР Вышинский с подручными палачами расправился с тысячами политических противников и, сгубив видных военачальников, предал расстрелу как «врагов народа» первого прокурора Союза ССР Ивана Акулова, прокурора республики Владимира Антонова-Овсеенко, наркома юстиции СССР Николая Крыленко, а после незаслуженных оскорблений была арестована и приговорена к высшей мере пролетарского возмездия и. о. прокурора России Фаина Ефимовна Нюрина.
В целом же по стране из 44 прокуроров республик, краёв и областей к высшей мере наказания были привлечены 23 человека[84].
Знал ли об этом прокурор Егорушкин?
О фактах, конечно, знал. О правде происходящего не мог не догадываться, ведь наслышан был об истинных достоинствах и качествах оболганных и безвинно пострадавших. Конечно, он понимал всю опасность ситуации, получая «билет» в Сочи, где любил исцелять недуги Сталин, но не дрогнул, не подумал заикнуться об отказе. Это в нынешние времена ссылаются на болезни, на климат, на семейные обстоятельства, а тогда…
С каким чувством он жаждал возможной встречи с диктатором?…
Не смею даже думать.
А она произошла раньше, чем он полагал.
Постигнув науку предугадывать возможные удары судьбы и неприятности, Егорушкин выработал интуицию, которая берегла его, спасая, казалось бы, в безвыходных ситуациях, помогала чуять, откуда дует ветер беды, и он успевал уберечься. Ожидаемая стрела, переиначил он древнего поэта, нежнее жалит. А то, чем занимался, бескомпромиссно организуя борьбу с преступностью, было не увлекательной игрой или азартным приключением. Это оказалось жестокой борьбой, когда за ошибки и просчёты приходилось платить многим, а то и жизнью, ибо на карту поставлена честь мундира государева ока.
Это случилось в один из приездов Сталина на отдых. В нескольких метрах от себя Николай увидел его не на стене, хмурящегося с портрета, а живым и впервые испытал, как за секунды мокрым становится китель на спине и под мышками, как не хватает воздуха и останавливается сердце. Именно от него, от постыдного, презренного животного страха он, здоровый, сильный, молодой мужик почти двухметрового роста, приучившийся владеть собой в любых ситуациях, теперь ничего не мог поделать и стыл безмолвной глыбой.
Генералиссимус пренебрёг грозной формой, которой блистал на приёмах и парадах. Он лениво вышагивал в светлой фуражке, пиджаке и штанах, попросту заправленных в чёрные лайковые сапожки. Кому-то кивал, зорко из-под бровей кося жёлтым тигриным глазом, дымил трубкой. Поравнявшись с ним, Сталин вроде что-то сказал, прожёг его взглядом. Кажется, даже спросил. Но Егорушкин онемел. И тогда вождь поднял голову и ткнул трубкой в его грудь:
– Этот и есть новенький? – оживил его уши скрипучий грузинский акцент. – Не частенько их здесь меняют? Что скажешь, Лаврентий?
Колобком подкатил толстяк в шляпе и очках на горбатом носу:
– Язык проглотил? – А вождю гаркнул: – Не доверяют!
– Разберись, Лаврентий, – лениво зашагал вождь дальше.
– Проверю, – кивнул толстяк.
Процессия миновала, а Николай ещё долго стоял не шевелясь, не мог прийти в себя, корил за минутную слабость.
Но до позднего вечера ничего не произошло. Тревожная тишина висела в пустых кабинетах прокуратуры. Николай дежурил у телефона. Не единого звонка. Не заметил, как городом завладела чёрная южная ночь. Вся страна знала – вождь по ночам не спал. Любого политического лидера, командарма, директора крупного завода, известного хозяйственника внезапно мог вызвать к себе Хозяин. И попробуй зевни! Неважно, на отдыхе он или в Кремле. Хозяин никогда не спит, он на страже, всё видит и всё слышит.
Забежал в прокуратуру младший брат Владимир, накануне переехавший к нему с матерью, обомлел от его бледного лица, расспросил и выставил бутылку водки на стол:
– Хлопни стаканчик! Нельзя так переживать. Белый весь!
Николай опрокинул стакан, второй. Не брало…
А спустя несколько дней стал замечать прокурор за спиной «топтуна», наглого до того, что не прятал морды. С неделю терпел шпиона, а потом взыграла свободолюбивая натура: не думая о последствиях, преподнёс урок наглецу. Заманил его в тёмный подъезд и едва не задавил богатырскими лапами, шарахнув башкой о стену для пущего страха, а нагрянувшему разбираться энкеведешному начальнику жёстко наказал, чтобы смышлёного следующий раз выбирал, а этого недотёпу он принял за урку-разбойника, ну и проучил его волжским приёмчиком, а мог бы ненароком совсем на тот свет отправить. На том и успокоилось на время.
Тайком делясь с Владимиром о случившемся, Николай посетовал: издавна повелось: творя беззакония, ищейки не терпели за собой прокурорского глаза. Отторжение это было взаимным. Коварные умудрялись и в прокуратуру своих притирать, те вынюхивали, сдавали зазевавшихся говорливых – тогда доносчиков кишмя кишело, сосед опасался соседа. Честные люди прятали души, народ превращался в покорное стадо.
Однако, когда творилось такое зло, – тревожились на самом верху злодеи – как бы не взбунтовался народ, не опрокинул, как не раз бывало на Руси. За народ всту́пится армия, где полно талантливых вольнодумцев, бежали же за границу отчаявшиеся служивые, оттуда голос возмущения подавали?… Вон, Раскольников какое письмо «отцу родному» посмел накатать!.. Не побоялся. Да и не он один.
Но грянула война, и беда нависла над страной. Поняли люди, что чужая гадина опаснее собственной. Сначала с ней покончить надо.
А победили, зализали раны, – канули вроде и те времена. К тому же, объявив «врагами народа» своих же бывших сотоварищей, поставил их к стенке башковитый Никита и сам взошёл на трон.
Известный демократ, всю жизнь прокуковавший за границей и уцелевший при культе, тут же пропел про грянувшую оттепель.