– Ты чего же? – Порохов поднял глаза на Одоевцева. – На свадьбу не идёшь?
– Нет.
– И не звали?
– И звали бы, не пошёл.
– Чего же так?
– Тебе какое дело?
– Значит, всё с Ксенией?
– Что вам всем надо от меня? Чего пристали? То один, то второй!.. – Жорика забило, голос его задрожал, начал срываться.
– Ты мне скажи! Всё или нет?
– Да пошёл ты! – Жорик развернулся и зашагал к подъезду.
– Всё? – бросил ему вслед Порохов, не унимаясь.
– Пропади она пропадом! – не оборачиваясь, махнул рукой тот.
– Запомни! Это твоё последнее слово! – крикнул ему в спину Порохов и не тронулся с места, пока Одоевцев не скрылся в подъезде.
Свадьба была в разгаре, когда Порохов подъехал к шатру, в котором веселились и пели. Он остановился рядом с входом, невидимый со света и прекрасно видевший всё сам, заглушил мотоцикл, облокотившись на руль, наблюдал, не стаскивая шлема с головы.
В шатре вовсю танцевали и горланили вразнобой. Магнитофон наяривал своё:
Жил да был чёрный кот за углом,
И кота ненавидел весь дом,
Только песенка та…
Столы были расставлены буквой «п». В середине этой вилки, за цветами и вазой с фруктами виднелась крепкая голова на толстой короткой шее. Это, не моргая, смотрел перед собой рыжий Аргентум. К нему то и дело подходили танцующие, наклонялись, что-то кричали, обнимали, теребили голову, лезли целовать макушку, пухлые щёки, хлопали по спине, по плечам. Аргентум кивал, пьяно улыбаясь, тоже что-то кричал в ответ, музыка заглушала все слова, но друг друга все понимали без слов и не особо нуждаясь в них. Мелькнули возле Аргентума знакомые лица: Рубин с Хамзой подошли к жениху с рюмками, чокнулись, погладили рыжую голову, что-то покричали, отошли; проскочил, куражась в танце с какой-то брюнеткой, Тимоня. Мадам Бовари, непохожая на себя, в пятнистой кофте с откровенно открытой спиной, перещеголяла всех: её едва оттащили от жениха, так она неистово его целовала, напутствуя в новую семейную жизнь.
На миг мелькнула круглая головка невесты и пропала, заслоняемая и цветами на столе, и танцующими, и целующими Аргентума. Порохов всё пытался увидеть её лицо, разглядеть глаза. Но не удавалось. Отвлёкся, когда сзади кто-то хлопнул его по плечу. Обернулся.
– Привет, Порох! – рядом стоял, лыбился Мякишев Вениамин, при галстуке в пёстрой рубахе и с сигаретой в зубах.
– Салют, Мякиш!
– Ты чего не там? Дожидаешься кого?
– Вроде.
– Ставь мотоцикл. Пойдём. Места хватит.
– Я сейчас…
– Пойдём! Выпьют всё! – захохотал Мякиш.
Песенка про кота закончилась. В шатре зашумели. Выскочил на середину взбалмошный мужик, начал выталкивать ненатанцевавшихся, заманивать их за столы, магнитофон зашёлся в новой мелодии. Это была не песня, над столом поплыл танец. Вернее, вальс.
– Во! Совсем опоздали! – Мякиш обернулся к шатру. – Выход молодых! Вальс!
– Этого я и ждал! – крикнул Порохов в ухо Мякишеву, завёл мотоцикл и рванул на нём в середину шатра.
Аргентум, приподнявшись наполовину и спьяну пошатываясь, склонился над невестой, когда мотоцикл, фыркая, описал вираж перед столом и застыл на ковре. Порохов сдвинул шлем на затылок, упёрся в испуганные вспыхнувшие глаза невесты и громко сказал:
– Приглашаю!
– Ты? – Ксения, оттолкнув жениха, вскочила, вся побледнев, словно только этого и ждала.
– Иди ко мне! – громкий голос Порохова услышали все в шатре и онемели.
Взвизгнула, выронив рюмку, мадам Бовари. Аргентум повернулся к Порохову, развёл, ничего не понимая, руки в стороны, улыбнулся тупо, узнавая, двинулся из-за стола к нему навстречу обнимать:
– Наконец-то… Порох… А мы не ждали…
Но его опередила невеста. Оттолкнув всё от себя, так, что порушилась ваза с цветами, посыпались, покатились по столу яблоки, загремели рюмки с посудой, она выбежала из-за стола и бросилась к протянутой ей руке Порохова. Мгновение – и гости проводили умчавшийся мотоцикл изумлёнными глазами.
Из огня да в полымя
Сообщение дежурного о внезапном появлении подполковника Сараскина было полной неожиданностью. Панова заволновалась и, пока торопилась по коридору, перебирала в уме все прегрешения подопечного отделения, которые могли стать причиной неприятного визита. В том, что визит нового начальника следственного отдела управления радости не принесёт, она не сомневалась. Большие люди вдруг так запросто ни с того ни с сего кресло своё не покидают. С прежним шефом Анищенко Иваном Сидоровичем ещё чего не шло: притёрлась, привыкла, знала, что спросит, лишь только тот рот открывал. А как новый? Что он? Как это у классика: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно…»[19]
По правде сказать, когда-то они вместе заканчивали институт. Но сколько лет прошло! Дорожки разошлись. Теперь увидишь – и не узнать. Лучше помалкивать о знакомстве. Кто она и кто он? Решит – набивается…
В провинции все ещё помнили полковника Анищенко. Сидорыч был лыс, мудр и ужасно авторитетен. Рассказывали, будто к нему прислушивался сам Макс.
Сменивший его новый никогда в милиции не работал. Появился внезапно, выяснилось, что генерал выклянчил его из областного суда, где тот дослужился до зама. Вроде уговорил чем-то. Сплетники злословили: зарплатой и погонами; в милиции, действительно, получали больше. Сведущие знали – новичка на переход принудил обком. Политика партии – укреплять народную и доблестную. Называли чуть ли ни Боронина. Это выглядело более правдоподобным.
С Анищенко жилось спокойнее. Поездки в районы бывший предпочитал кабинету. Его хорошо изучили, знали все повадки и привычки, увлечения и слабости. К приезду готовились заранее, он придерживался плана посещения районов, с которым знакомил в начале года. Некоторые планировали свои отпуска. Аккуратным был Сидорыч, не нарушал традиций, знал – себе дороже.
Приезжая, перетряхивал сейфы подчинённых, сам читал уголовные дела, вникал, тут же писал указания, разносил за волокиту; головомойкой, как правило, и заканчивалось, если не шло дальше нарушения сроков, мелких промашек. Случалось, пускал в ход матерщину, но тоже по-свойски, по-семейному, сор из избы не выносил. И его уважали.
Новый вообще никуда не ездил. В облсуде было не принято; пока вникал – не хватало времени, а потом сам привык, и это стало обычным.
Панова вошла в кабинет и обмякла: зря напрягалась, приезжий вёл вежливую беседу с полковником Грековым, громами и молниями не пахло и после совсем уже деликатного кивка гостя, она присела напротив. Заскочил Фомкин, зам по оперативной работе, как всегда, куда-то спешащий; начальника «уголовки» на месте не оказалось, дежурный отрапортовал, что тот в районной прокуратуре с утра на совещании по вчерашнему убийству. Можно было бы и начинать, но Сараскин не торопился, слушал Грекова. Панова совсем успокоилась: даже если и по их душам прибыло начальство, беда невелика, раз позволяет себе улыбаться. А за столом так оно и было: Греков вспоминал Анищенко и рассыпался о его достоинствах. «Это он правильно делает, – подумала Панова, – о прошлом следует с восторгом, чтобы новое понимало: стоит ли быть хуже?»
Когда с воспоминаниями покончили, Греков заикнулся о визите в райком партии. Этот атрибут входил в обязательную программу каждого областного визитёра, однако подполковник представляться партийному руководству отказался, после чего Греков даже носом повёл в сторону от изумления и, не смолчав, опять напомнил Анищенко, заметив, что тот традиции чтил. Завелась про себя и Панова: гость и тут выпендривается – новая метла по-новому заметает! А ведь лишь ленивый не пнул судью! И Гоголь, и Островский, и Антон Палыч!.. И пузат у них судья, и скуп, и блудлив. А этот? Словно задумал рейтинг изменить. Молод, умён, красив! И форма новенькая к лицу, сидит, как в кино на белогвардейском офицерике. Ещё бы усики… Красавчик, а не мент! У Пановой, кажется, помутнело в глазах от ярости.
– А знаете? – Сараскин обвёл взглядом Грекова и Фомкина с Пановой. – Иван Сидорович здесь у вас и прокурором района работал.
– Не может быть! – подскочил Фомкин. – В нашем районе?
– Да, – улыбнулся Сараскин. – Сам не знал, пока он не рассказал. Мы с ним давно дружим.
– А вы, значит, из судей к нам? – Пановой всё-таки не стерпелось.
– А я из них, – перевёл на неё голубые добрые глаза подполковник.
– А как же с десятой заповедью? – не удержалась она, и тут же ёкнуло внутри: «Дёрнул же меня чёрт! Вечно выскакиваю с заморочками, будто больше всех надо, а потом каюсь…»
– Вы о чём, Екатерина Михайловна? – Недоумевая, Греков поднял брови.
– Екатерина Михайловна к верности долгу призывает, – улыбнулся опять Сараскин. – В Средневековье судьям полагалось хранить верность своему сеньору; десятая заповедь – важнейшая из всех добродетелей, кою обязаны судьи блюсти.
– А-а, – понимающе закивал полковник.
– Так я не изменил заповеди, любезная Екатерина Михайловна. – Сараскин всё-таки отыскал глаза Пановой своими. – Сеньор у нас один – закон. Ему и служим. А у вас в отделении некоторые следователи, к сожалению, об этом забывать начинают.
«Вот! Нарвалась от большого ума! – корила себя Панова. – И чего полезла?…»
– Молодёжь нас вчера с выездом подкузьмила! – хлопнул по столу ладонью Греков, не сдержавшись. – Один в городе задержался с фотографиями, второй не готов оказался.
– С убийствами так нельзя, – согласился Сараскин, – но дело не только в этом. Разбойные нападения банды «ювелиров» до сих пор не раскрыты? А генералу потерпевшие начинают звонить. Удивляются, что их никуда не вызывают.
«Ну, поехали. Сейчас начнётся, – понурилась Панова. – Доконает меня этот недотёпа Свердлин. И я тоже выскочила! Вот уж действительно – прихоть случая управляет миром».
– Вы о «санитарах», наверное? – заёрзал сразу на стуле Фомкин. – О «ювелирах» вроде в ориентировках ничего не было.