Действительно, впереди за поворотом большая группа рыбаков суетилась у берега, недалеко от них тарахтел «Беларусь».
– Самое интересное поглядим, – обрадовался, как мальчишка, Поспелов, и глаза его засверкали. – Сейчас начнут мотню подтаскивать. Вот красота-то! Видел, Данила Павлович, каких осетров у нас ловят?
– Приходилось. – Ковшов не разделял настроения подполковника, наблюдая за бунтующими, рвущимися из неволи огромными красивыми рыбинами; ему вспомнились другие места, другие обстоятельства, другое время, когда на рыбокомбинате перегружали из речных посудин в морозильники живых осетров, привезённых с «низов»; особо буйных, не желавших отправляться в вечный холод сна, успокаивали ударами специальных колотушек.
– Я смотрю, тебя ничем не удивишь. – Поспелов остановился за его спиной.
– Ошибаешься.
– Сочувствуешь? Пустое. Закон природы.
Ковшов молчал.
– Интересно?
– Да уж и не знаю: говорить – не говорить…
– Давай, не стесняйся.
– Спросить всё хотел…
– Спрашивай.
– В последний день мне Токуров дела передавал, поздно уже вместе домой возвращались, ехали в одной машине, а у райкома вашего окна ещё светились…
– Ну?
– Володя глянул на райком, сплюнул и, закурив, сказал: отмучился. Я спросил: почему? А он ответил: поймёшь.
– И всё?
– И всё.
– Ну тогда жди.
– Чего ждать-то?
– Когда поймёшь, – хохотнул Поспелов и шагнул к борту.
Макс и его система
Он понимал всё, и от этого ярость захлёстывала сильнее.
Он сам создавал себя таким – жестоким до беспощадности, справедливым до слёз. Генерал милиции, начальник областного управления, он, Максинов, другим быть не должен.
Под себя создавал систему. Ломал старую, строил свою. Максиновскую. И не скрывал ни от кого. А кого ему бояться? Он был убеждён: именно за его системой – мобильной и жёсткой, мгновенно реагирующей на каждое происшествие, умело локализующей любую криминальную ситуацию, чётко нейтрализующей матёрого преступника – за ней будущее. В определённом смысле – роботы, а не милиционеры, инженеры, а не сыщики, без эмоций и рефлексов, аппараты, немедленно исполняющие любую его команду, – залог успеха.
Задача его, начальника, – поставить цель. Эта цель должна безусловно выполняться. Никакого человеческого фактора не должно присутствовать.
Он понимал, без жёсткости задуманного не достичь. Но если с этим удалось, со справедливостью не получалось. Его самого заносило, а когда преобладает жестокость даже ради дела, справедливостью не пахнет.
Как ни странно, он это понимал, но поделать с собой уже ничего не мог.
Тогда, чтобы насаждать страх среди подчинённых не своими руками, он сделал одного приглянувшегося лейтенанта исполняющим обязанности начальника городского отделения милиции. Когда о фаворите, быстро прославившемся свирепостью, заговорили, он навесил ему звёздочки капитана и назначил одним из своих заместителей. Эксперимент себя оправдал, но это было вопреки всем правилам и традициям, среди засидевшихся в креслах подполковников поднялся гам, выплеснувший скандал за пределы ведомства, и его вызвали в обком партии к секретарю по идеологии. Второе лицо в обкоме, древний велеречивый еврей, что-то долго и витиевато, не называя вещи своими именами и вообще не упомянув ни одной конкретной фамилии, втолковывал ему об истоках и причинах возникновения в органах «ягодок», «ежовых рукавиц», «бериевщины» и ещё бубнил чёрт-те что. Он тогда поднялся из-за стола, надел генеральскую фуражку и, приложив пальцы к козырьку, сухо спросил:
– Ко мне есть вопросы, товарищ секретарь?
– К вам?
– Может, жалобы какие поступили?
Секретарь смутился, долго разглядывал его подслеповатыми глазами, высморкался в большой клетчатый платок, наконец с сомнением ответил:
– Что вы, Евгений Александрович! Какие жалобы? Я вас пригласил побеседовать, так сказать…
Он, как ни пытался, так и не нашёл подходящего слова завершить фразу и спросил:
– Обстановка нормальная?
– Без особых происшествий, – выговаривая чётко и ясно каждое слово, отчеканил генерал.
– Ну тогда, как говорится…
– Спасибо.
И он вышел, не увидев, как обычно, руки для пожатия.
– Ну и хрен с тобой, – уже за дверью в сердцах выругался; они не любили друг друга, впрочем, это выражение вряд ли было уместным для определения их взаимоотношений с Ольшенским; они друг друга ненавидели.
И он в тот день до самого вечера просидел у себя в кабинете, никого не принимая. Дожидался развития событий, анализируя происшедшее.
Старый седой лис, второй секретарь обкома, как говорится, задницы не отрывал от стула, не посоветовавшись с первым. Лишь заручившись одобрением Боронина, затевал интригу: прощупывал почву и предпринимал какие-то свои ходы. Теперь, после их более чем холодного расставания, он, конечно, побежал докладывать. Что сказать? Максинов ощутимо щёлкнул по носу «идеолога»: не лезь, ушлый маразматик, своим рылом, куда не приглашали и в чём не разбираешься! Ольшенский таких позорных пощёчин не получал даже от чиновников из ЦК за всё долгое время работы в партийной системе. А здесь его одёрнул милиционер! Пусть главный в области! Но милиционер!..
Тогда, вернувшись из обкома, дежуря у телефона и переживая, он, мертвецки напившись, так и заночевал в своём кабинете. Всю ночь прождав звонка Боронина, он анализировал ситуацию в полном одиночестве. Сам с собой. И раньше, со времён пребывания военным советником в Йемене, он пристрастился к еженедельным самоанализам, чрезвычайная обстановка обязывала. Здесь, на гражданке, особой нужды не имелось, но, когда взялся за реформу системы и появились первые тупики и неудачи, невольно душа потребовала расслабления. И тогда – дверь на ключ, пачка сигарет и бутылка на стол.
Никто о его увлечении не знал и не догадывался. Утром быстренько умывался в комнате отдыха, принимал стакан горячего кофе – и как заново народился. А привычка выручала.
Со временем ночные бдения стали нормой. Случалось, он доставал из сейфа древний томик Макиавелли в кожаном переплёте, открывал испещрённые чернильными пометками главки «Государя» и погружался в чтение. Книжкой он дорожил, она была подарена ещё во времена учёбы в Академии одним из преподавателей его приятелю, досталась ему при расставании в обмен на такой же памятный презент. Он пожертвовал часы, но в книжке не ошибся, она оказалась необыкновенной. Не потому что «Государем» зачитывался сам Сталин, а своим содержанием. Управление милиции, которым он командовал, конечно, не государство, а он не царь, но как прав был древний итальянец, этот Макиавелли, ещё десятки веков назад! Как греют, жгут сердце его строчки, бьющие точно в цель, в главное!.. Разве это не правда: «Государю, желающему держать подданных в повиновении, не следует обращать внимание на обвинения в жестокости»? Фраза сказана мудрецом будто специально для него! И остаётся современной. Или ещё: «…Люди меньше боятся причинить обиду тому, кто вселяет в них страх!..» И это в точку!
Его стратегия верна, он правильно перестраивает систему – всё более и более убеждался Максинов. И методы его оправданы. Пройдёт несколько лет, он согнёт эту пресловутую кривую роста преступности в обратную сторону, и она неуклонно устремится к снижению; он поймает последнего вора в области и, как легендарного разбойника когда-то, провезёт в клетке напоказ по Москве. Тогда о нём заговорят в столице. Тогда сам Щёлоков задумается…
Нет, он не был фантазёром. В его-то годы! На всю преступность он не замахивался. Но последний вор будет отловлен, как редкий зверь, в его области! Смогли же это сделать в предвоенной Германии немцы[20]. А почему не попытаться здесь ему?
А выживший из ума «идеолог» – просто гнилой корнеплод, его давно надо менять, но Боронин этого не делает только потому, что самому следует уходить. Боронин с некоторых пор начал бояться молодых. Чуть что, выпроваживает их на повышение. Вот и Астарьева в Белокаменную спровадил, возглавлять будет прыткий толковый парень какое-то всероссийское общество по борьбе с зелёным змием. А Астарьева-то метили на место самого Боронина… Вовремя тот узрел опасность. Нет, Боронин не станет поддерживать Ольшенского в драчке с ним, Максиновым.
И он не ошибся в своём прогнозе. Боронин не вступился за своего, не позвонил в тот памятный вечер. Значит, понимает, что цель оправдывает средства.
После этого он сразу заспешил. Почувствовал незримую поддержку со стороны первого. Тот оценил его правоту, не сказав «да», он не сказал и «нет». Максинов ликовал. Теперь он решил все милицейские проблемы проговаривать в обкоме только с первым секретарём, но и туда без особой нужды бегать перестал. Он будет властвовать в своей системе, а удел остальных – ему подчиняться. Именно таков его принцип – так он рассуждал.
И усерднее принялся за чистку системы. Особо мудрых, которых в открытую называли «дедами» и «отцами», отправлял на заслуженный отдых. От них за версту веяло именно тем, чему не могло быть места в его системе; о них слишком много развелось почти романтических легенд и детективных мифов, в которых они выглядели чуть ли не Шерлоками Холмсами или комиссарами Мегрэ. Особенно преуспевал начальник «уголовки» полковник Лудонин: то он отлавливал один целую шайку головорезов на Криуше, то без оружия ликвидировал банду селенских воров. Максинову и его системе были вредны герои-одиночки, он ратовал и создавал механизм в целом, а не робин гудов.
И Лудонин ушёл одним из первых, авторитет его действительно оказался таким, что за месяц Максинов лишился почти всей «уголовки» – «отцы» составляли её большинство, а они без своего лидера работать не пожелали. К такому удару он не был готов, но в ножки гордецам не упал, провожая, никого не просил остаться, но и прорехи кадровые в уголовном розыске на скорую руку не латал, за неимением профессионалов подымал и бросал на раскрытие тяжких и опасных преступлений всех в райотделах, объявлял аврал в каждом подразделении управления, сам командовал операциями по розыску и задержанию преступников. Это отдавало чапаевщиной, которая в уголовном сыске вредна, но он поздно понял, а когда сообразил, – нельзя было признаться: авторитет его мог пошатнуться. Если опытные сыщики не знали, куда прятать глаза от его профанации, когда он объявлял очередную всемилицейскую «облаву», то молодые, на кого он делал ставку, ещё не понимая, зажигались и, ловя каждое его слово, искренне срывались с ног, по-настоящему ему веря, что кого-то поймают и кого-то задержат. Это и требовалось на первых порах. Он жаждал одного – неуклонного подчинения и усердия.