И она повела Порохова в гостиную, где оторвали головы от телевизора и задвигались на диване две девицы: пухленькая, вся в белом живчик-блондинка тут же вскочила, повеселев; загадочная ленивая брюнетка в чёрном плавно обмахивалась веером с китайскими красными иероглифами, алый прозрачный шарф вился вокруг её длинной шеи и стелился у ног.
«А пацаны говорили – бордель, – мелькнуло в голове Порохова, – вполне приличный уголок. Полюбуемся приютом греха».
– Я вас видела, – протянула ему ручку маленькая в белом. – Надин.
– Очень приятно, – хмыкнул в ответ Порохов, ему захотелось погладить девчушку по головке, – Эдуард.
– Вы на речке прелестно с вышки ныряли. – Блондинка сияла, и ямочки на её щеках розовели от счастья.
– С мальчишками баловались, – отвернувшись, опустил глаза на брюнетку Порохов, и та под его взглядом лениво прогнулась, повела оголёнными плечиками и, откинув назад величественную голову, будто испытывая его, медленно провела веером по своим влажным подрагивающим губам.
– Юлия, – прошептали, поманили к себе её губы.
– Эдуард, – коротко ответил он, отрываясь от черноокой, и почти грубо напомнил хозяйке: – Выпить бы, мадам…
А сам подумал: «Без водки пьянею. Вот чёрт! Настоящую бабу-то забыл, когда видел».
– Зови Эмма. Не забудешь, – загородила хозяйка и диван, и черноокую, и легонько втолкнула его в другую комнату, больше похожую на кухню, хотя, кроме сервированного бутылками стола, нескольких стульев и кустодиевских репродукций с голыми купчихами на стенках, в ней ничего не было.
– Можно? – Схватил в руки бутылку коньяка Порохов.
– Ты прямо огонь, дорогой, – прижалась к нему пышной грудью Эмма. – Куда спешим?
– Не знаю, – смутился Порохов. – Чудно тут у вас. Не думал.
– У нас душевно. – Она совсем завладела и его руками, и телом, и он не заметил, как она протянула ему бокал, до краёв наполненный водкой.
– Я бы коньяк…
– Пей. – Она поцеловала его в губы, а оторвавшись от него, сама поднесла бокал к его губам.
Так из её рук он всё и выпил, обливая себя и её водкой, и уже не помня себя, бросился её целовать. Загремели, западали стулья, а она выключила свет…
Пришёл в себя Порохов уже на полу, она, обнимая, ласкала ему волосы на затылке и, легонько подталкивая с себя, шептала:
– Милый, милый… Ты меня задушишь.
Ему казалось – он потерял сознание, с ним произошёл обморок, которого никогда не случалось, если только в детстве. Он силился вспомнить: что было с ним? Что он делал? Что вокруг происходило? Это было безумство. Тогда он снова зло вцепился в её податливые горячие губы и завладел ею теперь уже сознательно, изощрённо, словно издеваясь за недавнее своё беспамятство. Она стонала, порой срываясь на крик, и тогда ударяла его ладошкой, но ему казалось, ласкала.
Когда он затих, она поднялась и ушла первой, шепнув на прощанье:
– Не забудь про стулья и свет включи. Я жду в гостиной.
Порохов ощупал себя в темноте, поднялся весь разбитый, но уверенный и, наведя порядок, выпил водки. В гостиной, кроме неё и Жорика, дребезжащего на гитаре неразборчивое, никого не было.
– Может, горячего чайку? – улыбнулась ему Эмма.
– Неси. – Он сходил назад за водкой, принёс бутылку с бокалами, налил себе и Жорику, протянул ему бокал.
– Выпьем?
– За что? – принял тот водку.
– За настоящих мужиков, – не задумываясь, сказал он.
– Давай.
Они чокнулись и выпили разом. Порохов взял у Жорика гитару.
– Есть любимая песенка, Эмма? – спросил он хозяйку, которая так и не присела к ним на диван, наблюдая, не вмешивалась.
– Я девочек посмотрю, – улыбнулась ему она и вышла.
– А у тебя?
– Я бы ещё выпил, – не глядел на него Жорик.
Он налил ещё.
– Теперь за что?
– Не знаю.
– Твой тост? – Порохов слегка толкнул парня в плечо. – Чего набычился? Ревнуешь?
– Было бы за что.
– Зря ревнуешь.
– Да пошёл ты!
– Ксения хорошая девчонка.
– Заткнись!
– Я её не трогал. И не трогаю.
– Зарекался кобель!..
– Я пьяный, поэтому и треплюсь тут с тобой. – Порохов налил ещё водки, они выпили, помолчали.
– Она тебя любит.
Порохов поднялся, шагнул из гостиной, ища выход.
– Где здесь на улицу?
– А чего же живёшь с ней? – Жорик вскочил с дивана, вцепился ему в рубашку на груди. – Верни мне её! Отдай!
– Нет уж, – отшвырнул его от себя Порохов; вроде легонько оттолкнул, но тот, взмахнув руками, отлетел вместе с пуговицами его рубашки, грохнулся на диван навзничь, скатился на пол и долго поднимался. Порохов ждал, не уходил.
– Я тебя спрашивал, помнишь?
– Ну?…
– Помнишь, говорю?
– Ну, помню.
– Ты отказался?
Жорик молчал.
– Отказался?
– Ну.
– Вот и забудь. А полезешь – убью. Теперь Ксения моя.
И Порохов ушёл.
Частный визит
– Ты приезжай, Николай Егорович. Мы ещё долго возиться будем. Тут для тебя сюрприз нашёлся, – закончив разговор, Шаламов повесил трубку, и в телефоне запиликали гудки отбоя.
Курасов помчался к начальству.
– Владимир Ильич, – начал он с порога. – Мне прокурор-криминалист звонил с места происшествия, Шаламов. Труп на набережной Волги. Уже несколько дней в петле висел, а соседи нашли. По запаху.
– Мы-то здесь при чём? Прокуратура пусть и занимается. – Сараскин оторвал голову от бумаг на столе, устало взглянул на своего заместителя. – Не понимаю вашего интереса, товарищ майор?
– Шаламов намекнул, что труп к делу «санитаров», тьфу! К банде «ювелиров» отношение может иметь.
– Убийство?
– Пока только труп.
– Позвольте, но…
– В ломбарде покойник работал. А убит он или сам в петлю залез, неизвестно пока.
– Присядьте. Объясните.
– Ремень, из которого петля была изготовлена, покойнику принадлежит. Опознали.
– Так.
– Больше ничего Шаламов не сказал. Работают они там.
– Интересно. Но мы-то с какого бока, Николай Егорович?
– Шаламов, видимо, что-то ещё обнаружил при осмотре. Ему про «ювелиров» из ориентировки нашей известно. Мы же перечислили там… драгоценности похищенные.
– Генералу следует доложить.
– Будет возражать.
– И тем не менее.
– А его же на месте нет, Владимир Ильич, – обрадовался Курасов. – Он в облисполкоме с обеда, там совещание. Как я мог позабыть!
– Ну, теперь-то уже дома… – Сараскин посмотрел на часы. – Рабочий день давно закончился.
– Из исполкома не приехал.
– Позвонить домой?
– А надо ли? Я бы съездил, Владимир Ильич…
– Ну, хорошо. Езжайте. Пусть это будет ваш частный визит. – Сараскин улыбнулся. – Никого с собой из оперативников не берите. Ознакомитесь. Будут соображения – звоните мне. Я ещё посижу.
– А не дождётесь?
– Звоните домой, не стесняйтесь.
– Понял, товарищ подполковник. – Курасов аккуратно притворил за собой дверь и заспешил к дежурному выпрашивать машину, но по дороге остановился и вернулся в свой кабинет.
– Раз частный визит, – хмыкнул он, – попробуем себя в качестве частного сыщика.
Он переоделся, повесив милицейскую форму в шкаф, и с удовольствием ощутил на плечах гражданскую одежду. Чего стоил один его английский бордовый галстук в мелкую синюю горошину, который удалось купить в Ленинграде!
Старый, дореволюционной постройки, двухэтажный каменный дом на один подъезд с аркой, ведущей во внутренний дворик, держался из последних сил, угнетая чёрными глазницами спящих окон; он давно пережил время, положенное ему, и всех своих жильцов во втором и даже в третьем поколении, просел к земле, прижался, кое-где покосился на углах, но пыжился и не сдавался, надеясь на несбыточное. В двух кварталах от него что-то сносилось, такое же доисторическое, и там же поднималась молодая поросль – высовывались носы фундаментов железобетонной современной братвы. В темени подъезда, несмотря на поздний час, толпился народ, в основном пожилой, но галдящий, преимущественно старушки. Человека в гражданском они встретили подозрительно и даже враждебно, здесь молодых чужаков не признавали, сразу прикидывали на глаз: к Зинке? Нет, у Зинки вернулся матросик с рейса; к Нельке? К той тоже усатый ходит; к Зойке? И Зойка последнее время, кажись, обзавелась…
– Где прокуратура занимается? – спросил Курасов, и все успокоились, наперебой начали подсказывать, показывать на единственное светящееся окно на втором этаже в самом углу.
– Лёвику звонить три раза! – крикнула глуховатая, но самая общительная.
– Кому звонить? – одёрнули её. – Дверь настежь! Вонь! Не продохнуть!
– Ему теперь звони – не звони, – добавил ещё кто-то. – Отзвонились.
– Да его уж в резалку отвезли, – поставил точку дед в очках со скамейки. – Брешут чёрт-те что.
Курасов достал платок, ещё отдававший чьими-то духами, так с ним у носа и поднялся наверх по лестнице. Шаламов курил у дверей на этажной площадке.
– Я уже уезжать собирался, – хмуро кивнул он Курасову.
– Во трущобы! – запыхался тот. – Пока нашёл, извини. Как тут живут-то?
Шаламов только сплюнул.
– Ты откуда звонил-то?
– Не поверишь, на первом этаже абориген какой-то задержался на этом свете. А у него телефон.
Курасов нагнулся к приятелю, сунулся с сигаретой, прикурил.
– Что, глухо? – Он кивнул на дверь.
– Висяк.
– Верный?
– Совсем нуль.
– Везёт тебе, Михалыч.
– Как утопленнику, хоть вой от удовольствия.
– А чего звонил-то?
– Пузырёк поставишь?
– Михалыч, Макс к премии представит, если с «санитарами» нас выручишь.
– Выручить – не выручу, а кое-что проклюнулось, похоже.
– Не томи, Михалыч.
– Пойдем, покажу. Ты чего это с платочком, как дамочка из борделя? Белые ночи забыть не можешь?
– Ты прав, Михалыч, – засмущался и улыбнулся Курасов, – такое забыть нельзя.
– Ничего, Макс поможет. С небес на грешную землю быстро спустит. «Санитары» – первый камень на твою тонкую интеллигентную шею.