– Чего ты мелешь? Совсем рассудка лишился? Заключение где? – напирал Косаревский.
– Нет заключения, ребята, – сел на пол возле кучи бумаг Свердлин. – Но было… Я помню.
– Ты пошевели мозгами. – Косаревский начал проявлять беспокойство за приятеля. – Куда тогда подевалось всё?
– А может быть, и не было? – тискал свою голову в руках Свердлин. – У меня в производстве все кражи нераскрытые. Звонят каждый день потерпевшие. С ума сойти можно. Им одно скажи – когда найдём? Голова кругом идёт! Я действительно ничего не помню. Я закрутился…
– Ну вот что, детка! – поднялась из-за своего стола Панова. – Беги-ка ты к экспертам. Ищи там заключение. Только чтобы начальник их не узнал. Я Корзухина знаю. Тот враз Максу всё доложит. Он – чёткий служака. Тогда уж точно не сносить тебе головы.
– Спасибо, Екатерина Михайловна, – вскочил с пола Свердлин. – Я быстро. Туда и сюда. Вы и моргнуть не успеете. У них заключение. А где ему быть? Я мигом.
И Свердлин умчался со скоростью курьерского поезда.
– А ведь было заключение, – когда шаги Свердлина стихли в коридоре, подошёл к окну Косаревский, успокаиваясь. – Было. Я вспоминаю. Он мне хвалился, что сам в шкафах у Багритовых копался, помогал экспертам отпечатки бандюг отыскивать. Перед девчонками Багритова рисовался. Ох, красавчик! Не уймётся никак! Мало ему дочки прокурорской!
– Не стоило бы это обсуждать, Андрей Иванович, – урезонила капитана Панова. – Тем более за глаза.
– А я и не собираюсь. – Косаревский хмыкнул. – Наш Ромео обивает их пороги.
– Не скажите.
– Да будет вам. Фирка мне, как на духу! Замучил своим влюблённым трёпом!
– Кстати, а почему Фиркой вы его кличете? Что за Фирка? Всё забываю вас спросить?
– Так он сам же себя так называет. А вы не замечали?
– Да нет как-то…
– Что вы? Заметьте. Перед обедом обычно. У него само собой вылетает постоянно: «Фирка есть хочет. Фирка есть хочет». Как попугай!
– При чём здесь Фирка? У него имя есть – Владимир Кузьмич.
– Это мать его так зовёт. Я спрашивал. Отец у них это… Из… В общем, бросил их или развелись. Он мало о нём рассказывает. Вроде как стесняется. Я не углублялся. Чего в душу лезть!
– Еврей, что ли? Так и скажите. Всё вокруг да около. Вы же следователь!
– А при чём тут следователь?
– Но вы же друг его?
– Друг? Откуда? Так. В близких, конечно, отношениях.
– Эх, мужики…
– Мужики – народ особый, Екатерина Михайловна. Чтобы нашу душу понять…
– Знаю. Как в хайямовский кувшин, надо в неё заглянуть, – махнула рукой Панова. – Только у Фирки, как вы зовёте Владимира Кузьмича, она неглубока.
– Я бы с выводами не поспешал, – сощурил глаза Косаревский. – А я каким выгляжу под вашим микроскопом?
– Вы?
– К примеру?
– Вы существо загадочное, успокойтесь. – Панова улыбнулась миролюбиво. – Я вас ещё не разгадала. Но я упорная, учтите.
– Интеллигентный вы человек, Екатерина Михайловна. Повезло нам с начальством.
– Радуйтесь.
– А что там с кувшином? Мимо ушей пролетело. Какой-то Хайям[27], да?
– Ну как же? Персидский повеса. Один из ваших классических представителей. Не знаете?
– Что-то вроде?… Где-то?…
Панова лукаво глянула на подчинённого, будто вспоминая, и продекламировала нараспев:
Когда ты для меня слепил из глины плоть,
Ты знал, что мне страстей своих не побороть;
Не ты ль тому виной, что жизнь моя греховна?
Скажи, за что же мне гореть в аду, Господь?
– Браво! – разинул рот от удивления сражённый наповал Косаревский. – Не ждал. Вот! Я не ошибся. Вы продолжаете нас удивлять своей культурой и проницательностью.
– Да уж какая тут проницательность! Бросьте, – перебила велеречивого следователя Панова. – Свердлин запутался в своих связях. Не до работы ему. Вот и заключение потерял.
– Это всё любовь, – осуждая, покачал головой Косаревский. – Это всё дочка…
– Напрасно вы. – Панова подпёрла рукой голову, посмотрела в окно. – Звонила мне не раз уже Анна Константиновна…
– Это кто?
– Мама девочки.
– Жена Игорушкина?
– Да. Спрашивала Владимира Кузьмича, а попала на меня. Телефон-то у нас один.
– Ну и что?
– Видно, перестал он у них бывать…
– Да что вы?
– Я к нему сунулась… про звонок-то. А он попросил в следующий раз сказать, что на происшествие ездил.
– Фирка?
– Владимир Кузьмич, – поправила Панова. – И я попрошу вас, Андрей Иванович, не зовите его так больше.
– Так он сам!
– Я вас очень прошу.
И они оба надолго замолчали. Панова ушла к начальству, Косаревский закопался в своих бумагах на столе. Рабочий день завершался тихо и покойно, как будто главное, что должно было случиться в этот, действительно впечатлительный день, произошло, и больше уже нечего ждать.
– Не было Свердлина? – возвратившись, спросила Панова.
– Забуксовал наш коллега, – буркнул Косаревский от стола, не поднимая головы. – Да вы не волнуйтесь, Екатерина Михайловна, принесёт он заключение.
– Я не волнуюсь.
– В зубах принесёт. У Фир… – заикнулся и смолк, поправился Косаревский, – наш Владимир Кузьмич кого хочешь достанет при желании.
Панова не ответила. Так они прождали, занимаясь каждый своим, ещё с час. Давно пора было расходиться. Они не разговаривали и не собирались. Успокаивался народ в райотделе, затихала жизнь. Поздний вечер темнотой напоминал о себе в чёрных окнах. Зажгли свет на улице. Они не зажигали. Вдруг зашумели в коридоре, и дверь распахнулась. На пороге сиял пропавший.
– Ты чего? – рванулся к приятелю Косаревский. – Совесть есть?
Зажгли свет. Свердлин сразу наполнил кабинет гвалтом, шумом, суетой. Твердил о разном, только не о том, ради чего умчался. Поставил на стол сумку цветную, чуждую своей пестротой в служебной обстановке, извлёк красную большую коробку конфет, бутылку шампанского и ещё что-то, которым начал нелепо размахивать над собой.
– Вы видели! – чуть не приплясывал он. – Вы это видели? Чудо!
Косаревский попытался достать, дотянуться, вырвать у него из рук, но, маленький, толстоватый и неуклюжий, он зря старался, не получалось. Высокий и красивый Свердлин был ему не по зубам.
– Свердлин! – не выдержала Панова. – Что за пляску вы устроили? Что принесли? И вообще, что происходит?
– Как что?
– Я вас спрашиваю? Шампанское! Конфеты! Что это?
– Праздник, Екатерина Михайловна! У нас праздник. Вы это видели? – И он показал, что было у него в руках.
– Книжка, – поморщившись, отвёл нос Косаревский.
– Не книжка, а Торвальд[28]! Великий Торвальд! Как не стыдно! – заорал Свердлин.
– Ну Торвальд. Что Торвальд? – Косаревского трудно было пронять, он сел за свой стол, но с шампанского взгляд не сводил. – Чем его закусывать?
– Вот, Екатерина Михайловна, полюбуйтесь на него. – Свердлин по-настоящему возмутился. – Ваш преуспевающий следователь! Ваш!.. – Он задохнулся от чувств. – А мне досталось по дешёвке. Почти даром. Завидуйте! Теперь мне никакие «санитары» нипочём. С Торвальдом теперь я их всех!..
– Владимир Кузьмич, а где заключение? – сухо спросила Панова.
– Заключение?
– Ну да. Заключение. Вас куда посылали?
Свердлин молчал, раздумывая или вспоминая.
– Ну-ка, кончайте вакханалию! – посуровела Панова. – Присаживайтесь ко мне. Да, да. За мой стол. Я вас слушаю.
Свердлин грустно посмотрел на Косаревского, тот отвернулся, Свердлин присел на стул.
– Да от вас пахнет! – вскинула на него глаза Панова. – Никак выпивши?
– Ни в одном глазу! – отдёрнул голову Свердлин. – Встретил воспитанников Майкиных. Этих?… Наших друзей из Африки. У них репетиции в разгаре. Гоголя вовсю шпарят. Меня зовут. Я тоже вас позову, Екатерина Михайловна. Я вас не забуду. Эта коллегия!.. Вы благородно поступили. Я добро помню! Праздник у нас… У них тоже праздник. Ну, по сто граммов. Они пьют почище нас, Андрюш. Почище. А заключение тут. Как же? Нашлось.
– Давайте сюда заключение.
– Я щас.
– Давайте, давайте. Я с вами ещё разберусь. Ваше счастье, что рабочий день кончился. Посмотрите на него. Нечего сказать! Голубчик!
– По случаю, так сказать, всеобщей нашей победы…
– Это что за победа-то? – подал голос и Косаревский, удивляясь приятелю.
– Как, Андрюша? На коллегии Максинов нас не ругал? Не ругал. Дело, слава богу, Сараскину передаём, бандитов этих «санитаров» треклятых, пусть Курасов теперь ловит. Два? Ну… африканцы не в счёт… Вот по этому поводу, значит, конфетки, шампанское… Да! И Торвальд! Я разве не сказал?
– А заключение-то взял? – не дождавшись главного, напомнил Косаревский.
– Заключение – это как раз три!
– Читал?
– Чего?
– Читал заключение-то? – Косаревский не выдержал, сам полез в пёструю сумку, достал папку с бумагами, начал листать. – Что с отпечатками? Пригодны для идентификации?
– Андрюша, дружок, ну что ты, право. – Свердлин погрустнел. – Ну при чём здесь это? У нас такие события! Мы после этой коллегии, я бы сказал, впервые поняли, кто мы такие. Я не думал…
– Что ты понял? – не расслышал Косаревский, читая про себя бумаги, и вдруг взмахнул рукой, брызнул радостной улыбкой на Панову. – Екатерина Михайловна! Есть пальчики!
– Что? – Панову тоже подбросило со стула. – Нашли?
– Есть! Пригодные для поиска! И не только!
– Да что же? Читайте! – Панова едва ни вырывала бумаги у следователя. – Неужели повезло?
– Точно! – Косаревский ликовал. – Пальчики чужие! Никому из жильцов квартиры не принадлежат! Бандюг отпечатки.
– Первый след, – не села – упала на стул Панова, – ну наконец-то! Ты у нас счастливчик просто, Владимир Кузьмич!
– Везёт дуракам, – бросил перед ней на стол бумаги Косаревский. – А отметить это дело надо.