Ксения поправила волосы, разметал причёску ветерок, пока она задумалась. Полезла за косметичкой, нашла зеркальце, поднесла к лицу и вся всколыхнулась – из дверей аэропорта к ней приближался милиционер! То, что шёл он к ней, она поняла сразу. Пацанов поймали! Она обмерла, задрожала, боясь повернуться.
Милиционер окликнул её.
– Кого ждём, гражданка?
Она молчала, совсем растерявшись, так зеркальце и вертела в руках.
– Последним рейсом к нам?
Она плохо соображала, не понимала, что её спрашивают.
– Билетик с самолёта можно глянуть?
Она полезла в сумку, покраснела, готовая зареветь.
– Ну, ну, – покачал он головой. – Плакать-то зачем? Такая красивая девушка. Пойдемте поговорим. Не волнуйтесь.
Она наконец нашла в сумке платочек, поднесла к глазам.
– Пойдёмте, пойдёмте, – взял он её бережно за локоть, – здесь недалеко.
Никто ничего и не понял вокруг; встретились два знакомых молодых человека, симпатичный офицер в милицейской форме и красивая девушка, друг другу под стать, девушка аж всплакнула от счастья – вот и всё, в аэропорту такое на каждом шагу.
То, куда он её привёл, видно, и было отделением милиции; они вошли, и она сразу поймала на себе испуганные, затравленные глаза Тимони и Рубика. Рубик ещё держался, а Тимоня совсем раскис, конопатый нос его краснел помидором на лице; оба, лишь увидев её, пригнулись вниз головами, упёрлись глазами в пол. Тут же вывернутые почти до дна тёмные клетчатые сумки.
Ксения отвела глаза в сторону. Комната была маленькая, с низким потолком без окон. Напротив пацанов – стол. За столом восседал громадный толстопузый сержант с маленькими усиками. Перед ним во весь стол громоздились стеклянные банки с икрой.
Офицер провёл её мимо всего этого, поставил у стенки, спросил:
– Своих узнаёшь?
Тимоня и Рубик согнулись на своих стульях ещё ниже, так, что только в пол не упирались лбами. Сержант глядел на них, не мигая, сонными глазами, хмыкал глуховато, покачивался:
– Вай, мальчишка совсем. Совсем мальчишка! У вас там все такой смелый?
Тимоня зашмыгал носом, рот его кровоточил. Сержант поднял на Ксению большие выпуклые глаза, они у него заблестели, вот-вот и вывалятся, он даже толстые губы облизал.
– И ты. Красивый такой! Сестра? Родной сестра?
Ксения отвернулась, тошно было глядеть на безобразного слюнявого сержанта.
Офицер щёлкнул ключом, открыл в стене рядом маленькую дверцу, подтолкнул её внутрь.
– Проходи, проходи, – закрыл он за собой дверь и защёлкнул опять на ключ. – Не стесняйся. Тут у нас тесновато. Зато атмосфера душевная. Тет на тет. Слышала про такое? Интимные беседы воспитательного характера проводим. Ты же нуждаешься в такой беседе? Что молчишь?
В чуланчике, иначе не назовёшь этот закуток, только стул да оконце, ничего больше не было. Офицер оконце наполовину задёрнул занавеской, подтолкнул её к стулу, включил свет, чтобы совсем темно не было.
– Садись. – Он положил ей руки на плечи, придавил слегка, усадил, сам устроился на подоконнике.
Руки у него были сильными и горячими, прямо жгли огнём, прикасаясь. Она задрожала и упала на стул то ли от его рук, то ли уже и ноги не держали от страха.
– Как тебя звать-то, красавица?
Ксения молчала, приходила в себя, никак не могла отдышаться. В закутке было душно, её пробил пот. Лоб покрылся испариной.
– Жарко у нас, – посочувствовал офицер, полез в её сумку, подал ей платочек. – У вас, говорят, жарко, но у нас – вообще погибель!
Ксения платок взяла, чуть прикоснулась ко лбу.
– Твои дружки разговорчивее. Вы что же? Не в одной школе учились? Забыла? Как звать?
– Люся, – почему-то сказала она.
– А в билете другое имя записано. – Он уже выложил содержимое её сумки на подоконник.
Она молчала, с носа капало, она закрыла лицо платком.
– И мальчишки врали поначалу. Что же вы все, как дети малые? Даже не интересно с вами, контрабандистами. Везёте, как взрослые жулики, на тысячи, а врёте, как школьники у доски.
Она пожала плечами.
– Отпустить мне вас?
– Я их не знаю.
– Ну, ну. Я же не спрашиваю их имён. Не спеши. Я спрашиваю, отпустить вас?
– Как хотите. Я их не знаю.
– Ксения, – прочитал по билету офицер. – Красивое имя. И сама ничего. У нас тоже девчонки есть красивые. Но наши не такие. Грубые какие-то. Ваши лучше. А ты на кошку похожа. Дикую. Я сразу приметил, как глянул. Повадки такие же. И глаза зелёные. Корябаться любишь?
Ксения совсем уткнулась в платок.
– А знаешь, Ксения, что с твоими дружками будет? С этими пацанами и с тобой, если я рассержусь?
– Я их не знаю.
– Их для начала арестуют. И будут они сидеть в нашей тюрьме. Суда дожидаться. Долго. Может, будешь сидеть с ними и ты. Жарко у нас в тюрьмах летом. У нас и зимой там жарко. И грязно. А ещё вши бывают. Пе-ди-ку-лёз называется. – Он произнёс по слогам, морщась, и даже сплюнул. – Фу ты, гадость какая! Мужикам не приведись, а уж женщинам!.. В женских камерах особенно. Но у нас женщин мало в тюрьмах. Наши женщины в Баку в тюрьмах не сидят. Они вообще не сидят за решёткой. На это мужья есть. Им мужья не позволяют. В наших тюрьмах стыдно женщин держать. Для них и камер нет. А когда вот такие, чужие, попадают, их сажают к мужикам. В общую камеру. Ты представляешь, Ксень? В общую? К мужикам? К нашим, а?
Ксения всхлипнула, задрожала.
– Хорошо, если одиночка всё-таки найдётся? А если нет? Для несговорчивых-то? Да для молчаливых?
– Что вы говорите такое! – не выдержав, вскрикнула Ксения.
– А я не пугаю. – Офицер посмотрел в окно. – Курить хочется и водочки. А курить нельзя, милая девочка, задохнёмся здесь, окно-то не открывается. Настроили чёрт-те что!
Он повернулся на подоконнике, потянулся, кости хрустнули.
– Своих не сажают тут женщин. А ты чужая. Красивая, но чужая. Понимаешь меня? Посадят тебя.
Ксению бил озноб.
– Я их не знаю, – твердила она, как заведённая кукла, почти в истерике.
– За икру, да ещё в таком количестве, обязательно тюрьму дадут. Пацаны только сейчас молчат, а на суде, как про сроки услышат, про пять-шесть лет, так и лапки вверх. Тебя сдадут сразу. Ваш козёл, который сюда послал… Послал, послал, не перечь мне, я знаю, не впервой. Так тот козёл чистеньким останется, а вы все загремите в лагеря. Вот и раскинь мозгами. Ты женщина умная. Я вижу. Редкость сейчас. А в тебе уместились и красота, и ум. Ты что же дура, чтобы париться за какого-то мужика? Выйдешь из тюряги лет через пять, никто на тебя и не глянет. А тот козёл и подавно.
Ксения ахнула и разревелась. Он вскочил с подоконника, растерялся.
– Тю-тю-тю, – запричитал над ней, не ожидая, видно, такого исхода, отпрянул от неё, толкнулся в дверь, но остановился, вспомнив про ключ, положил ей руки на плечи, затряс легонько. – Тю-тю-тю. Перестань! Прекрати! Кто же тебя в тюрьму гонит? Сама. Я разве сказал что? Я так сказать, изобразил перспективу. А ты у нас славненькая, умная девочка. Вон как их защищаешь! Спасаешь их прямо. А себя не жалеешь. Не жалко, да? А мне тебя вот жалко.
Он поднял её зарёванное лицо, взял платок из рук, нагнулся и поцеловал в солёные от слёз щёки, лоб, губы. Она вырвалась, враз перестала плакать. Сжалась вся на стуле, горело её лицо, плечи, тело от его жгучих рук.
– Ну вот и хорошо. – Он снова уселся на подоконник. – Обидел дядя девочку, а зря. Напугал. А девочка умненькая, смышлёная. Вот я и спрашиваю – отпустить пацанов-то?
– Отпустите, – выдавила она, почти не открывая губ.
– Отпустить… хорошо, – повторил он и погладил её по голове.
Она вздрогнула, но не отстранилась.
– Это не так просто. У меня товарищ есть. Ты видела моего товарища? Видела?
Ксения кивнула.
– Помощник мой. Дурак дураком, но насчёт денег смышлёный. Они все здесь смышлёные насчёт денег. Они торгуют всю жизнь. Нация такая. Понимаешь? У них это в крови. А этот форму надел. Икру-то мы конфискуем. Уже конфисковали. Но её не хватит. Нужны деньги. Не мне. Я денег не беру. Моему товарищу, ну и ещё… Тебе знать незачем. Пацаны свои собрали. Но у них мало. Говорят, у тебя есть.
– Есть.
– Вот и хорошо.
Порохов снабдил Ксению деньгами на первый случай. Дал на мелкие расходы, купить себе чего. Про те, что получат за икру, сказал: привезёте, будет видно, кому сколько. Общие деньги, ни рубля чтобы не брали, ни копейки!
– На, смотри сама, – протянул её сумку офицер.
– Вот всё, – подала она ему, что было.
– Не густо, – принял он, не считая, оценил на глаз. – Мой товарищ не поверит.
– Больше нет.
– Часики?… – Он глянул ей на руку.
– Возьмите. – Она заспешила, заторопилась, расстегивая браслет.
– Ну ладно, красивая. – Офицер соскочил с подоконника, хрустнул в плечах, потянулся обеими руками. – Ему хватит. А уж я тебя… и часики на память.
Он поднял её со стула на руки, посадил на подоконник, задёрнул совсем занавеску и дохнул в лицо жарким жадным дыханием.
Из дневника Ковшова Д.П
В прокуратуру области меня всё же вытащили. Позвонил Тарков, спросил:
– Ты чего там чудишь, молодой?
– Какой молодой, Михаил Максимович! – попытался отшутиться я. – Был да весь вышел.
– Приёмчики у тебя бандитские.
– Это что же?
– Приезжай, тут на тебя телега серьёзная.
И мне пришлось объясняться. Всё же я полагал, что Игорушкин сам пригласит по этому вопросу, а поручили клерку. Я, конечно, Михаила Максимовича уважаю, но вспомню дело Жёлтого – и будоражит душу. Впрочем, прошлое ворошить, что бензин в костёр плеснуть…
В аппарате встретил Михалыча. Шаламов, как всегда, озабоченный, весь в трудах, поздоровался – и к себе наверх, на «чердак», затарахтел.
– Что такое, Михалыч?
– Найди время. Забегай вечерком. Посидим, как раньше.
Я пообещал. Чего отказываться? У Таркова, если он не перестроился, как ему Гавралов советовал, особо не разгонишься. Я ещё не забыл, как он сутки Жёлтого допрашивал, а наутро тот с сердцем в больницу угодил. Но то с подозреваемым, а я-то свой, прокурорский, да ещё его бывший коллега – аппаратчик, вместе в шахматы гоняли на «чердаке» у Черноборова.