л, насупившись. Конечно, правы пацаны, могло всё хуже обернуться. Отобрали деньги, икру – это пережить можно; Хабиба ещё припрёт, Хамзя новую шпаклёвку состряпает, а вот явку и людей спалили, кого теперь ему в Баку слать? На верный год вперёд дорожка туда заказана! Теперь в Одессу, в Киев… А туда особенно не наездишься. Неблизкие края. И связи там не такие. В Баку – дом родной, а там?… Все планы полетели! Какой провал!..
– Значит, ты молчал? – Порохов зыркнул на Тимоню глазом недоверчиво. – Тебя одного били, а ты…
– А щего говорить-то? Они вшо у наш шабрали. И не шпрашивали нищего.
– Здоровый сержант?
– Бугай, шука!
– А чего же Рубик цел?
– Рубик шам, кому хошь, башку швернёт.
– Вставил бы уж давно, балбес! Фиксу-то потерял? – Порохов сказал и остолбенел от внезапной догадки, пронзившей его мозг, по-другому на Тимоню посмотрел.
Рыжий стоял перед ним, квасился, глотал слюни. «И фикса у того тоже жёлтая была? – будоражила, пугала рассудок внезапно появившаяся мысль. – Сбытчик тот, которому вещи сдали для продажи, он же рассказывал ему про убийцу! Рыжий и с фиксой из жёлтого металла!..»
Порохова захолонуло. «Нет, не может тот рыжий его Тимоней быть! Малец этот совсем. Вон, дал ему по морде, он тут же едва не в плач. Какой из него убийца? Чтобы так измордовать бедного племянника Мизонбаха! Нет. Это не Тимоня. Но всё сходится!..»
– Ты щего? – испугался Тимоня его взгляда. – Щего ты?
– Ладно. Иди. И чтобы я тебя больше у неё не видел, – процедил сквозь зубы Порохов. – А к вечеру собери мне всех наших.
– Кого наших-то?
– Рубика, Аргентума, Жорика, Седого и Хабибу.
– Жорика?
– Плохо слышать стал после путешествия?
– Дак он же?
– Пока вы прохлаждались в гостях у бакинских ментов, я Жорика прощупал. Крепкий пацан. Наш.
– А я тебе шражу говорил, Эд.
– Значит, угадал.
– А Аргентума где ишкать? Его ш мещаш нет нигде.
– Пропал, что ли?
– Не шнаю.
– Найди!
Льёт ли тёплый дождь…
Сын как уехал, так затерялся; вроде в народе пословица ходит про дочь, что она отрезанный ломоть, а у прокуроров и здесь всё не как у людей. Петруха в Нижнем как осел после института, так ни с места, только в отпуск и приезжает, словно турист, даже со своими удочками, и женился там, и внуков сообразил, и на заводе его имя гремит, а всё он за горами, за морями, как был, так и остаётся для родителей. А дочь, Майка, вон она, напротив сидит, на пианино, знай, наигрывает.
Игорушкин полюбовался на дочь, закрыл глаза.
Любит он такие вечера. За окном тишина, ветка не шелохнётся, луна в окошко загляделась. Аннушка на кухне секретничает по телефону со школьной подружкой, такой же пенсионеркой; он, как обычно, на диване при книжке в руках для важности, а Майка – с музыкой.
Чегой-то она там наигрывает? Незнакомая мелодия. Нет. Не классика. То обычно у неё Моцарт или Шопен, а последнее время всё современное и незнакомое. Уж не этот ли?… По телевизору показывали. Из молодых. Имя смешное, а молодёжи нравится. Буль-буль оглы! Точно. И надо же! Имечко. Не смотрел бы сам передачу, не поверил бы. А ведь красивое имя! Соловей. Так переводится. Подумать только! Азербайджанцы. Весёлый народ! Все у них пляшут и поют. Как дети малые. Радостно у них. Друг за друга стеной. В России всё по-другому. Политика забивает. Других дел нет. Вот, даже до прокурорских добрались! С Ковшовым беда! Ему политику шьют! А какая там политика? Жульё поймал его прокурор! Хапуг и жульё! А ему приписывают чуть ли не против линии партии! Партию, видите ли, позорит! Партию оскорбил! На партию руку поднял!..
Наглый инструкторишка осетров ловил из колхозного невода. Вот и все дела. Не для себя, конечно. Машиной осетров полгорода накормить можно. Куда ему одному! Пусть для своих. И для себя тоже. В таких случаях без этого не обходится. Потом, конечно, они оформили всё как надо. Пересчитали, специалисты хреновы, сколько в машине осетров. И сколько в каждом осетре килограмм. А сколько икры – забыли! Ковшов Таркову сказал, что вся рыба икряная была. А инструктор твердит, что сплошь яловая. Икряных тот, видите ли, не брал. Но народ-то живой видел! А прокурора выставляют за дурака! Да ещё теперь к нему в область с петицией!.. Разберись!..
Игорушкин мрачно захлопнул книжку. Ковшов не тот человек, чтобы врать. И сейчас он сам не позволит в дерьмо носом его тыкать. Хайса, правда, напирает. Как же! С ним не посоветовался Ковшов! Его не поставил в известность, когда на тоню поехал! Сам разбирался! Без него!.. Да если прокурор у всех разрешения спрашивать будет, какой же он тогда прокурор? Подстилка. Ноги об него вытирать станет тот же инструктор! Кстати, что с инструктором? Он сам, когда говорил с Хайсой по телефону, сразу сказал, что поведению инструктора на тоне райком тоже должен дать оценку. Хайса пообещал… Надо будет Таркову подсказать, чтобы всесторонне отнёсся к проверке, чтобы и о райкомовских мальчиках побеспокоился…
Игорушкин забылся, книжка выпала на пол.
– Ты чего, пап?
– Ничего, ничего, дочка. Играй. Что это за мелодия такая? Не слышал.
– Шейк, папа.
– Шейк? Что у вас за названия теперь? Сплошь зарубежные.
– Время, папа, время.
– Мы с матерью отплясывали, бывало, танго. Хороший танец.
– Ну вот. Тоже не наш. Испанский.
– Я танго любил танцевать. Анна Константиновна от него в обморок падала. Лишь услышит мелодию…
– А как же ты? Танго – танец двух влюблённых.
– Ну уж и влюблённых. Другие девушки были. После войны их на танцплощадке больше стояло, чем нас, солдат.
– И мама тебе позволяла?
– Она мне верила.
– И не ревновала?
– Ну это ты уж у неё спроси.
– Ссорились?
– Не без этого. А ты что грустишь?
– Уезжаю я скоро, папка.
– Знаю, знаю, Анна Константиновна оповестила. Ну и чего грустить из-за этого? Кавалера здесь оставляешь?
Майя не ответила, совсем голову опустила к пианино, тихо заиграла, подпевая:
Льёт ли тёплый дождь,
Падает ли снег.
Я в подъезде возле дома
Твоего стою.
– Буль-буль оглы? – брякнул наугад Игорушкин, чтобы как-то развеселить дочку.
– Что ты, папка? Ободзинский!
– Все они на одно лицо. Вот и твой следователь. Чего ссориться? Ты же его с собой не возьмёшь? Дети, право.
– Он здесь совсем ни при чём.
Игорушкин нагнулся, поднял книжку, сделал вид, что читает. Анна Константиновна все уши прожужжала этим Володенькой. А ему следователь милиции не приглянулся. Нет, ничего не скажешь, видный, высокий, помнил, видел его один раз, когда Кравцов приезжал, но после того как ветром сдуло. Давно встречаются они с дочерью. Люди взрослые. Ну взял, пришёл, познакомились. Чин чинарём! Как положено. Игорушкин во всём любил определённость и ясность. Чего мудрить? А то бегает от него, как мальчишка! Всё ему некогда! Как будто у него, прокурора области, дел меньше!.. Или Майка сама не допускает пока?… Докопайся, что там у них…
– Слушай, пап, только не обижайся…
– Чего же обижаться-то? Я ещё и не знаю.
– Ты прокурором так вот сразу и на всю жизнь?
– Ты как маленькая, Майя. Студентов сама учишь, а вопросики у тебя!
– Ну не хочешь, не говори. Тебя ничего и спросить нельзя.
– Почему? Спрашивай.
– Вот и ответь.
– Я не скрывал никогда. И не мечтал, не гадал прокурором стать.
– Юристом?
– И юристом не думал.
– А как же?
– Учителем мне хотелось. Историю преподавать. Слышала про Соловьёва, Костомарова, Ключевского[38]?
– Ты столько наговорил! Забыл? Я русский язык иностранцам преподаю. А историки все твои древние.
– Отчего же? Как раз все – русский народ. Карамзин что сказал? Чтобы знать настоящее, должны мы в совершенстве, прежде всего, знать своё прошлое.
– Значит, изменил своей мечте?
– Уже учителем истории работал, понял, что без юриспруденции не обойтись. Не было историков, чтобы юридическую науку не чтили. Вот и поступил вновь учиться. Собственно говоря, и не прекращал. А там война. Войне адвокаты без надобности. Прокуроры тогда больше требовались. А погоны надел…
– Владимир задумал тоже учительствовать.
– Что?
– Приглашают его преподавать в школу милиции.
– Это что же? Следователем без году неделя… И в побег?
– Ну как ты так можешь? Почему побег?
– Он ещё следователем себя не почувствовал. Только же из штаба! И туда же, в преподаватели. Чему учить будет курсантов? По учебнику? Или как при штабе бегать надо?
– Ты сразу в штыки! Сразу осуждать. Вот уж действительно, мама говорит, прокурор впереди тебя идёт!
Игорушкин смутился, пожал плечами.
– Как есть. Теперь уж не переделать, дочка.
– Что у вас за спор, друзья мои? – В дверях появилась Анна Константиновна. – Давайте мировую чайком отметим. Поднимайтесь, поднимайтесь. У меня уже всё на столе.
Одинокий волк
Арон Соломонович забыл старушек. Лизавета, как и просил он Виолетту Карловну, правда, прибегала; посуетилась, справилась о здоровье, подсобила, сготовила кое-что на кухне и убежала. И он забылся. Своих хлопот полно.
Не давала покоя тревожная мысль про неизвестного гостя в чудной шапочке. Арон крест передал, с перепугу ни имени, как говорится, ни адреса не спросил и в ответ ничего не услышал. «А надо бы!» – задним числом жалил и ругал себя старый Арон. Грозный, конечно, мужчина его посетил, неслучайный гость: всё знает, ему и вопросы-то страшно задавать было. Поди, узнай, что у него на уме? Ружьё-то как у него схватил! Арон и глазом моргнуть не успел, а тот вмиг и патрон вытащил, и крест с цепочкой в карман спрятал, как свой. Конечно, за ним и пришёл. И всё культурно, интеллигентно. А ведь если, к примеру, убить хотел? На что ему смерть Арона? И всё же? И стрелять бы не стал. Без ружья обошёлся бы. Ручищи у него вон какие! Придушил бы – и все дела. Нет, с незнакомцем всё ясно. Он от главного пришёл к Арону. Поэтому всё и знал. С ним старый Арон промашки не дал. Только спросить у него надо было про главного. Тогда бы совсем спокойней была душа у Арона. Но уж больно грозен был гость. Страшен.