– Так я же направлял Сугарлиеву докладную записку. По итогам десяти месяцев ещё. Ставил там вопросы о создании дружин народных, усилении их боеспособности. Не ходят колхозники на дежурства, сами воруют продукцию с полей. Потом ею же чуть ни в ящиках колхозных на рынках торгуют. Сам Хайса Поспелова заставлял облавы устраивать на базарах. Сам он на эти облавы ездил. Его завидев и разбегались колхознички, ящики бросали, под прилавками прятались… От этого и рост пошёл общей преступности в районе! За счёт краж! Помните, Семён Викторович, я в показательном процессе участвовал, когда милицию пришлось вызывать? Так тогда судью чуть не избили! Колхозники едва не отмордовали за то, что мотоцикл мы конфисковали, как средство хищения?
– Ну как же. Гудел район.
– С народом надо работать райкому!
– Нет, Данила Павлович. Райкому этого не сдюжить. Им не до народа. Им звезду добыть…
Мы ещё долго в тот раз сидели с Семёном Викторовичем.
Я принял решение ехать к Игорушкину.
Пароход белый, беленький…
Уезжала Майя теплоходом.
Провожали Анна Константиновна, студентов весёлая гурьба. Колготились по-своему, целовались, галдели, не понимая, что матери с дочерью наедине поговорить надо. Николай Петрович ещё утром попрощался, уходя на работу; объявил, погладив Майю по щеке, что вырваться ему не удастся, с десяти утра заседание бюро обкома, а когда закончится, никому не известно.
Анна Константиновна слова для расставания оставила напоследок, а тут эти, как на грех. Кто же знал, что они такие бестолковые! Так и не дождалась бы, если, отчаявшись, не улучила момент, когда они с дочерью остались в каюте одни, поцеловала три раза, как положено в повлажневшие глаза, прижала головку к груди.
– Так и не звонил Владимир? – спросила, будто между прочим.
– Ты о ком, мама?
– Володя не звонил?
– Он занят, мама. У него свои проблемы.
– Вот и я набрала его по телефону, а он мне – на происшествие уезжаю.
Майя отвернулась.
– Зачем ты, мама?
– Ну что ты, дочка? У него служба ответственная. Надо терпеть. Вон я с твоим отцом. Вся жизнь так. В ожидании. В одиночестве. Раньше – хуже. Теперь хоть вечерами дома. А молодые были, его и ночью подымали. Помню в Сочи… Да, что это я? Вот те раз! Про себя вспомнила!.. Милиция, хотя и не прокуратура, а тоже… Он же следователь.
– Не следователь он, мама.
– Как? А я ему звонила?
– Пожалел вас. Не стал говорить. Он переводится из милиции.
– Да что же это такое? И куда?
– В той же системе. В школу милиции его пригласили. Будет преподавать.
– Володя учителем?
– Там звание обещали повысить. Потом работа самостоятельная… Впрочем, я не знаю.
– Преподаватель! Это благородно! У нас все учителя!
– Мама!
– А что он будет преподавать?
– Философию… историю… Трудно сказать.
– Из него хороший философ выйдет. Он умеет рассуждать. И знает много. Как-то тебя ждали. Ты припозднилась в институте. Он мне про Канта рассказывал.
– Про кого?
– Про Канта. Забыла? Я тоже, признаться… А Володя так говорил, так говорил. Я кое-что помню. Уж очень красиво. Про звёзды и про жизнь.
– Это он умеет.
– Подожди, подожди. Сейчас вспомню… Главное – звёзды над головой?… Нет. Звёздное небо над головой и чистая тишина в душе.
– Что-то не так, мама. Это про нравственность. Впрочем, он может. Однажды и мне сказал: тот человек, которого ты любишь во мне…
– Майя!
– Да, мама.
– Как же, дочка?
– Я вспоминаю. Тот человек, которого ты любишь во мне, конечно, лучше меня. Но ты люби, и я постараюсь.
– Это хорошо он сказал, дочка. Это честно. – Анна Константиновна разволновалась, едва не всплакнула. – И очень красиво.
– Вот, вот, – задумалась Майя. – Красиво. А потом я прочитала эти строчки у Пришвина.
– Ему там будет лучше. В школе. Когда учишь, обязательно сам учишься.
– Мама, как ты любишь афоризмы!
– Это кладезь мудрости. Коля называет их квинтэссенцией разума.
– Папа у нас романтик.
– А почему Володя не пришёл провожать?
– Сказал, занят. Там у него что-то как раз решается. Важный вопрос. Мне представляется, что будут обсуждать науки, которые предложат ему преподавать.
– У него же диплом юриста широкого профиля. Я знаю. Он многое сможет.
– Да, да. Наверное.
И они замолчали. Набежали опять студенты, у Анны Константиновны от них запестрело в глазах, она, как прижала платочек к глазам, так до отхода теплохода не опускала рук. Заиграла музыка, голос запел весело про грустное:
Пароход белый, беленький
Дым над белой трубой…
«Или чёрный дым над трубой», – вспоминала она, когда шла уже одна по причалу и никак не могла вспомнить, как правильно.
Толковище[40]
И луна заплуталась в лохмотьях чёрных туч на низком, готовом обрушиться небосводе. И свирепый ветер, остервенев, в пух и прах загонял ворохи сухих листьев и мелкого мусора на пустынных дачных улочках. Вот тогда, поспешая к назначенному часу, Тимоня и торкнулся в калитку. Удивился и не поверил своим глазам – двор оказался открытым. Кто же его опередил?
Хотя Порохов назначил встречу на позднее время, Тимоня прибежал загодя, всё оглядеть, проверить, подготовить, а тут его обскакали.
Он вбежал на крыльцо, сунулся в дверь домика. В сумерках разглядел на фоне окошек тёмный силуэт человека, неподвижно сидящего за столом.
– Кто тут? – замер на пороге Тимоня.
– Испугался?
– Ты, Эд?
– В штаны наклал?
– Что это ты в темноте?… Один?…
– С электростанцией опять нелады. А может, с проводкой что. Утром надо будет глянуть.
– Так давай на дворе костерок запалю. – Тимоня обрадовался, мечтательно закатил глаза. – У костра, Эд! Туда-сюда… Я побеспокоился, чтобы не припухли пацаны. На свежем воздухе! На свободе! Во! Гляди!
Он вытащил из-за пазухи бутылку водки.
– Холодновато на улице. Согреемся?
– По какому поводу праздник?
– А вот. Смотри! – И Тимоня оскалился, защёлкал новыми вставными зубами, застучал ими. – Все на месте! Полный рот!
– Вставил?
– Заново родился!
– Молодец. А водку всё же спрячь. И на двор не следует лезть. – Порохов не улыбался.
– Что так?
– Разговор серьёзный. Здесь перекантуемся. Тащи лампу керосиновую. Там, за печкой.
– Что случилось, Эд?
Тимоня, не дождавшись ответа, зажёг лампу, поставил на стол поближе к Порохову, но тот отодвинул её от себя, отставил лицо в темноте.
– Опаздывают наши?
– Нет. Есть ещё время.
На крыльце, как будто ждали, затопали, ввалились гурьбой длинноволосый Седой, юркий Хабиба, флегматичный толстяк Рубик.
– Маракуете в темноте? – закричали с порога. – Во всём посёлке темень. Как поживаешь, Порох?
Порохов повёл вокруг себя рукой, приглашая садиться.
– Располагайся, братва. Нам тьма не помеха. Нам потолковать по душам.
Расселись, пошумели, успокаиваясь; Седой поморщился на пустой стол, подмигнул Тимоне, тот скорчил рожу, отмахнулся ладошкой, кивая на Порохова. Хабиба, проследив за ними, тоже загрустил, Рубик невозмутимо лузгал семечки, от него слегка попахивало, не сивухой, вкусным, смахивало на коньяк. Порохов ждал, молчаливо следил за тем, как колышется лёгкое пламя за стеклом лампы, протянул руку, подкрутил, чтобы не коптило.
– Подметили, в каком составе собрались? – так и не отрывая глаз от огня, спросил наконец он.
– Боевой состав, – начал ретиво Тимоня и осёкся, – только Жорика нет…
– А его и не должно быть, – будто подсказал Порохов, – соображаете?
– Тогда уж, – запинаясь, погадал Седой, – Аргентума бы надо?… Что-то я его не вижу… И – комплект.
– Серебряного не хватает, – кивнул, соглашаясь, Порохов. – Верно, пацаны. Я собрал тех, кто со мной за цацками ходил. Почти всех. Окромя одного. А Жорика зачем в наши прошлые тайны посвящать? Ему забот нынешних хватает.
– Всё-таки банк будем брать? – засветился лицом Седой. – Осилим?
– Мы в банк не полезем. – Порохов, хмыкнув, поморщился. – Как у тебя всё легко, Седой! За это верный вышак дадут. Или охрана пристрелит. Хрен редьки не слаще.
Тимоня не сводил с командира влюблённых глаз.
– Сколько раз я вас на дело водил? – Порохов обвёл всех настороженным взглядом. – И без осечек. Верно? Без потерь.
– Верно, чего там. Правильно говоришь, Порох, – закивали за столом.
– Так что в банк нам лезть ни к чему. Мы свои гроши тихо возьмём. Как прежде. Без крови. Вы знаете мои правила, я смерти не люблю.
– Как же, Эд! – Тимоня подпрыгивал от нетерпения. – Как же банк? Когда?
– Уймись! – осадил его Порохов. – Все подробности узнаете позже. Жорик уже начал работать по моему указанию. Собирает необходимые сведения и информацию. Вас я собрал по другому поводу. Догадались уже, наверное? Или плутаете в потёмках?
– Говори, Порох! – привстал, напрягся Седой. – Не мотай нервы.
– Неужели никто из вас так и ни о чём не задумался?
Но этот вопрос вожака озабоченности на лицах его товарищей не вызвал.
– Весь бимб[41], всё рыжьё[42], что взяли мы на прихват, цацки разные, которые с баб галстуков[43] надёргали и вспороли медведя[44], Арону старому пропулить не удалось. Говорил я вам об этом прошлый раз.
– Это что же? Гнилую восьмёрку[45] подставил Аргентум? Поэтому и сам не заявился? – подпрыгнул, сжав кулаки, шустрый Хабиба.
За ним вскочил с места и Седой.
– Тихо! – рявкнул Порохов и ударил кулаком по столу так, что лампа едва не свалилась; бросился Тимоня, уберёг, схватив о