– Что посыпется?
– Сам понимаешь.
– Я несудимый, товарищ майор. Я этим штучкам не обучен.
– Отпечатки пальцев не оставил нигде? Ты же с явкой пришёл? С повинной. А раз так, то уж рассказывать должен всё. Чистосердечной она называется, понимаешь?
– Я чистый. Клянусь! А этих жлобов, которые банк грабанули, сдам.
– Всё про банк-то рассказал?
– Не пришёл бы. Жлобы! И бабу отняли, и бабки одни заграбастать надеялись! Не выгорит!
– А ты откуда знаешь?
– Да уж знаю. И не только это. Раз пришёл, всё расскажу. Только участковый мне тоже обещал…
– Раз обещал…
…Курасов закончил писать далеко за полночь. Набрал дежурного по внутреннему телефону.
– Зуравлёв всех привёз?
– Только этого… Больного, с шеей. И женщин.
– Порохова?
– Его.
– Пусть забежит ко мне.
– Сейчас. Поищу. Он где-то здесь. Вроде у экспертов.
– Найди его. Нужен очень.
Зуравлёв вбежал живой, свеженький, в гражданке и при галстуке, как с приёма английской королевы.
– Не побеспокою, Николай Егорович? – улыбнулся от двери.
– Ты всё шутишь, Алексей Александрович. – Гляжу я на тебя и вспоминаю одного товарища.
– Старого или молодого?
– Скорее, мудрого.
– Тогда домового, – ещё нежнее расцвёл начальник «уголовки».
– Почти угадал. Домовой и леший у него в подчинённых бегали. Помогали.
– Тогда знаю. Хорошее настроение, Николай Егорович? Всё с нашим гостем беседуешь? Кладезь, похоже?
– Не без этого. Вот. Наш гость тебе ещё работки нашёл.
– Мы всегда готовы. – Зуравлёв внимательно оглядел Серебряного. – Вы его прямо бережёте, Николай Егорович. Мечта генерала!
– Вполне может быть.
– А сам?
– Я бы вздремнул, вас дожидаясь. А вы бы и возвратились как раз. Сколько? Третий час уже?
– Угу.
– Ну вот. К пяти поспеете. А мне двух часиков вполне хватит. Этих, кого брать придётся, с утречка лучше. Они помоложе. Нагулялись. Надружились с девчонками.
– Да откуда у них бабы! – Серебряный не понимал шуток следователя. – Гроши небось считают.
– Нет их дома-то? – Курасов чуть не подмигнул Серебряному.
– Я же сказал, где их сейчас найти! – крикнул тот. – На даче у Пороха! Где им быть? И Жорик там этот. И Тимоня! Оба субчика, как миленькие, там!
– Покажешь? – Курасов не спускал глаз с подозреваемого.
– Нет! – вскочил на ноги Серебряный. – Я не могу! Не договаривались так!
– А чего испугался? Ты же мне правду-матку выложил?
– Хотите, чтобы они меня пристрелили?
– У них пистолет?
– Нет. У них обрезы.
– А где пистолет?
– Был да сплыл. – Серебряный выпалил и осел на стул, только за рот руками не схватился.
– Ты начал всю правду, так договаривай, – улыбнулся ему Курасов. – Я же тебе поверил. Почти. А от меня многое будет зависеть.
Он для убедительности поднял глаза на Зуравлёва.
– Так, товарищ полковник?
– Он понимает, – не сводил глаз с подозреваемого тот и добавил: – А у меня тоже сюрприз есть к Игорю Юрьевичу. От наших экспертов. Я тут к ним заглянул перед тем, как сюда идти.
Серебряный поёжился от слов, сказанных полковником, и поднимал глаза на Курасова, и опускал, словно искал защиты и помощи.
– Был пистолет… Но я покажу… Сам отдам.
Он опустил голову и сник.
– Ну вот, Алексей Александрович, значит, маршрут ваш немножко изменится. Сначала с Игорем Юрьевичем к нему зарулите. Возьмёте пистолет. Тот пистолет-то? Который с Нового года? – Курасов вытянул голову к подозреваемому. – Игорь Юрьевич? Тот?
Серебряный, потупясь, кивнул головой.
– Он.
– А чего ж ты молчал, дорогой? Я распинаюсь перед ним!
– Да вы и не спрашивали про оружие.
– Значит, сам не сообразил?
– Вот ей-богу!
– Значит, и верующий к тому же? Тогда с тобой спокойней. Тебе врать нельзя вдвойне.
– Богом клянусь! Ничего не врал!
– А может, ещё что вспомнишь? У нас этот пистолетик-то засветился.
– Мне нечего больше рассказывать.
– Ну как же?
– На мне нет ничего больше.
– Решай сам.
– А-а-а! Всё равно подыхать! – закричал, запричитал Серебряный. – Есть на мне вина! Есть! Но он сам меня убить хотел! Сам вёз убивать!
– Игорь Юрьевич! Ну что вы! Успокойтесь!
– Столкнул я его с мотоцикла! Под дерево! Пишите! Думал, кончу, и всё! Бандюгу порешу! Освобожу свет!
– Тише, тише. Вот, водички. – Курасов сунул подозреваемому стакан с водой.
– Столкнул я его с мотоцикла под дерево, – даже всхлипнул тот. – А он выжил, гад! Выжил! Только шею вывихнул!
– Это кто же?
– Ну кто? Порох! О нём я, чтоб он сдох! Из-за шеи он и автобус не грабил. А то там бы был.
– А вы?
– А меня они не взяли бы. Я для них хуже балласта.
– Это почему же?
– Особый разговор.
– Ну что же. Тогда поговорим ещё. – Курасов глянул на полковника. – Пожалуй, Алексей Александрович, поезжай за архаровцами один. Или пошли своих.
– Нет. Я уж сам. Генерал просил тоже, чтобы лично. – Зуравлёв развернулся. – Я вам, Николай Егорович, перезвоню.
Он вышел, тихо и аккуратно затворив дверь. Курасов подпёр голову рукой, удобнее устроился за столом.
– Продолжим наши откровения, Игорь Юрьевич.
– Я собственно…
– Про балласт, – напомнил Курасов. – Почему выпали из их компании?
– А… это долгий разговор, – махнул рукой тот.
– Ничего, у нас с вами времени много…
Зазвонил, перебивая, телефон, голос Зуравлёва в трубке был сух и лаконичен.
– Николай Егорович. Я что заходил-то к вам. Отпечатки пальчиков по делу «санитаров», которые нашли в квартире потерпевших и отпечатки пальцев со стакана из квартиры убитого Гольдбермана принадлежат ему.
– Кому «ему», Алексей Александрович? Вы что это загадками?
– Устал я, Николай Егорович. – Зуравлёв сладко зевнул в трубку. – Сейчас бы поспать. Не вру, забыл, сколько уже на ногах-то.
– Чьи пальчики?
– Паскуды этой, которая перед вами слёзы льёт.
Государственный советник юстиции
– А я, признаться, звонил вам вчера поздно вечером. – Тешиев, озабоченный и хмурый, прохаживался по кабинету прокурора области, дожидаясь, пока Игорушкин усядется за стол, оглядится; знал – тот не любил вот таких ранних визитов, тем более внезапных, незапланированных, от которых ничего хорошего в прокуратуре не ждёшь.
– Меня Анна Константиновна в театр увела, спрятала, так сказать, – зло хмыкнул тот и поднял красные от бессонницы глаза на заместителя. – А тебя, значит, они поймали и уговорили позвонить?
– О чём вы?
– Ну, ну, Николай. Деликатный ты человек. Мы слишком хорошо знаем друг друга, чтобы лукавить.
– Николай Петрович…
– Ты меня по душе Ковшова разыскивал?
– По нему.
– Зря. Я решения своего не поменяю. В районе им Ковшова не сломать. Это я понял. А здесь, в обкоме, я проглотить его не позволю.
– Вопрос стоит не так однозначно, Николай Петрович. Я бы не горячился…
– Брось!
Тешиев походил вокруг набычившегося, нагнувшего голову над столом прокурора области, помолчал.
Несносный савонаролик[49], наверное, казнившей себя за это повседневно, тот не позволял командовать собой даже тем, в ком нуждался. От этого страдал, зарабатывая упрёки и косые взгляды и в спину, и в открытую. Но это его, кажется, бодрило или, может быть, вдохновляло на новые отчаянные поступки. Нередко, не признавая авторитетов, кабинетных, партийных интриг, валился напролом, набивая шишки от начальства, а когда ничего не мог изменить, тяжело переживал. Редко делился поражением, успехами откровенно восторгался, радуясь, как мальчишка, победивший в драке.
Тешиев завидовал ему. Он так не мог. Он заместитель, ему подносить снаряды, а хотелось не всегда. Иногда казалось, цель не оправдывает средства, а сама война похожа на не раз уже везде осмеянное донкихотство. Драться ради того, чтобы драться, заведомо зная о поражении? Какой резон? Где разум? Убедить Игорушкина в том ему, верному, рассудительному помощнику, не всегда удавалось. Здесь они расходились. Вот и теперь… Нет, Тешиев не осуждал Ковшова, не о нём речь. Ковшов всё делал, как следовало поступать. Молодой и неопытный в сплетении всех возникших вокруг чрезвычайных, а иначе не назвать, в его районе интриг, тот действует по-комсомольски, как учили! Напролом. Житейской-то мудрости ни на грош! И себя не жалеет. Но шеф-то что думает? Мудрый прожжённый волк! Опытный стратег! Беря Ковшова под защиту, в этом пламени недолго и самому сгореть! А делу не помочь! Ведь не помочь… Это всем очевидно. И, конечно, ему самому…
– А ты знаешь, в театре пьеску играли, – кисло хмыкнул Игорушкин. – Занятная. Я давно не был. Пробрало. Вся жизнь в три акта.
– Наша?
– Нет. Повезло. Что-то заграничное. Анна Константиновна разбирается. А я… Скучает она. Без Майки-то…
– Не приехала ещё?
– Скоро. У неё на носу Гоголь. Со своими, тёмненькими, они «Ревизора» затеяли. Ну, а Анна меня, значит, готовит, чтобы можно было сравнить.
– Шоу?
– Чего?
– Бернарда Шоу пьеса-то?
– Нет. Не классика. Современная пьеска. Старик один, всю жизнь прожил, а смысла не разгадал.
– Известная философия. Век живи – дураком подохнешь.
– А мне понравилась. – Игорушкин задумался, нагнулся, положил голову на руки, взгрустнул. – Этот герой-то всё гнался куда-то, торопился. Те его по башке. Свои и чужие. Со всех сторон. А он не отбивается даже. Всё вперёд.
– И умер.
– А ты откуда знаешь? Смотрел уже? Вроде премьера?
– Догадался. Ясен конец.
– Нет. Я всё же верил, удастся ему…
– Что удастся?
– Ну…
– Вот! И неизвестно. Куда? Зачем? Какая ему польза от всей его прыти!
– Польза? Да, ты прав, похоже, пользы сразу и не увидать. Вот если тем…
– Кому «тем»?
– Кто после нас придёт…
– Что?… Николай Петрович! Вы о ком? Ковшов?… Он же жизни не знает!