– Нет. Зря ты. Вот такие, как Ковшовы, как наши некоторые пацаны молодые, Шаламов, Малинин, Курасов был…
– А чего же вы его отдали?
Игорушкин развёл в бессилии руки – виноват, сказать нечего. Но они как раз знают, что делают… И молодцы, что зряче это делают!..
– Плохо всё это кончится.
– А это уже наша с тобой забота.
– Я бы всё-таки пригласил Ковшова…
– На ковёр?
– Ну… Ковёр не ковёр… Поговорил бы с ним. Молодые, они ещё не понимают. Негибкие. У них не накопилось ещё. Не успело. Они взаправду верят.
– Я его помощника уже приглашал.
– Кого?
– Помощника. Ерёменко. Забыл, наверное?
– Что же он? В курсе событий?
– Он проверку всю проводил.
– Вот как!
– Фуфловый миллион-то в районе пытались сделать. И в области. Соответственно. Любой ценой. На приписках. С помидорами совсем потеха. Ну а на приписках и звезда Героя получится. Он и сам такого не пожелает. Откажется.
– Хайса?
– Боронин.
– А зачем нам решать за них?
– Не пожелает такого ордена Боронин. Дело уже получило огласку. А кому такая слава нужна?
– Николай Петрович, вас не изменить.
– А я и не желаю.
«Сам»
В обкоме словно вымерло.
В коридорах темновато, никого, понурая, настороженная тишина. И за окнами погода подстать: пронизывающий холодный ветер и зарядивший с ночи проливной дождь вперемежку с мокрым снегом хлещет почём зря. Обычно с утра оживление, шумно на первом этаже, не без шуток среди сослуживцев в дверях, а тут – вбежал, чертыхаясь про себя, очередной скукожившийся, попрыгал, отряхнулся и мышкой незаметно к себе на этаже. Ни слова – ни полслова.
Павел Александрович, как всегда, аккуратно, не торопясь, долго притоптывает, приводит себя в порядок у входных дверей в тамбурочке, стряхивает величественный чёрный зонт, пыхтит с широкополой шляпой такого же цвета, наконец, переведя дух, поднимается к себе. В приёмной позволяет заботливой Дине Яковлевне принять с него тёмное плащ-пальто и, приглаживая влажной ладошкой волосы, спрашивает:
– Сам?
– У себя Леонид Александрович.
– Кто?
– Один пока.
– Как?
– Не спрашивал вас.
– Тогда давайте-ка, любезная Дина Яковлевна, погреемся чайком горяченьким.
Ольшенский задумчиво улыбается и опускает глаза. Это у него в привычке. Он давно, – кто сейчас помнит? – как стал вторым секретарём обкома, однажды поймал это выражение лица, оно многозначительно и загадочно, поэтому впечатляет, а это удобно. Помогает, когда выступаешь на бюро или с докладом на трибуне, в важном разговоре с народом да и вообще. Со временем выражение это вошло в обыденность, и, когда он замирал в паузах, от него ждали этого философского озарения.
– Разверзлись небеса! – произносит он наконец. – Что творится! Зима, зима-матушка на носу… А рано! А? Рано, Дина Яковлевна…
Он уходит к себе, погрузившись в переживания. Секретарша заносит, бережно ставит на салфетку чашечку в блюдце (все в обкоме обходятся стаканами в мельхиоровых подстаканниках, Ольшенскому – фарфор), кладёт слева газетки, справа папку с бумагами. Он благодарит её кивком.
– Я приглашу.
Дверь закрывается.
Что же? Он оглядывает стол. Сегодня день обычный. Заканчивается неделя, и всё бы ладненько, но к вечеру ему читать лекцию. Идти рядом. Дому политического просвещения, когда строили, красное место нашли…
Он деликатно, осторожненько берёт четырьмя пальчиками чашку с чаем, дует на него, оттопырив мизинчик, не скрывая удовольствия, делает первый, самый вкусный, глоток.
Красному дому – красное место! В самом центре города. На том же бугре, где в доме бывшего царского губернатора и обком с облисполкомом; только втискивать пришлось, чуть кинотеатр древний с пальмами не повредили. Но обошлось. Зато близко. Рукой подать.
Он бы не прочь вообще учёбу эту в самом обкоме так и проводить. По-старому… В родном доме, как говорится, и стены… Идеология всё же! Но Леонид Александрович враз пресёк его попытку: «построили, значит, покончить у себя с посиделками в кабинетах», «сектантством попахивает», «к народу надо идти». Он не против, но последнее время потерял интерес к пешим прогулкам. В кабинете не только уютно, но и спокойнее, а на улице порой узнают. Раньше, когда выйдешь вечерком на Советскую… улицей несбывшихся надежд её почему-то называли, по-видимому, из-за фланирующего пожилого в основном люда; так вот, выйдешь бывало, отовсюду улыбки застенчивые, поклоны, приветствия, пожелания, а сейчас?…
Павел Александрович отпивает ещё глоток, чувствует, как тепло распространяется по организму, слегка продрогшему под холодным дождём.
А теперь на улице встречается порой такая оторва, что и не знаешь, как выбраться из толпы, вопросов сыпят кучи! Специально у подъезда караулят? И его, и других. И Леонид Александрович не раз уже ему жаловался…
И вопросы-то какие! Раньше за эти бы вопросы!.. И почему это не так? И того нету? А это зачем? Откуда всё знают? На полках в магазинах действительно жрать нечего – шаром покати. Но у нас же консервы рыбные не переводятся и овощные. Съездили бы они, эти горлопаны, в Рязань или в Сызрань! И кто виноват? Он? Второй секретарь отвечает за то, что в голове крестьянина, а не почему тот ни мяса, ни молока в достатке не продаёт. За руки и ноги крестьянина пусть Бадичева терзают. Тот сельским хозяйством в области командует…
Павел Александрович совсем морщится, чай остыл, потерял вкус от безрадостных его рассуждений.
Последнее время ему и лекции перестали нравиться.
Народ, или, как его в Доме политпросвещения умники приловчились называть, электорат, пошёл ушлый. Другие лекторы лыбятся, им чего не млеть – у них слушатели сплошь директоры и другой солидный руководящий контингент. Они или спят, или газетки читают, чтобы не спать. А у него на лекциях особый отряд – секретари первичных партийных организаций. Он сам в своё время напросился. Поближе к народу примечталось быть. И, как Александр Матросов грудью на амбразуру, так он на эту драчливую аудиторию. Только не рассчитал силёнок. С его ли здоровьем? Народ попался сплошь злобный и крикливый. А главное – на слово не верит. Ему примеры подавай. И знают будь-будь! Он как-то совершенно в дурацкую ситуацию вляпался. Культ Сталина обсуждали. Он, как всё последнее время, осторожненько закрывать начал тему, заговорил о военных заслугах Иосифа Виссарионовича, о Сталинграде. А им палец в рот не клади – они сразу пакт Риббентропа вспомнили, о начале самой войны загалдели, о захвате Польши, туда-сюда… Ну, что ни слушатель – каждый тебе Жуков или ещё хлеще! Тогда он поближе к своей теме – идеологии – перепрыгнул; мол, сам не воевал, а интересовался военной политикой не глубоко, а вот идеология, культура – его конёк, но они Ждановым нервы ему мотать начали после того, как он тому портрет политический неаккуратно подпудрил. И тут его кто-то из зала спросил то ли в шутку, то ли всерьёз: а как Жданов умер, не слыхали? Он, не задумываясь: геройски погиб товарищ Жданов, на боевом посту, можно сказать, сгорел в пятьдесят лет. А тот же шутник из зала его и поддел: слух, мол, идёт, что в санатории на клозете от страха, узнав, что срочно Сталину понадобился…
В зале, понятное дело, потеха. А шутника он так и не дознался. Хотя вгорячах пытался. Потом отошёл, даже Боронину не открылся. Так всё тихо и обошлось…
Но закончили с культом, другое началось. Эти книжки появились!.. Кстати, не забыла ли про них Дина Яковлевна?…
Ольшенский поворошил газеты, вот они! Куда денутся? Три яркие обложки – красная, синяя, зелёная, на каждой золотыми буквами «Малая земля», «Возрождение», «Целина» легкомысленно запестрели на его тёмном солидном столе. Месяца не прошло, а уже и школьники знали, кто их настоящий автор. Но и это бы ладно! Зубрить их зачем? И в школах, и в институтах, а теперь вот ещё и ему с секретарями парторганизаций на учёбе! Требуют, чтобы он зачёты принимал и сведения наверх представил. О чём думает Черненко? Складывается мнение, будто специально маразматический облик Генеральному создают умники в ЦК. А по стране анекдоты порхают.
Ольшенский отставил чашку, почесал за ухом тонким пальчиком, отодвинул книжки.
Анекдоты простые с первого взгляда. С лёгким юмором вроде. И даже необидные. Лёгкие. Любовью даже проникнуты к вождю. А глубоко задуматься? Вот у него на лекции один так разошёлся, отвечая на вопрос, что не заметили, как пустился анекдот рассказывать. И про кого? Про Боронина и Брежнева. У горожан Боронин с Леонидом Ильичём с языка не сходят. На Больших Исадах и там судачат. Вот и здесь, в анекдоте том.
Идут они по Москве, и весь встречный народ Боронину кланяется: здравствуйте, Леонид Александрович! Брежнев позавидовал и укоряет: «Авторитет у тебя каков! Меня переплюнул». Боронин перепугался: «Да это земляки, Леонид Ильич, за колбасой приехали в столицу, черти!»
Теперь про эти книжки тоже скоро что-нибудь придумают. А как не придумать?… Только ему не сладко. Ему ещё хлебать да хлебать с этими злосчастными зачётами…
– Павел Александрович. – В приоткрытую дверь заглянула секретарша. – Вас Леонид Александрович к себе просит.
– Что такое? – поднялся он.
– Из приёмной его звонили.
– Почему не сам?
– С Москвой говорит.
– Однако… – засобирался он.
В приёмной спросил:
– Один?
– Максинов, – покачала головой секретарша.
– Давно?
– С полчаса уже.
– Вот те на! – Ольшенский открыл дверь без стука; он никогда не стучался, входя, и где усвоил эту привычку, сам не помнил.
С некоторых пор визиты генерала к первому секретарю обкома стали ему претить. Они инстинктивно вызывали у него злую досаду и жгучую ревность. Всё усилилось после последней стычки с Максиновым по поводу кадровых новшеств; Боронин, оставаясь в нейтральной зоне, молча занял всё-таки не его позицию. Генерал сразу почуял это превосходство и повёл себя наглее. Собственно, внешне ничего не случилось, те же любезные кивки при случайных встречах, обязательные улыбки, но Максинов, словно отрезал, перестал сам звонить и тем более бывать у него.