Лаврушка Фридман и Семён Поленов обосновались на роскошном диване из гарнитура чуть ли не дореволюционных времён. Благородная кожа под ними тяжко хрустнула, но выдержала и в дальнейшем скрипела, не переставая, при каждом их движении, тоскливо и безнадёжно. Оба от удовольствия закрыли глаза, но Инка всё же втиснулась между толстяками, отвоёвывая пространство острыми локотками и довольно повизгивая, для полной комфортности расширяла территорию, покалывая то одного, то другого острыми ноготками.
Димыч Гардов оседлал единственный стул, приняв от Фридмана его увесистую модерновую сумку с провиантом, а Эдик Мартынов, пощипывая гитару, блаженствовал на своём когда-то любимом месте – выше всех, на широком удобном подоконнике, потеснив Светкину драгоценность – крохотный цветок с васильковыми глазками в глиняном горшке.
Сам Вадим остался стоять на пороге кухни и, когда гости-приятели благополучно разместились, потолкавшись и поутихнув, хлопнул в ладоши, будто подавая команду, вопросил:
– Как обычно?
– А Туманская? – вырвалось у Зубуруновой, она, как прежде, света белого не видела без своей подружки.
– Семеро одного!..
– Обидится!
– Слёз будет!
– Это её проблемы! – крикнул Вадим, завершая стихийное обсуждение.
– Как же так! Как без хозяйки? – бунтовала Инка.
– Слёзы женщины… – поддакивал ей Поленов, погладив худенькое плечико.
– Слёзы любимой женщины… – покачал головой, будто осуждая, Эдик, но в глазах его прыгали злыдни-бесенята.
Но Вадим уже принял от Димыча бутылку красного вина из Лаврушкиной сумки, поднял её вверх на свет, подозрительно разглядывая.
– Опять спёр у предков? – обернулся он к кудрявому до безобразия толстяку. – Проказник ты наш.
– Не убудет, – хмыкнул Лаврушка. – Французское винцо.
– Алжирское, – поправил Семён. – Скиснешь с него. Сейчас бы водочки.
– А за чем же дело стало? – Вадим дёрнулся к холодильнику.
– Один чёрт, наливай, – опередил его Мартынов, ему не терпелось, он и бренчать перестал на гитаре.
Хлопнули по бокальчику, бутылка, хотя и велика была, кончилась; затянулись душистыми французскими сигаретами из той же сумки. Все знали, запасы были не Лаврушкины, его родителей. Он, хотя и громоздкий с виду, после института так ещё и болтался, не определившись с профессией, обитая где-то на кафедре. Без настоящего дела и без стоящего места ждал, как решат «предки», те спорили между собой в периоды, когда возвращались на некоторое время из Северной Африки, где в Алжире, Марокко или Тунисе, сам Лаврушка не интересовался, отец его спасал туземцев от особой заразы, а мать каким-то образом помогала, хотя единственной её специальностью была ветеринарная наука, говорить о которой она при людях стеснялась. Собственно, и вино, и сигареты, и многое то, что имелось в их доме и носилось Лаврушкой, тоже было «из-за бугра», поэтому, не успев выпить, Фридман тут же обычно начинал нахваливать и одновременно ругать буржуев, «у которых даже негры, спрыгнув с пальмы, уже без застенчивости права качают где-нибудь в конгрессах, а у нас и в туалете слова не скажи…»
Вадим смотрел на взбалмошного кудрявого бедолагу – ничего не изменилось в Лаврушке за это время; тот уже начал долдонить Семёну старую песню о прелестях заграницы, правда, темой его вместо Африки стал Израиль.
А кстати, что могло измениться? И почему? Лаврушка остался таким же наивным, хотя и закончил институт. Настоящей жизни не нюхал. Так, всё по верхам да с чужих слов. Его бы запрячь дежурным в «скорую», как ему, Вадиму, приходится. Куда бы делись его велеречивость, бахвальство, напыжная философия!
Инка тоже пока треплет нервы родителям и себе. Корчит из себя чёрт-те что, а сама спряталась за отцовскую спину. Тот её в аптечное управление кем-то пристроил. Сидит вон, перемигивается с Поленовым, а оба к нему ластятся, уже поджидают момента закинуть удочку, чтобы свалить в спальню и остаться наедине, а нет – выпросить разрешение вечерком час-другой в их квартире поваландаться. Лирики-любовники! Светка, их жалея, позволяла. Они у неё частые клиенты-нахлебники, а его воротит от их двуличности. Семён давно уж женат, и ребёнок, кажется, вот-вот второй появится. А Инка чего-то всё ждёт от него, крутится, не отступает. На что надеется? Если серьёзно любишь, ну рви сразу, чего мотать нервы всем? Не понимает он Семёна…
Твёрдо и надёжно один Эдик обустроился. С помощью влиятельного родственника, конечно. У Мартына всегда всё по полочкам. Лев Русланович вроде? Вадим стал его забывать, а раньше, по молодости, они с Эдиком частыми гостями были в том доме на Кировской улице. Светские манеры, роскошь… другой мир завораживал и увлекал. Такой родственник – мечта! Теперь без этого куда? Мартын только благодаря ему ходит теперь (у мореманов иначе не скажи, они по морям не плавают, а ходят) судовым врачом по Каспию на теплоходе; Баку, Махачкала – для него родные стены, в Иране, как у себя дома! Деньги, сказывают, гребёт Эдик солидные и подбивает клинья в большую загранку, в Атлантику. Там простор! Там есть где развернуться! Европа, Англия… да что там говорить! Дух захватывает… Вот так. Вот тебе и Лев Русланович, низкий ему поклон. Ейден алес, как будет известно.
Мартынов, как будто почувствовал взгляд Вадима, обернулся, подмигнул хитро, громче затянул:
А у тебя глаза, как нож,
Если прямо ты взглянёшь,
Я забываю, кто я есть и где мой дом.
А если косо ты взглянёшь,
Как по сердцу полоснёшь,
Ты холодным острым серым тесаком…
Хороший парень Эдик, только очень запрограммирован на результат, делячеством сквозит от него за версту, ужасно практичен. Ясно дело – прагматик. Сух, как осенний лист, – сказал он ему однажды, не сдержавшись, а тот и не обиделся. И гитару вот завёл не для души, а по надобности; Окуджава, Высоцкий из каждого окна выпадают, на каждой молодёжной вечеринке только немой не поёт, стараясь похрипеть, а пуще всего заморочки у молодых по Визбору да Клячкину. Эдик тоже взялся петь. Благо всё совпало! И голос появился, и манеры, и величавость. Откуда всё взялось! Будто с другой планеты! Даже завидно. Но у Мартынова всё так. За что ни возьмётся, всё веретеном и к месту. В бокс его на первом курсе Вадим сманил. Эдик драться не умел, больше боялся, руками, словно мельница, махал вместо того, чтобы учиться лицо прикрывать, оттого с полгода синяками преподавателей пугал, а потом оперился – Вадим к нему подступиться не мог, и хуки, и свинги, и аперкоты освоил, – куда тебе Попенченко!
В одном только утёр его Вадим. Увёл у приятеля Светку. И получилось всё тогда чудно, можно сказать, случайно. Ещё на третьем курсе, в стройотряде. Вышло как-то само собой: в деревенском клубе устраивали вечером танцы, Светка вдрызг разругалась с Эдиком, запуржила, задурила, подбежала к нему, Вадиму, пригласила танцевать. Знала ведь, что они – друзья! Весь вечер тогда они и протанцевали под пластинки в том перекосившемся клубе, и он уже никуда не смог деться от её зелёных глаз. С тех пор кончилась их дружба с Эдиком, они стали соперниками. Вида не подавали, не трепались зазря, но событие это не утаишь. И началась у них не учёба, не жизнь, а сплошная борьба.
Во всём обскакивал его Эдик, во всём старался верх держать, а Светку прозевал. Но вида и сейчас не подаёт, вроде локти и не кусает. Весёленьким всё держится. Однако с тех пор особенно на девчонках не зависает, не задерживается. Закоренелый холостяк. А в море начал ходить, совсем запижонился, с женщинами завязал, живёт, как кузнечик, случайными встречами. Хорохорится с улыбочкой дурацкой – нам, мореманам, мол, иначе нельзя. Не хватает терпения у женщин нас ждать – его тезис. Вон, послушать его, так уши вянут:
…но с тобой жизнь скоротать,
Не подковы разгибать,
А убить тебя – морально нету сил…
Это он, Мартын, откаблучивает на подоконнике, глядя на Вадима. Только и ему, Вадиму, последнее время тоже похвастаться особенно нечем. Порвалось у них где-то с женой. Светку не узнать. Не завела ли кого на стороне? Она заводная. С неё сбудется. Нападёт зараза какая!.. Мелькнул как-то один «старичок» немножко знакомый, со второго курса за ней приударял. Его ещё Мартынов подметил тогда. Вадим тогда за Эдика вступился, поговорил с глазливым, обошлось даже без кулаков, недоразумением оказалось. А теперь что же? Вадим на всякий случай справки навёл про «старичка». Успокоился. Нет. Теперь тот хмырь серьёзным человеком стал, на фига ему его Светка, пигалица сумасбродная? Под ногами только путаться станет…
Несколько месяцев прошло уже, как будто подменили его Светку. Не узнать. Он пытался объясниться, вытащить на серьёзный разговор. Только не получилось, уходит она от серьёзных тем. Избегает и взаимности; вечерами не дождаться, а то и совсем не является ночами; мельком звонит, что у матери осталась ночевать, приболела та, но враньём тянет от её слов, не верит он, а тёщу терзать этими проблемами не желает. Тёща у него – персона нон грата! Мать свою попросить навестить родственницу да выведать всё? Не решился. Мать шуганёт его, как мальчишку, такие пустяки, да ещё сплетничать! Сызмальства приучила она его самого во всём разбираться. Растила его – от себя держала на дистанции, хотя и женщина, мужика в нём воспитывала. Поэтому он и не думал заикаться ей о Светкиных проделках. А ему самому особенно не разбежаться… С этими дежурствами на «скорой» личного времени совсем в обрез.
Он бы и бросил эту «скорую»! Были предложения, появлялись вакансии с щадящим режимом, как в санатории: от девяти до шести – и гуляй. Однако, как только задумывался всерьёз, что уйдёт, и сердце щемило. Чуял – здесь его дело! Здесь и больше нигде не чувствовал он себя мужиком, настоящим врачом, нужным, необходимым. Как увидишь под своими руками ожившие глаза только что умиравшего секундой назад, действительно понимаешь, зачем ты сам на белом свете. Ради одного такого чудесного мига забываешь про все свои беды и неурядицы.