– Дети уже взрослые. Бабка с дедом есть. Воспитают. Крепкие они у меня.
– Вернёшься ещё. Твой долг.
– Мне не жить.
– Вот! Вот этого я и боюсь. Дикость в тебе бродит, Иван Григорьевич. Не поборол ты в себе зверя.
– Да о чём вы, Данила Павлович? Вам не понять! Все мы звери. Только спит это в каждом до поры до времени. Никому не пожелаю.
Зубров замолчал, заскрипел зубами. Мне тоже нечего было сказать, да и не хотелось. Мы думали о разном и понимали сейчас всё по-разному. Он острее. Я больше досадовал.
– Весна там?
– На улице-то? – не сразу поняв, спросил я.
– Весна, – сам себе ответил он. – Гляди-ка, трое суток меня не было, а и снег сошёл, и грязь посохла, листочки вон полезли.
Стучал под ветром сухими ветками клён за стёклами моих окошек, действительно, почки очухались, оживились от стужи, побежали кое-где зеленью.
– А в камере духотища, – горько вздохнул он. – Или я привык на острове-то?… На свободе…
Места, где случилось с ним горе, глухие, дальние, дремучие. Остров. И на том куске земли, среди Волги, начудил он, себя не помня, накуролесил. А жилось там всем привольно с таким директором. И ему ничего. С ним четверо, рядом дом родителей. Дружок, который в покойниках теперь. И вся деревня – часть его совхоза. А ещё лошади. Он всё убеждал начальство и, конечно, прежде всего Хайсу, первого секретаря райкома, чтобы перепрофилировали деятельность хозяйства. Зачем лошадей на мясо итальяшкам возить, кормить буржуев. Зазря кони пропадают. Он со своими табунщиками и зоотехником таких вырастит красавчиков, что скачки показательные можно будет устраивать! На весь район, а то и на всю область. А тогда уж таких лошадей будут покупатели другие искать – спрашивать да не за наши деревянные рубли, а валютой платить станут. Вот тогда и заживёт его совхоз! И району от этого польза огромная. Хайса слушал его мечты, кивал, но остужал: уймись с очередными прожектами, нереальны эти фантазии. Конный спорт, ипподромы, иностранцы… для их района – сплошь охи-вздохи, маниловщина! Живи на земле, не отрывай пяток от травки, по которой бегается легко и вольготно покуда, а то, не приведи господи, простудишься. Это, конечно, слова не Хайсы, первый секретарь не мастак на такие прибаутки; это уж дед, отец его родной, скрипел над ухом, урезонивал. Но поездку за границу, в Италию эту самую, он всё же урвал у Хайсы, дал тот согласие и оформить помог. «Съездишь, Иван Григорьевич, посмотри, как капиталисты живут, как у них с животноводством, заодно и выветришь свой бред лошадиный. Наши клячи лишь на мясо годятся, других денег на них не сделать» – это его слова, первого секретаря райкома. И в управлении сельского хозяйства никто не верил в его задумки, а Воробейчиков, сам начальник, тоже посмеивался. Он его с собой брал: «Поедем, Пал Никитович, я все расходы беру на себя, бесплатной будет у тебя поездка, на халяву, как сейчас говорят». Отказался. Никогда за всю свою жизнь не был Воробейчиков у буржуев и нюхать не желал их добра. Так и сказал, а про коней его ни слова. А ведь ради них Иван Григорьевич и затевал всё, и старался. Вот и настарался. Приехал, заявился домой внезапно и застал в постели собственного дома Савелия, друга разлюбезного, на которого совхоз оставил, и жену. Там же и порешил дружка, только позволил подштанники надеть, из дома не вывел. Пальнул один раз всего, и хватило другу. А когда ещё не лёг, успел тот ему в лицо бросить: «Прости, брат! Её не трогай. Настёна не виновата», он и в неё пальнул, но второй ствол незаряженным оказался. Она – в беспамятстве ему в ноги, он – за патронами, тут Санька с Веркой под руки попались, на нём повисли. Отец подоспел, когда он от ребятишек выбирался. У отца он и затих, не смог оттолкнуть. Вот и вся его история с конями. А с нею и вся прежняя жизнь…
Рассказал, как воздух разом из себя выдохнул. Дышать нечем. Он к окну, а там весна. Клён этот к нему из-за стекла. В тюгулевке милицейской, где его держали до ареста, людей больше тараканов. Нашлись и те, что в лицо узнали, здоровались, место уступили. А всё тяжко. Промучился все трое суток. Расспрашивают все, лезут с понятием в глаза; лучше с незнакомыми. Если нельзя, не выпустят его, то уж быстрей в город, пусть в «белый лебедь» везут. Там скорей забудется.
– Нельзя, – поставил я точку. – Не поймут люди. И не по закону.
– Тогда отправляй, Данила Павлович, – буркнул он.
– Куда? Ты же ещё насчёт свиданки заикался? Как?
– Нет нужды, – махнул он рукой. – Что она скажет? Рёв её глядеть?
– Ну?… Жена?
– Какая теперь она мне жена? Дело конченое. А ребятишки встанут на ноги. Я отца упросил, когда ещё там держали. Участковый допустил, Сергей Исаевич.
Его, когда от ружья оторвали, едва свалили на землю и смогли повязать несколько здоровенных мужиков, табунщики набежали совхозные, соседи, народу набралось. Потом он уже сам успокоился, затих. Но всё равно участковый его караулил сам, пока из района опергруппа не приехала. К вечеру они уже едва добрались, паром проклиная, как обычно. А без парома к ним на остров не попасть. На лодках можно, но тогда пехом ещё топать. Одним словом, назад на ночь глядя его оттуда не повезли, поэтому участковый коротал с ним и всю ночь – наговорились, а утром он ехал в одной машине с трупом. Здесь же, в грузовике совхозном, и вся оперативная группа, сломалась у них машина.
Все эти свои злоключения Зубров тоже рассказал после недолгого молчания, пора было расставаться.
– Ещё хочу тебя спросить, Данила Павлович. – Зубров поднял красные глаза на меня. – Извини уж, совсем заговорил. Как думаешь, много дадут? С конями моими-то всё? Или как?
– Что с конями, Иван Григорьевич? Не понял?
– Дождутся меня?
– Ты всерьёз, Иван Григорьевич?
– Да стал бы шутковать! Конечно! А что?
– А что!.. – покачал головой я. – А то, что, по закону, может суд тебе отмерить десять лет.
– Во как…
– Да.
– Тогда, конечно… Тогда вряд ли…
– Но у тебя, Иван Григорьевич, много смягчающих вину обстоятельств.
Зубров больше головы не подымал, застыл, сжался весь могучими плечами, словно от удара.
– Суд всё учтёт, конечно, – я не находил слов. – Потом это… Многое от потерпевших будет зависеть. У убитого-то кто остался?
– Нет. Савелий один всю жизнь, – отвернул голову от меня Зубров. – Сирота. Мы вдвоём всё время держались. А как у них вышло… Как с Настёной? Стерва! В душу она мне наплевала. В душу.
Он затих. Я его не беспокоил.
– Выпьешь чая, Иван Григорьевич? – Я позвонил в приёмную.
Руки его тряслись так, что чашка дрожала на блюдце, чай плескался. Он поставил её на подоконник.
– Ты в райком всё отпиши, Иван Григорьевич. Лично Хайсе адресуй или Боронину. Знает тебя Леонид Александрович?
– Как же! Орден вручал.
– Ну вот. Это будет тебя характеризовать.
– Да что там, – махнул он рукой. – Горе-то!.. Стыд-то какой!
– Какой уж тут стыд, – урезонил я его. – Тут преступление. А для суда всё это не помешает. Но это мой тебе дружеский совет. А ты уж думай. Я информацию в райком вносить буду, им рассматривать придётся, в райкоме-то. Ты же член райкома партии?
– Член.
– Вот. Без этого не обойтись. По-человечески райком и даст оценку тебе и… этому событию.
– Думаешь?
– Это важно для суда. А потом без этого нельзя. Процедура. Ты – член райкома. Им никуда не деться. Они моё представление рассмотреть должны, так и так… Ну, сам понимаешь. Как всё случилось? Почему произошло? Кто не доглядел?
– Да что ты говоришь, Данила Павлович! При чём здесь райком? Я сам и не доглядел! Я! Сам! За своей женой да за другом собственным. Чего уж тут!..
– Форма такая, – оборвал я Зуброва. – Я её не выдумывал. Это специальная процедура партийная, прерогатива райкома, и никуда не деться. Ты – член райкома, они несут вроде как за тебя ответственность.
– Глупость всё это, – махнул тот рукой. – Я что же, ради этого в партию лез, чтобы они меня защищали? И когда членом райкома назначили, последним узнал. Хайса Имангалиевич позвонил: «Возражения есть?» Я ему: «Возражений не имею». И всё… А не для того, чтобы за меня, как за мальчишку, кто-то хлопотал… Я сам как-нибудь за себя.
– Ты уже за себя…
– Так вышло. Судьба.
– Не хочешь писать – не пиши. Я тебе посоветовал. А там смотри.
С того разговора прошло дня два-три. Зуброва этапировали в город, в следственный изолятор, а мне позвонил Лукпанов, заведующий отделом райкома, и сразу с претензиями:
– Зачем арестовал?
– Преступление совершил тяжкое, – ответил я ему. – Чего же ещё! Убил человека. Жену едва спасли, и с собой мог черт-те что натворить.
– Это ещё неизвестно.
– Похоронили одного. Вам трупа мало?
– Но он же член райкома?
– Ну и что?
– Как же? Надо было посоветоваться! Опять?
– Как? О чём?
– С райкомом согласовать. А то взяли моду – докладными забрасывать. Постфактун.
– Постфактум, Алексей Лукпанович, – поправил я его ненавязчиво, – что означает: после свершившегося. Или ещё говорят: после праздника, но тогда это будет пост фэстум.
– Один чёрт!
– Меня прокурор республики на должность назначил, Алексей Лукпанович, и работаю я в прокуратуре. Что-то у вас всё путаница…
– Это у тебя, Данила Павлович, всё путаница в голове… От этого и все беды. Не понимаешь ты некоторых вещей.
И повесил трубку.
Первый скелет
– Вид у тебя! – кивая Шаламову на стул, поморщился Игорушкин, не здороваясь и на Малинина не взглянув, весь возбуждённый, будто в преддверии грозы.
– Он почти не ложился, – вступился за криминалиста Малинин.
– Это не причина, – оборвал защитника прокурор области. – И меня подняли на ноги чуть свет, однако…
Игорушкин китель снял, что делал нечасто, видно, действительно разогрел, распалил его недавний визит; сидел, хмурился за столом в белой рубашке, приспустив галстук и расстегнув воротник, потирал время от времени виски.