Она ждала звонка.
И он позвонил.
Она слушала его молча, стиснув зубы, чтобы не вспыхнуть, не закричать, не перебить, не выдать себя. Пальцы сцепились на трубке, белели, стыли.
Да, конечно, она согласна с ним…
Да, им следует встретиться, поговорить, объясниться.
В ресторане? А почему нет? Она согласна. Пусть будет встреча в ресторане.
Он ждёт её в восемь? Хороший час. Она будет в восемь. Успеет? А почему нет?
Она положила трубку. Голова пылала.
Что же он сказал?… В восемь? Это же сегодня! Что надеть? А-а-а, на всё наплевать! Пойдёт так, как есть! Зачем рядиться? Перед кем? Перед ним! Который её едва не опозорил. Всё к чертям! Как будет, так и будет!..
Она подняла глаза и отпрянула от зеркала, висевшего над телефонным столиком. На неё взирало взбешённое чудище с запавшими в чёрных подглазьях очами. Это она? И такой она перед ним предстанет? Чтобы он наслаждался её позором! Она – брошенная и страдающая! Ох, ох, ох! Многого он ждёт!
Нет! Не выйдет. Она должна его сразить. Чтобы он понял, кого потерял! Что разрушил!
Она оденется так, как тогда, в театре. Какой это был вечер!
Она была тогда в чёрном облегающем вечернем платье и с красной розой на груди. Бутоньерку шили специально. Похлопотала мать. Её знакомая имела свою портниху.
И сегодня она непременно наденет то платье. Чёрное с красной розой. Чёрное – это траур, красное – цвет любви. Да, траур. Что скрывать? Она не станет лукавить. Зачем? Самой себе? Она действительно его любила. А красное – любовь. И он сгубил их любовь. Пусть знает. Пусть помнит всю жизнь, что он сделал…
Она успокоилась где-то через час, когда, поколдовав над собой, предстала перед тем же зеркалом. Оглядела себя придирчиво. Вот теперь можно в свет. Который час? И здесь он был верен себе – назначил встречу два часа назад. Хотел застать её врасплох? Нет. Не удалось. Что это он на сей раз ничего не сказал про задрипанный драндулет? Не доверил ему начальник свою машину. Так, так. Попался, несчастный алкоголик. Все увидели его настоящее лицо! Она, конечно, добежит до ресторана. Тут недалеко. Правда, в вечернем платье! В чёрном и с красной розой? Все будут оборачиваться: куда несётся дивчина? Есть выход – взять такси. И шаль матери на плечи накинуть! Шаль ей к лицу. Даже украсит.
Она покрутилась перед зеркалом.
Напоминает романтический девятнадцатый век. Она явится, как роковая женщина – вершительница судеб, у неё за спиной в сумочке заряженный пистолет, она её открывает – пиф-паф! И этот зарвавшийся красавчик падает перед ней. Нет! Он протягивает к ней в ужасе и раскаянии руки, кричит: «Простите! Помилуйте! Я негодяй!» Нет! Не дождёшься прощения! Весь заряд тебе в грудь!.. Кончилась лафа… Кто же даст пьянице автомобиль! Ха-ха! Идти придётся пешком. Такси, как обычно, не дождёшься… Будь трижды неладен этот капрал без треуголки!..
Когда она спустилась вниз, оторопела и не поверила своим глазам: её дожидалась «Волга» и тоже чёрная, только пыль давно осела у колёс, машина стояла ни одну минуту. Выскочил, как в тот раз, шофёр и услужливо открыл перед ней дверцу, был он, правда, без формы и незнаком. Она всё равно улыбнулась в ответ на его улыбку, села, поблагодарив небрежным кивком. Молча доехали. В салоне играла тихая музыка. Свердлин встретил машину у ресторана. Похудевший, с необычно бледным лицом. В чёрном костюме. Наклонив голову, взял её под локоть, галантно провёл в открытую швейцаром дверь. Они вошли, и заиграла музыка.
«Он в своём амплуа, опять за своё, опять эти сюрпризы, но сегодня у него ничего не выгорит, сегодня он её не проведёт, как маленькую девчонку», – металась злая мысль в её голове.
Он медленно, словно демонстрируя её оркестрантам, провёл по почти пустому залу к столу у окна. Отодвинул стул, усадил, сам устроился напротив.
– Нормально доехала?
Она не ответила, осторожно вынула красную розу из высокой узкой вазы на их столике, поднесла к лицу.
– Живая, – сказал он.
– А у меня мёртвая.
– Ты о нас?
– Я? С чего бы? Я про мою розочку.
– Тебе идёт.
– Пусть сыграют ещё. – Она кивнула на оркестрантов.
Он, не вставая, подал знак официанту, тот вопросительно поднял брови.
– Скажи Сержику, Костик.
Официант умчался. Зазвучала снова та же мелодия. Над столиками плыла «История любви». Она откинула голову, закачалась в такт, зачарованно прикрыла глаза.
– Тебе идёт это платье, – повторил он, не сводя с неё глаз. – Оно было на тебе в тот раз. В театре.
– Не забыл?
– Я и билеты, корешки, храню.
– Сентиментализмом ты не страдал. Открыл в себе?
– Это ты не замечала.
– Я есть чертовски хочу, – откровенно и нервно спохватилась она. – Ничего с утра не ела.
– Что будем заказывать? – Он щёлкнул двумя пальцами, подняв правую руку.
Подлетел Костик, сама учтивость, раскрыл перед каждым большую книжку – меню, склонился над её плечиком.
– Всё вкусное! – захлопнула она книжку и озорно сверкнула глазами на оркестрантов.
– Костик, как обычно, – кивнул он официанту и спросил её: – Тебе красное?
– Отчего же? – Она встряхнула волосами. – Выпью-ка я водочки!
Он посмотрел на неё внимательно, не узнавая прежней, скромной девушки, лёгкая грустная улыбка скользнула по губам и исчезла:
– Потанцуем?
– А танец кончился, – почти обрадовалась она.
Музыка действительно умолкла.
– Тогда выпьем за встречу?
Водка уже стояла на столе в графинчике.
– Выпьем.
Он пододвинул ей блюдце с кружочками лимона. Они выпили. Она взяла лимон, пожевала, прыснула:
– Не будет деток-то!
– Ты о чём?
– Я о милиционере.
Он недоумевая поднял брови.
– Тот, который тебя забирал, детьми грозился.
– Прости меня.
– Ну что ты.
– Прости. Я хотел всё объяснить.
– Как раз есть время.
– Я думал потом. Посидим…
– Я напьюсь. Давай уж сейчас, на трезвую голову.
– Майя, что с тобой?
– Со мной? Ничего. Давай, давай. Пока я не пьяная. Валяй.
– Я чувствую, ты сегодня не в себе.
– Ты зачем меня звал?
– Увидеть… Объясниться… То, что произошло, это…
– Ну-ну. Не дрейфь. Валяй! Как ты напился? С кем? Как ты под наши окна припёрся! И разлёгся там, собрав детей и милицию! Воспитатель милиционеров!
– Майя, прости.
– Нет, ты хотел всё рассказать? Рассказывай же. Пьяной я буду хуже.
– Хорошо.
– Я слушаю.
Он опустил голову. Она, выплеснув накопившиеся эмоции, как будто успокоилась, тяжело вздохнув, налила себе минеральной воды, залпом выпила и отвернулась в окно.
– Рассказывай, рассказывай.
– Хорошо. Но я буду много говорить.
– Ничего. Мне не впервой. Я учитель. Наберусь терпения.
– Ты ничего не знаешь.
– Откуда же мне знать. Мы тёмные люди.
– Я не об этом.
– А я о том.
– Не надо, Майя. Не перебивай меня, пожалуйста. Мне и так очень трудно.
Она едва сдержала себя, но промолчала. Минуты три он крутил вилку в руках, не находя ей место, потом коснулся своей рюмки, посмотрел на неё виновато, налил себе водки и выпил.
– Начну с того, что я не тот, за кого ты меня принимаешь, – сказал он неуверенно.
– Ты убиваешь меня. Ну прямо Генри Филдинг. История Тома Джонса, найдёныша[67], в современной обработке.
– Я оговорился, – смутился он. – Я хотел сказать, что я не тот, чью фамилию ношу.
– Шпион! – Она зло хмыкнула. – Слушай, может, хватит мудрить? Может, уже пора серьёзно?
– Моя настоящая фамилия Альтман. Мой родной отец Альтман Моисей Янкелевич, бывший преподаватель философии, был осуждён в тридцать восьмом году в группе так называемых «врагов народа» и умер через десять лет в лагерях, мать вышла замуж, мне дала фамилию нового мужа, что позволило поступить в институт.
Он выговорил это всё разом, неотрывно глядя прямо ей в глаза, остановился набрать воздуха, молчал, ждал реакции.
Она сжалась, будто враз замёрзла, подобрала шаль, только ножки не поджала под себя, мешали туфли на высоких каблуках и неудобный стул.
– Так, так, – сказала машинально, плохо соображая, всё ещё ожидая подвоха, розыгрыша, – ты изрядно подготовился в этот раз. Слышала я про Альтмана и про процесс тот в институте. Двадцать с лишним человек. Их всех расстреляли. Мы всё собирались со студентами сделать мемориальную доску…
– Не расстреляли пятерых, – твёрдым голосом перебил он и добавил: – Но и не вышел из лагерей никто. Все умерли там. Мать скрывала. Даже после того, как всех реабилитировали после двадцатого съезда партии.
– Как?
– А я так и жил под фамилией Свердлин, – усмехнулся он. – Красивая фамилия, правда? Почти Свердлов. Яков Свердлов. Председатель ВЦИКа. Самый главный человек в России! Выше Ленина!
Она замерла, поняв наконец, что ему не до шуток, что он давно уже говорит ей правду и сейчас на грани душевного срыва.
– Умер тот Яков, у них самый главный, от чахотки, – горько сказал он, – и муж её, чью фамилию мне дали, тоже умер от инсульта. А я вот гордо живу! И мне даже поначалу разрешили учиться в Высшей школе чекистов. Только выгнали потом. Нашли маленький повод, но веский. На самом последнем курсе. Оказывается, я обманул всех, про родного отца скрыл. Про мать не вспомнили, а сына турнули. Я претензий не имею, так как по-хорошему турнули, дали сразу экстерном в гражданском институте экзамены сдать. И корочки красные дали. И с работой помогли. Прямиком в штаб. Правда, милицейский. В прокуратуру, в суд – ни-ни, а в милицию взяли. Конечно, некоторым показалось, что это побегушки, а не работа…
Он плеснул себе из графинчика и выпил, не взглянув на неё. Она молчала, не зная, как себя вести.
– Только со смертью обоих всё не кончилось. – Он тут же потянулся налить ещё.
– Может, хватит, Володя? – нерешительно сказала она.
– Не бойся, то, что случилось тогда, не повторится, – горько усмехнулся он. – Прости ещё раз. Тогда было другое.