– Ты с Димычем?
– Сама понимаешь… Считай.
– Нет. Он не с тобой, – нерешительно поправила его Варька. – Он весь день вчера с этим… с Ушастым, который до этого с утра нас разбудил. Он не с вами…
– Димыч с ним… Ты права. Но тогда и Инка тоже?… Подожди, а что же она на бетонке оказалась?
– Мёртвая?
– Я же тебе сказал. Семёну в Саратов позвонили из милиции. Начальник угро с ним говорил сам. Расспрашивал всё по мелочам…
Лаврентия как будто осенило и даже с постели подбросило. Он, оборвав речь на полуслове, вскочил и заметался по квартире.
– Ты чего? – испугалась Варька. – Чего ищешь-то, оглашенный?
– Одежда моя! Штаны! Куртка! Где? – уставился он безумными глазищами на Варьку. – В чём я в тот вечер от Туманских вернулся? Где всё?
– Кое-что было в стирке, – растерялась совсем перепуганная Варька. – Сушила потом. Высохло уже, наверное. А верхнее – на вешалке в коридоре.
Сломя голову Лаврентий понёсся в коридор, послышался шум падающих вещей, предметов.
– Не убейся там, сумасшедший, – бросилась к нему Варька. – Скажи, что ищешь-то? Может, я?…
– Тетрадочка! – припал к её лицу Лаврентий и зашептал, путаясь и сбиваясь: – Тетрадочка! Маленькая такая… Забыл я всё, чёрт! В трубочку он её мне скатал. Семён. Просил схоронить. Лень было ему домой нести. Да врёт всё! Своей лахудры боялся! Инка ему дала Светкину тетрадку, а он от своей Томки скрывал. Лазает она у него по карманам. Всё любовные записочки ищет. Ревнует! Вот дура! Семёна ревнует! На нём пробы негде… Он мне и сунул её. А я спьяну забыл всё. Куда же она делась? Нет в одежде-то… Куда? Неужели потерял? Как я забыть-то мог?
– Пить меньше надо, – покачала головой Варька. – Доведёт тебя эта компания до «белочек».
– Какая компания?! – взвился Лаврентий и схватился за голову. – Нет уже никого! Поубивали всех! Да, слушай! Мать-то Светкину… Софью Марковну-то… тоже чуть не убили! Семёну милиционер сказал. В квартире Вадима её убивали. На следующий день!
– Что же творится! – заохала и Варька. – Что же делается!
– Он Семёна предупредил, чтоб поглядывал, когда возвращаться будет.
– Чего? Зачем?
– Дура! Я же говорю, на нас охота! Только мы-то тут при чём? И Софья Марковна здесь – случайный человек. Семён говорит, что она под руку подвернулась. Сама наскочила. Случайно.
– Кому подвернулась? На кого наскочила?
– Ты мозгами крути! Убийце под руку она подвернулась. Семён в Саратове. Он теперь с перепугу там сидеть будет. Теперь, значит, моя очередь…
– За что же, Лавруш?
– Молчи! Чего вопишь? – Лаврентий посерьёзнел, пришёл в себя, уселся на постель. – Соседи сбегутся от твоего воя.
– Что вы натворили-то?
– Ничего. Сам ничего не понимаю.
– Как же не понимаешь? – Варька хитро толкнула его в бок. – А гонялись мы вчера за теми двумя? Зачем это? Я тебя, субчика, изучила, ты ничего так просто не творишь.
– Тетрадку бы ту! – обхватил голову руками Лаврентий и сподобился почти под скукожившуюся статую Родена. – В ней, конечно, всё дело! Выходит, Светка дневник вела… Или что записывала про себя, про нас…
– А-а-а! Вот где выворачивается! Я же говорю, натворили что-то, студенты-мыслители! – Варька быстро дошла до цели, ей для этого никаких поз философских принимать необязательно было, женская интуиция и тут допёрла. – А то собираются днями-ночами!.. Сидят, глубокие мысли рождают!.. Инакомыслители нашлись! О чём мыслили-то? Как, где бутылку новую достать да разругаться вдрызг подле неё!.. Дурачки большие!.. Выросли все, семьями обзавелись, а всё туда же!.. Всё в «зелёные лампы»[74] играют!.. Чирикалки полоумные!
Монолог Варьки затянулся, но на Лаврушку он имел определённое положительное воздействие. Во всяком случае, позу философскую он сменил, к Варьке придвинулся.
– Где тетрадка-то?
– Нужна мне она! – в сердцах оттолкнула она его от себя. – И нашла бы – выкинула тут же. Гадость всякую читать! Глаза портить! Уж было бы за что!
– Отдай, Варвара!
– Да отстань ты! В глаза не видела, говорю же!
– Я не верю! – Лаврентий, ещё так и не одетый, застыл на середине спальни в чём мама родила, растопырил руки в стороны. – Я тебя отсюда не выпущу, пока не отдашь! Я помню, как ты замылила мои наброски, мою книжечку! Помнишь, я писал?
– Помню! Ну и что? Бред сплошной! Пиит выискался! Герцен из Каштановки! Опус в стихах, собранный на городских помойках и свалках!
– Не трожь поэзию! Ты в ней ни бум-бум!
– Начинается! Пророк голоштанный! Оделся хотя бы! Стыдоба!
– Я мыслями своими одет!
– Оно и видно. Вот вами Ушастый и заинтересовался! То-то, смотрю, забегался. То к тебе, то с твоими дружками ночами целыми!.. Прямо неразлейвода! С чего же такая любовь между мужчинами?
Лаврентий от последних её речей, похоже, совсем в себя пришёл, во всяком случае, махнул на неё рукой, как на глупое создание, с которого нечего особо спрашивать и требовать, влез в джинсы без всего, видимо, забывшись, рубаху натянул, сунул пятерню в шевелюру вместо расчёски и пошёл, поплёлся в ванную.
– Совесть появится, отдашь, – донеслось оттуда сквозь шум воды.
Варька сразу тут как тут.
– И в глаза, говорю же, Лаврик, не видела. А твою поэму случайно, я сразу покаялась, чего вспоминать. – Варька подсунулась к Лаврушке, потому как знала, что дальше грозит; а дальнейшее грозило многим малоинтересным, так как после напоминаний о сгоревшей в пепел его поэмы Лаврушка переставал с ней разговаривать аж на неделю, а то и две, к тому же напивался до чёртиков и где-то пропадал, исчезая из дома.
– Если бы я видела…
– То прочитала, – буркнул зло, перебивая её Лаврушка. – Неймётся тебе! Всё равно же ты ни черта не понимаешь!
– Не понимаю. А мне зачем, – обняла его, повеселев, Варька, зная, что если заговорил, значит, ещё не совсем впал в то медвежье состояние, не успел ещё, и затараторила: – А то бы сожгла, как твою книжицу. И пепел показала. Я же тебе тогда пепел показывала? Поэмы той твоей? Удостоверился же?
– Да пошла ты! – оттолкнул ей легонько Лаврентий, но почти без зла. – Не читала, не видела… Где же тогда её тетрадка?
– Да была ли она?
– Красненькая корочка, – выплюнув зубную пасту, сказал, возмутившись снова, Лаврентий. – Я же открывал её. Нет. Там не стихи. Да и не писала она никаких стихов…
– Не доведут до добра эти ваши сборища-кружочки? – хлопнула его по плечу Варька и, изловчившись, чмокнула в щёчку. – Чего вы там домысливаете? Какая вам польза? Или удовольствие?
– Не понять тебе.
– Да, я дура. Но слушать это, обсуждать сплетни разные не собираюсь. Да и что шушукаться на кухне тайком? Про то, что вы там в кружке судачите, в открытую на Татар-базаре все, не стесняясь, матом орут! Кто их слушает? Кому надо? Ничего не повернуть. Не тужьтесь!
– Опять?
– Молчу, молчу.
– Поискала бы лучше тетрадку.
– Не стану. Сам брал, сам терял, вот и ищи. А то скажешь – нашла и сожгла. Ты мне лучше объясни толком, что же с вашей второй подружкой случилось? Пугаешь меня? Неужели убили?
– Семёну мало что сказали. Из того, что он мне по телефону передал, и что я сам знал, картина получается следующая. – Лаврентий вышел из ванной освежившийся, прибодрившийся, начал причёсываться у зеркала. – Светка тетрадку свою, то ли с рукописью, то ли с дневником, при жизни, может быть, и в последний свой час… – Он поморщил, насупил брови, пальцами рук похрустел, почесал затылок, напрягая сознание. – В последний час, чувствуя опасность или беду, передала своей неразлучной подружке Инке Забуруновой. Кому же ещё? Мать её давно не понимала, у Софьи Марковны всегда великие дела и такие же представления. Ей не до Светки с её метаниями. А стихи ей вообще до фени, смех один. Ей – Пушкин или Толстой, ей только гиганты классики – учителя.
– А при чём здесь стихи? Толстой, Гоголь?…
– А при том! – оборвал он её, осерчав вдруг по-настоящему. – Как тебе! Тоже ни бельмеса не понимаешь, но туда же лезешь!
– Теперь век будешь попрекать.
– Хуже надо было! Выпороть бы, как шкоду!
– Да, я дура.
– Главное – надолго. И чего я тебе только рассказываю, распинаюсь?…
– Лавруш, прости, но за стишки не убивают, – взмолилась Варька. – Посадить могут, но, чтобы убивать!..
– Убивают. Ещё как! Но там были не стишки. Я, когда взял тетрадку-то у Поленова, ещё трезвый почти был. Ну и заглянул. Там, похоже, проза, а скорее всего – это её дневник, только необычный. Мы для себя особый слоган изобрели ещё давно. Вроде эсперанто. Слышала?
– Угу, – не дышала от страха Варька. – А зачем?
– Ты и так немолода, а узнаешь, совсем я тебя брошу.
– Это с чего ж?
– От большого ума состаришься.
– Умного-то от тебя не услышать, – поджала Варька губы, обидевшись.
– Инка подальше от себя тетрадку решила спихнуть. Семён сказал, что жаловалась она ему, что мать за ней подсматривать начала да подслушивать. Твердила постоянно: «старая дева», «когда замуж выскочишь?», то да сё. Ну, одним словом, свой, бабский разговор. Даже в сумке её рыскала. Чего только искала?
– Наркотики! – вылезла со своими догадками Варька. – Сейчас мода пошла у одиноких: и у мужиков, и у баб, чтоб забыться.
– Слушай, с тобой не соскучишься, – застыдил её Лаврентий. – И где ты всему этому набираешься?
– Будто ты ничего не видишь!
Лаврентий только рукой махнул с досады.
– Ну чего замолчал-то, – подтолкнула его Варька. – Продолжай. Правильно я тебе книжку ту присоветовала. Ты у меня теперь прямо Нат Великомудрый.
Лаврентий только хмыкнул.
– Я просто анализирую. Выть, конечно, хочется, что скрывать. Но отсюда хвост тянется. От Светки. Вернее, от её рукописи. Одним словом, Инка спихнула её Семёну. Тот всё равно уезжал на следующий день, бросил бы тетрадку в ящик на работе – и все про неё забыли бы. Когда ещё бы нашли! Да и хватились ли?
– Ну?
– Что ну?