– Где же твой анализ? Всё про тетрадку да про тетрадку какую-то. Её и в глаза никто толком не видел. И читать – не читал. Убивать-то девушку за что? Она, кстати, избавилась от той тетрадки проклятущей.
– А вот здесь можно только предполагать, понимаешь? В этом и есть анализ. Дедукция, понимаешь? Тут следует домысливать.
– Только не дурачь меня своими заумными словцами! Я тоже не дура, как ты думаешь! – возмутилась Варька. – Дедукция – индукция, интуиция – амуниция…
– А вот это я не говорил, – оборвал её Лаврентий, наморщив лоб. – Впрочем, хватит об этом. Ты права. В этом месте у меня самое уязвимое место. Тут вот что напрашивается… Попробуем опять тем же методом. Если она, Инка Забурунова, известная трусиха и мотылёк, то есть небесное создание, не боясь ночи или раннего утра, прикатила в такую глушь, пробралась через мрачный тот лесок, который у них там перед институтом, не стала будить сторожа, а полезла в кабинет к Семёну, значит?…
– Значит? – приготовилась дрожать Варька.
– Всё гениальное само в рот просится, – пощекотал её за щёчку двумя пальчиками Лаврентий и сам себя зауважал за осенизм. – Значит, ей было очень нужно что-то в этом кабинете.
– Ну и дедукция у тебя, – разочаровалась Варька. – Это же козе понятно.
– А я что говорю, – не скрыл недооценённого в себе гения Лаврентий. – Великое, оно перед глазами. Только никто не видит. Вот не станет, умрёт человек, и тогда все незрячие проснутся.
– Погладить тебя по головке, дурачок? – съехидничала Варька, ей хотелось расцеловать кудрявого Лаврика, но нельзя его бесконечно портить этим.
– Она за тетрадкой полезла по пожарной лестнице и…
– Упала!
– Сорвалась? Может быть, – погрустнел, зажмурился от тяжких воспоминаний Лаврентий. – Но не исключено, что кто-то помог ей сорваться.
– Зачем?
– Ему самому та тетрадка нужна была.
– Да кто же это мог быть? – ахнула Варька.
– А вот это… – Лаврентий развёл в стороны руки и даже закрыл для верности глаза, не знаю, мол, сам ничего не видел.
– Нет уж, ты давай додумывай, – полезла к нему Варька чуть ли не с кулаками. – Нат Великомудрый! Напрягай свою дедукцию-индукцию. Включай! Раз заикнулся, что ты следующий у них на очереди.
– А я забыл! – всерьёз опешил Лаврентий. – Задурила ты мне голову своими вопросами, я и про себя забыл.
– Вот и вспомни. Не помешает. Если что случится?… Если вдруг… – Она съёжилась и прижалась к нему. – Нам обоим не жить.
– А ты-то здесь при чём? – отстранил он её легонько, но она ещё сильнее прижалась к нему.
– А за эти слова я тебе раньше прибью.
– Ну что? Опять дурой тебя назвать?
– Поцелуй лучше.
Он и подумать не успел, а она уже сама ткнулась ему в губы.
– Знаешь, – освободился он всё же от неё осторожненько минуты через три-четыре, – а ведь действительно прибьют нас обоих.
Она или не слышала, или слышать не хотела, но отвечать и разговаривать, это точно, не собиралась; свернулась бы сейчас у него на груди и забылась, лети всё к чертям собачьим!
– Он ведь действительно мог её столкнуть с лестницы, сверху откуда-то просто со зла. Он ведь не нашёл тетради в сейфе или где там? В шкафу у Поленова. Потому что там не было никакой тетради. И у Инки её не было, а она его там вдруг увидела?… В окне? Или на балконе? Она, если предположить, снаружи была, а он внутри!.. И вдруг встретились! Внезапно!
– Они же ночью только расстались! – всплеснула руками Варька. – Мы же видели, как они из дома того разбежались?… Как привидения! Я со страху чуть на ногах удержалась!
– Умница, – поцеловал её Лаврушка. – Вот мы с тобой и вычислили их.
– Кого?
– Убийц.
– Да что ты? Кто же?
– Не знаю. А может, оба.
– Что ты! – схватилась она руками за щёки. – Дружки твои?
– Какие дружки? Ты что говоришь? Думай.
– Ушастый гад. – Соглашаясь, она махнула рукой в отчаянии. – А Димыч?
– И Димыч.
– А что же теперь, Лаврик? – совсем обмерла она.
– А теперь надо ждать, когда убивать придут.
Из дневника Ковшова Д.П
Это ведь за глаза только да на бумаге строчить, а когда лицом к лицу!.. Не у каждого язык поднимется клеветой поливать родного и близкого. На это я и рассчитывал. Собственно, средство проверки доказательств таким образом как раз и предусмотрено соответствующей статьёй Процессуального кодекса, никакой здесь особой стратегии мною не разрабатывалось, и называется эта процедура очной ставкой. В полной мере я не собирался её устраивать по всем правилам и нормам, мне хотелось оценить, как Иван Григорьевич в глаза своей жене взглянет, когда её убийцей назовёт.
Я сидел за столом, занимался своими делами, в бумагах копался, на звонки отвечал, сам звонил по телефону; несколько раз забегал ко мне Александр, волновался и следователь – с минуту на минуту Зуброва должны были привезти; началась уже вторая половина дня, Анастасия скучала с газеткой на стульчике в уголке моего кабинета, где до неё муж сидел в день ареста, философствовал насчёт природы и смысла бытия, и задремала. Узелок вывалился из-под её локотка и свалился под ноги, но я не беспокоил её, пусть отдохнёт. Вот уж действительно: никогда не знаешь, что найдёшь, что потеряешь. Сонная благодать сошла на неё в кабинете прокурора, намучилась, видно, баба, настрадалась, а всё по собственной воле. Что же у неё за любовь такая с Савелием тем, табунщиком, вышла? И про мужа – директора, и троих своих детей забыла… А теперь пришла себя судить…
Нет, я не психолог и не последователь Фрейда. Мне бы со своими заботами тривиальными справиться, насущными, как некоторые говорят. Поэтому я позвонил Нине Петровне, это секретарь в приёмной, и попросил, чтобы ко мне никто не вваливался до особого распоряжения.
Я смотрел на эту женщину и думал. Страшно завидовать таким чувствам, но ведь, оказывается, они существуют. И как хочет пусть чистюля-моралист их назовёт, а они управляют человеком! Любовь?…
Ей далеко за тридцать. Внешность сохранила, правда. И привлекательная, и не запустила себя, как обычно, деревенские, хотя, конечно, будь она той же женой Ивана Григорьевича, но городской, да в центре, и манеры, и причёска другими бы были… Нет, будь она другой, она бы сюда не прибежала и здесь, в уголке, с узелком тюремным не сидела. Она бы… Впрочем, не хочу домысливать, кому захочется, дорисует.
Хотя я про городских ничего плохого не имею сказать, но вот такие, как эта, в уголке с котомкой мне больше по душе.
Позвонил Течулин, сказал, что привезли, я попросил, чтобы приводили.
Зуброва ввели наши оперы уже без наручников. Она вздрогнула и открыла глаза раньше, чем загремело множество мужских обутых тяжёлых ног и раздались резкие возгласы в коридоре; прислушивалась, глядя испуганно то на меня, то на дверь, а когда дверь отворилась, она вскочила на ноги.
Старший доложился, все вышли. Двое остались стоять, Зубров на неё не смотрел, набычившись, упёрся в пол, она вжалась в угол, не зная, что делать.
– Иван Григорьевич, здороваться будем? – попытался я отыскать его взгляд.
– Невелика разлука, – буркнул он. – Зачем понадобился?
– И присесть не желаете?
– Отчего же. – Он сел на первый подвернувшийся стул у стены. – Я бумагу писал. Там всё правильно. Я следователя требовал. А к вам зачем?
– Как же? Я же вас арестовывал?
– А она здесь что делает?
– Не спали там по ночам-то, Иван Григорьевич?
– Что это? Почему? – мотнул он головой, недоумевая. – Спал… Там что ещё делать-то?
– Там много чего делают.
– Мне не до них!
– Там времени много, чтобы думать таким занятым людям, как вы.
– Там все думают.
– И вы думали, когда писали свою бумагу?
– Ваня! – вскрикнула она и бросилась к нему, но он упёрся в неё диким взглядом, и она застыла, руки опустив.
– Чего здесь? Стой!
– Ваня! Я не прощения просить, – вымолвила она без слёз.
– А чего?
– Мне прощения нет.
– Чего тебе?
– Я вместо тебя, Ваня.
– Чего она? – Зубров впился в меня красными воспалёнными глазами. – Зачем сумасшедшую эту?
– Она не сумасшедшая, Иван Григорьевич, – покачал я головой. – Она вместо вас проситься пришла. В тюрьму.
– Чего это вы?…
– Вот так, Иван Григорьевич, – поймал я наконец его взгляд и уже постарался не упустить. – А вы бумагу…
– И чего?
– А ничего. В моей власти вас поменять местами. Она и пришла. Вон, узелок, видите? Вещицы принесла.
– Чего это вы? Шутите?
– Мне не до шуток. Бумагу вашу, что написали, врать не стану, ещё не получил. Почта, видимо, запаздывает, а сообщение о ней имею, да и смысл знаком. Вы же начальнику тюрьмы ещё написали, что убийство совершила ваша жена. Вот мне доложили об этом и просьбу вашу передали о личной встрече со следователем.
– Всё так, – опустил голову Зубров.
– Ну вот, всё, как просили.
Несколько мгновений в кабинете царила тягостная тишина, лишь как-то тихо и сдавленно постанывала Анастасия.
– А она здесь зачем?
– Ваня! – вырвалось у неё.
– Уберите её! – выкрикнул он.
– Так она не помешает нашему разговору, – покачал я головой. – Наоборот, как раз её присутствие к месту.
– Я при ней говорить не буду.
– А зачем говорить? Главное, увиделись, и это хорошо.
Зубров промолчал, только зубы сжал крепче, будто боялся лишнее слово сказать и старался не глядеть в сторону жены.
– Мы теперь следственный эксперимент проведём.
– Чего ещё? – вскинул он на меня голову.
– Проверим одну версию.
– В кабинете? – Зубров зло покосился на закрытую дверь.
– А для этого больше ничего и не надо. Анастасия Семёновна!
Она отняла руки от лица, взглянула на меня, перевела взгляд на Зуброва.
– Вы же убили Чарова?
Она молчала, ничего не понимая, не сводя глаз с мужа.
– Савелия вы убили? – повторил я свой вопрос.
Она кивнула головой.
– Как? Расскажите.
Она мучительно вздохнула, готовая заплакать, с трудом сдерживаясь.