– Ну и что же?
– За тетрадкой они сюда пришли с Ушастым.
– С кем?
– Это мы его так прозвали, – замялась Варвара. – Уши у него больше головы.
– Бывает. А что за тетрадка-то? Зачем она им понадобилась, – заинтересовался Вихрасов, поманил к себе на диван Лаврентия. – Садись. Рассказывай.
– В ней всё и дело, – сказал Лаврентий. – Теперь я твёрдо уверен. Все убийства из-за неё.
– Ну ты сразу-то что? Какие убийства? – покачал головой Вихрасов. – Умерло несколько человек, погибло, но убийства – не убийства, это, брат, пока рано говорить. Я сам не отважусь. Прокуратура занимается. Там Владимир Михайлович у нас ещё такого себе не позволяет говорить. А ты уже всё расследовал…
– Это в тетрадке всё и будет. Все ответы там, – засмущался Лаврентий, но ненадолго, и снова уставился на капитана. – Ушастый за ней и охотился. Вот до меня добрался. Ко мне лез, а у других моих друзей не нашёл.
– Значит, друзья они тебе? – посуровел лицом Вихрасов. – Не отказываешься? И тех, кого арестовал Шаламов?
– Вадим и Эдик ни в чём не виноваты, – поднялся с дивана Лаврентий. – Поленов тоже, а Инка… не знаю ещё. Подумать надо.
– Ну думай, думай, – потянул его к себе на диван Вихрасов. – Выходит, этот бородатый не из вашей компании?
– Был с нами, – нахмурился Лаврентий, – только не наш!
– Это как же понять? – хмыкнул Вихрасов. – Был? И не ваш? Загадка.
– Загадка, – глухо повторил Лаврентий, опустив голову.
– Ну ладно. Разберёмся, – похлопал его по плечу Вихрасов. – Я понял, его Ушастый, как вы его зовёте, сюда затащил, чтобы помог тетрадку отыскать.
– Выходит так.
– А в ней вся тайна?
– Получается…
– Так в чём дело? – поднялся Вихрасов с дивана и шагнул к лежавшему Гардову. – Пусть помогает следствию ваш бывший приятель.
– Знакомый! – перебила их разговор дежурившая поблизости всё время Варька. – Обойдёмся мы без него.
– Опять ты лезешь? – вскинулся на неё Лаврушка.
– Эта тетрадка-то? – не обращая ни на кого внимания, Варька подбежала к большому шкафу в углу, открыла самую верхнюю дверцу ключиком, едва дотянувшись, пошарила там и извлекла на свет обычную тетрадку ученическую, только в красной обложке.
– Знала, значит! – вытаращил на неё гневные глаза Лаврентий. – Знала и прятала от меня! Да я тебя за это!..
– А я ведала, что там? – протянула ему тетрадку Варька, не пугаясь. – Ты сказал? Думала стишки опять, сожгла бы, как ту оду твою. Заглянула, а там каракули какие-то.
– Дура! – хмыкнул Лаврентий, бросаясь за тетрадью. – Это же почище эсперанто[81], я придумал.
Возьмёмся за руки, друзья
Тогда они ещё собирались на праздниках чаще, чем на похоронах.
Этот, майский, был особенным.
О нём не напоминали, не обзванивали специально, не предупреждали заранее; съезжались разом, больные выздоравливали и вставали на ноги, командированные возвращались, особо занятые бросали важные дела, исключений не принималось, забывчивость не прощалась.
По первой выпивали за встречу и каждый знал, что делать.
Дети резвились на берегу под присмотром весёлого ласкового солнца, иногда забегали в речку, женщины накрывали пёстрые клеёнки прямо на зелёную траву и расставляли посуду с закуской в тени деревьев, мужчины – грубая рабочая сила – отправлялись в рощицу, основательно на весь день заготавливая хворост для костров.
Двадцать восьмое мая – день прокуратуры в этот раз приобретал свойство особенного празднества в силу нескольких обстоятельств. Исполнялось наконец заветное желание бывшего теперь уже криминалиста Шаламова, Михалыч, сияя от радости, получил назначение прокурором в район и со следующей недели отправлялся в один из сельских уголков области. Тогда же уезжал в Москву на учёбу в Институт Баскова[82] Малинин, поездку эту хотя и нельзя назвать событием исключительным, однако посвящённым хорошо было известно, что посылались на эти курсы с одной целью – для дальнейшего повышения, а следовательно, заместителя начальника следственного отдела в недалёком будущем тоже ждали кадровые изменения по службе.
Так что в поводах недостатка не имелось, а собрались, как обычно, все свои. Шаламов с Татьяной и Курасов в гордом одиночестве, Ковшов с Очаровашкой, Дынин и Аркадий, тихонькие, скромненькие, оба с виноватым видом: их «половинки заветные» вместе в столице застряли по непредвиденным обстоятельствам, поэтому они на глаза Михалычу старались не попадаться, опасаясь подвергнуться его язвительной обструкции. Малинин с женой Валентиной и её подружки: две судьи, полная противоположность друг другу, одна в очках и симпатичная, вертушка и болтушка, другая флегматичная, словно сова днём, высокая, как раз под рост Курасову, они и познакомились быстрее остальных, как будто сразу высмотрели друг друга на недоступной остальным высоте. Ну и, конечно, два мента неразлучных, два гвардейца, Квашнин с Вихрасовым, занятые, как если только ногу со стремени, оба до сих пор в холостяках; дети не в счёт, им не до взрослых, им лишь бы поглубже в речку да фонтаном брызги из-под ног…
Побродив между деревьями и нагуляв аппетит, Данила с Квашниным и Дыниным начали колдовать над шашлыком; Ковшов, бывший несколько раз на Кавказе, похвастал по неосторожности и с тех самых пор приобрёл в компании известность кулинара несравненного по этому блюду; популярность ко многому обязывает, поэтому, как он ни брыкался потом, как ни выкручивался, а пришлось с тех пор капризным и ответственным этим делом заниматься регулярно на праздниках и сетовать на судьбу у жаркого огня, колдуя над мангалом, тогда когда другие граждане откровенно сибаритствовали с дамами в тени и прохладе. А куда денешься? Можно лишь сетовать на собственное легкомысленное честолюбие и горный кавказский воздух, вскруживший когда-то голову.
Пожинал свои плоды и Шаламов. Он, хотя и был сегодня в определённом смысле виновником торжества, по собственной инициативе вместе с дружком Курасовым загодя не поленился съездить к приятелям-рыбакам на «низа» и добыть рыбы; теперь, раскаиваясь за благотворительность, вынужден был, косолапо переваливаясь с ноги на ногу, суетиться у другого костра над почерневшим от дыма и копоти огромным котлом, в котором булькала и расточала ароматы знатная «тройная уха»; по подсказке Константина Вихрасова Шаламов запустил в котёл кроме рыбы увесистую курицу и теперь грозился сразить жаждущую публику неведомым яством.
Когда все расселись кружком на траве и затихли, выпили под дежурный традиционный тост – в честь главного праздника, а потом не спешили, не торопились, говорил каждый по очереди, поднимаясь, как душа запоёт, сердце защемит, память подскажет… Поднять тост, сказать несколько слов – нехитрая, на первый взгляд, наука, но они слишком уважали и любили друг друга, чужих сюда не пускали, своих берегли, поэтому, слегка захмелев и расслабившись, имели полное право говорить такое, чего по трезвому никогда язык не поднимался, излить такое заветное с сердца, что никогда мужик мужику не осмелится. Ну а женщинам, не в пример мужчинам, позволительно было многое, оттого Шаламову и пришлось чуть не прятаться и в шутку, и всерьёз, так как много их нашлось, желающих броситься его целовать, несмотря на откровенно ревнивые взгляды Татьяны.
Назначение, действительно, произошло внезапно даже для самого Шаламова, хотя и надеялся он заполучить место в том, дальнем районе, не один месяц вакантным значилось, но Игорушкин всё не спешил с выбором: кроме Шаламова имелись и другие претенденты в «глубинку». Держал прокурор области талантливого криминалиста подле себя, так как сам часто нуждался в мудром помощнике на этом ответственном участке: раскрыть тяжкое убийство, поймать коварного маньяка – задача ответственная и сложная, не каждому под силу, а у Шаламова получалось. То ли рука у него лёгкая, то ли голова светлая, для этого хитрого дела как раз приставленная, а вот что ждало молодого прокурора в глубинке, ещё неизвестно, затеряться там мог талант, потускнеть, не раскрывшись в тине серой и нудной повседневности. В аппарате облпрокуратуры Шаламов каждый день с утра до ночи, как в чигире, в круговороте событий, то там убийство, то здесь тяжкий криминал, сталь, как говорится, в огне и закаляется, а ведь, что греха таить, бывали в тихушных сельских глубинках случаи некрасивые, когда крепкие умные мужики не только качество своё утрачивали, а спивались от однообразия и безделья. На памяти его самого, Игорушкина, уже бывало такое.
– Только смотри там, – напутствовал Игорушкин криминалиста, когда вёл с ним беседу перед назначением, – береги себя, не ленись в аппарат приезжать, не жди наших вызовов-то.
– Лучше уж самому прикатить, чем на ковёр сюда позовёте, – улыбался Шаламов. – Со щитом, так сказать, чем на нём.
– Вот-вот, – задумчиво качал головой прокурор области, – не попади в капканы местных интриганов, а то тяжко из них выбираться потом. Вон твой приятель-то, Ковшов…
– А что с Данилой Павловичем? – вспыхнул Шаламов.
– Попал под тяжёлую артиллерию райкома.
– С арестом тем?
– С директором-то разобрались, – поморщился Игорушкин. – Я и коллегию проводить не стану, чтобы у некоторых глаза не загорались злорадством. А обстановка у Ковшова нервная, на ножах он с первым секретарём, а так нельзя. Подставят его, как с тем директором совхоза пытались, не выберется. Зубров порядочным мужиком оказался, а ведь дрогнул поначалу, пытался воду мутить.
– Данила Павлович мне говорил, я даже дело почитал, там с убийством табунщика все доказательства налицо, санкция верно была им дана.
– Налицо… – покачал головой Игорушкин. – Молодо-зелено! Молодые вы, горячие. Максималисты! Вы всё на две стороны ещё раскладываете, у вас всё делится на хорошее и плохое, белое и чёрное. А про то, что лучик-то света не прост, забываете, он спектр оттенков имеет, семь цветов у него, а в жизни их ещё больше.