— Оставь лучше, а то, не дай бог, брякнешься в транвае, уворуют. Вещь дорогая, серебряная. Пей чай-то, пока горячий. И конфетку бери. Не стесняйся, не чужие.
Ничего более тягостного, изнурительного, бесконечного, чем неопределенное ожидание, нет на свете. Прошло пять дней со встречи с тетей Дусей, а от нее никаких вестей. К ней поехать — вдруг разминешься. Таня отлучалась только в булочную и в столовую.
Очереди к прилавкам и раздаточным окошкам стали значительно короче. Все-таки много народа выбралось из блокадного кольца по зимней Ладоге. Теперь, говорят, навигация досрочно открылась, и опять возобновится эвакуация, уже водным путем.
Начались белые ночи, дни удлинялись, зелень полезла вовсю, особенно на огородах: во дворах, на бульварах, в Румянцевском сквере, у Исаакиевского собора напротив, через Неву.
Ранним утром, когда тетя Дуся никак не могла объявиться на Васильевском острове, Таня пошла попрощаться со сфинксами. Давно она не виделась с ними, больше месяца. В последний раз была на набережной с дядей Васей. Он приходил тогда прощаться. Совсем, навсегда прощаться. А она, Таня, скажет сфинксам: «До свидания!» Не на веки же вечные переедет к тете Дусе. Вдруг, после войны, Миша возвратится или Нина найдется? И опять заживут Савичевы в своей квартире, в доме на Второй линии Васильевского острова. Не в полном составе, а все же… Савичевы всегда жили в Ленинграде и будут жить!
Погода стояла прекрасная: солнечно, тепло, прозрачно. Ночью пролился небольшой дождь, освежил воздух, обмыл асфальт и диабазовые мостовые. Даже зенитные пушки с утолщениями дульных тормозов на длинных стволах будто обновились. Пушки стояли на выступе набережной, боевые позиции ограждали гранитный парапет и полукруглые стенки из двойного ряда мешков с песком.
А сфинксы, как и встарь, возвышались над рекой и людьми.
Нева, посверкивающая, бурлящая, упруго неслась к морю.
Таня перевела взгляд на сфинксов и сделала для себя потрясающее открытие: лица-то — женские!
Привязанные бороды сбивают с толку, обманывают иероглифы. Никакой это не сын Ра, Аменхотеп, правитель Фив!
Древний египтянин изваял женщину.
Таня, наверное, рассуждала вслух, бормотала что-то. Потому и спросил шутливо проходивший мимо моряк в кителе со стоячим воротником и пистолетом на длинных ремешках:
— Неужто по-нашему понимают?
— Кто? — Таня обернулась и встретилась с улыбчивым, добрым взглядом. Нет, то другой моряк одарил ее 8 марта сухарем. — Кто понимают?
Капитан третьего ранга показал подбородком на сфинксов.
— Они все понимают, — серьезно сказала Таня и направилась домой.
Там ее уже ждали. Тетя Дуся приехала на трехтонке с двумя грузчиками.
— Избаловали тебя, — вынесла окончательное заключение тетя Дуся. — Нянькались. Как же — младшенькая, поздняя. Меньшой брат на девять, старшая сестра на двадцать один год старше.
Таня промолчала.
— И врачи наставляли: больше гулять, на солнце быть. А теперь, как дистрофику, тем паче надо. Ты же — не выгоню, так сутками лежать готова. Ну что губы надула!
Она была права. Никак не хотелось вставать, двигаться, только — есть и спать. Полностью, досыта наесться, конечно, невозможно, хотя бы терпимо чтоб было. У тети карточки рабочие, не иждивенческие, так она и трудится сколько…
— Мы на фабрике по полторы смены без роздыху. Тяжко, а в том и спасение, что делом заняты. Подымайся, на воздух иди, на солнце. Пайку свою прихвати, я квартиру замкну, до моего возвращения не попадешь в дом.
У них только кипяток был общий, хлеб и сахар у каждого свой, обедали в разных столовых. Когда случалось дома готовить, всяк свое топливо расходовал.
— И щепочек насобирай, все равно без дела шататься.
За дровами лучше всего к Неве идти, но берег слишком крутой. И пейзаж безрадостный, не то что на Васильевском…
— Эка ты нескладна, не зацепивши, пройти не можешь.
Тетя Дуся заранее предупреждала. Таня еще и шагу не ступила от кушетки, а передвигаться в комнате и впрямь необходимо со всеми осторожностями. Почти всю мебель с Васильевского перевезли, в два рейса.
— Буфет никак было не вынести, — сокрушалась тетя Дуся. — Слабосильные грузчики-то. И тут поместить некуда.
В коридоре оставили узкий проход, только боком в комнату пробраться. А в самой тети Дусиной комнате и вовсе не повернуться.
— Мне оно все ни к чему, — подчеркивала тетя. — Твое добро, а спрос за него с меня, опекунши. Один спрос, никакой благодарности.
— А можно, я останусь? — робко спросила Таня.
— Ни в коем. Для твоего же здоровья выставляю.
По городу расползались зловещие слухи: «Они вот-вот перейдут в наступление». То были недосужие россказни и вредные сплетни.
Овладев, наконец, Севастополем после длительнейшей блокады, германское командование начало в июле перебрасывать из Крыма под Ленинград пехотные дивизии и осадную артиллерию большой мощности. Из Финляндии прибывали свежие резервы.
На фарватер Невы, акваторию Кронштадта, Ладожское озеро авиация сбрасывала морские мины.
Вокруг города возводились дополнительные укрепления. На перекрестках, в нижних этажах угловых домов замуровывали оконные проемы, они щерились раструбами амбразур. Ленинградцы готовились биться за каждую улицу, за каждый дом.
25 мая началась летняя навигация. 5 июля Военный Совет Ленинградского фронта решил эвакуировать еще триста тысяч жителей. Срочно и в обязательном порядке.
Случаи голодной смерти стали редкостью, но не всем, далеко не всем суждено было избежать последствий алиментарной дистрофии.
Таня переступила порог. Одной ногой, затем другой. Прищурилась от яркого солнца, постояла так, привалившись плечом к дверному косяку.
В канун войны у дома сгрузили толстую длинную трубу. Для каких целей, неизвестно. Так и осталась лежать. Теперь ею пользовались как уличной скамьей. Подкладывали теплое и мягкое под себя и сидели часами, грелись, лечились солнцем от блокадных болезней.
— Ах ты дистрофик несчастный! — прозвучало рядом.
Голос был тонкий, детский. Он и в самом деле принадлежал ребенку, девочке лет шести-семи, а может быть, еще младше. Она явно была блокадницей: личико сморщенное, дряблое, руки, как веточки, ноги-палочки с уродливо раздутыми коленями. Девочка играла засаленной куклой. Тряпичное тело непослушно заваливалось. Это и сердило хозяйку.
«Маленькая», — подумала о ней Таня снисходительно. И вспомнила имя:
— Не хорошо так, Катюша. Разве она виновата, что блокада. Больная, обидно ей такое слово слышать.
— Она еще маленькая, не понимает ничего, — оправдалась Катя. — И я же сама дистрофик.
«Я — тоже», — могла сказать Таня, но промолчала. Она, как многие-многие другие, почему-то стеснялась признаваться в этом. А тетя Дуся, как нарочно, напоминала, требовала: «Раз дистрофик, обязан в спешном порядке здоровье свое поправить».
Таня и сама знала, что надо принимать воздушные и солнечные ванны, совершать длительные пешие прогулки, добывать живые витамины.
Она намерилась обменять на лук вторую, непарную теперь, турчанку-персиянку, но тетя Дуся, узнав об этом, ужасно разозлилась и строго-настрого запретила «разбазаривать добро». С тех пор и выдворяла на всякий случай, «от греха подальше, чтоб соблазну не было», на улицу, когда уходила на фабрику или по другим делам.
Жаль, что тетя Дуся не. забрала и буфет. В правом нижнем отделении хранились игрушки всех Савиче-вых. Можно было бы подарить Катюше Анжелу, нарядную, гуттаперчевую, с закрывающимися и открывающимися глазами, сидячую и стоячую, как настоящая, живая, здоровая девочка.
После обеда начался дождь, нудный, затяжной. И — безопасный. Воздушных тревог не будет, а на улицу все равно не выйти.
Таня устроилась на ступеньке короткой лестницы, оперлась о стену подъезда, зашарканную, с облупившейся масляной покраской, исцарапанную гвоздями и ножичками. Надписи сообщали новости и секреты жильцам и всем свету: «Зина дура», «Коля + Аля = любов».
Так и было написано, без мягкого знака.
Жесткая и жестокая, видно, была любовь у Али и Коли накануне войны. Там и дата была вырезана-24.1 V.41 г.
«А какой сегодня день?» — задумалась Таня и долго никак не могла вычислить или вспомнить. Месяц знала, позавчера карточки новые получили, на июль 1942 года…
Дни тянулись уныло и однообразно. Утренний чай, очереди, отоваривание карточек…
После булочной и, редко, других магазинов — стояние за обедом в столовой. Потом делай, что хочешь, пока тетя Дуся не появится, не впустит в дом.
Так невыясненным и осталось, какое сегодня число. Задремала Таня. Раньше, давным-давно, когда-то, виделись прекрасные и волшебные сны. Цветные, с полетами. Теперь — провалилась в безжизненную темноту. И никого, никого-никого не встречала во сне. Даже маму.
А тут вдруг увидела Васю Крылова. Изменился, но все равно можно узнать. Дорогой, свой, надежный. Таня ужасно обрадовалась, а Вася очень удивился, обнаружив ее на лестнице.
— Что ты тут делаешь? — и за плечо потормошил.
— Привет, — Таня постаралась улыбнуться, но спросила обиженно: — Где ты был так долго, почему не приходил к нам?
— Сыро тут, нельзя тебе, — сказал Вася и поднял на ноги.
Живой, настоящий Вася Крылов.
— Вася, Вася, Вася, — будто заведенная повторяла Таня, прижимаясь к старому другу, и опять, уже громче и настойчиво, спросила: — Где же ты был так долго? Все Савичевы умерли. Я одна осталась, одна, одна!
Конец.
P.S.
Вот и завершился мой печальный рассказ, трагическая история ленинградской девочки. Много лет считалось, что и она, последняя из большой семьи, умерла в блокадном городе, что запись в дневничке 13 мая 1942 года — горестный конец. Даже четверть века после войны не было достоверных сведений. Версии выдвигались разные, но ни одна не подтверждалась документами.