Она машинально взглянула на часы над комодом и вздрогнула. Звонок телефона раздался не только в ее голове, но и в комнате. Снимая трубку, она была почти готова услышать голос брата, но чуда не произошло.
— Как ты ее назвала? — Ира, как обычно, обошлась без приветствия.
— Кого? — Саша не успела понять вопрос сестры. Единственное, что она хотела понять, — каким образом у Иры хватало сил после этого кошмарного дня, который она могла бы постараться забыть навсегда, захлопнув дверь Сашиной квартиры, возвращаться обратно. Почему она не старалась быстрее покончить с последними тремя сутками? Зачем продолжала изводить себя? Для чего мучила Сашу? И к чему действительно этот дурацкий вопрос? Кого Саша должна была назвать и почему это так интересовало Иру?
— Я хочу знать, как ты назвала куклу.
— Ты поэтому звонишь? — Что-то не складывалось. Сестра только что вернулась в свой уютный мирок. Самое время читать сказку Петюне, или погладить мужу свежую рубашку, или посмотреть с Марусей новый клип Кайли, или просто почувствовать себя свободной, укрывшись на кухне с чашкой свежезаваренного зеленого чая и с уже изрядно наскучившими, но неизбежными мыслями о хрупкости жизни. Неужели Ире не с кем разделить эти мысли, кроме младшей сестры?
— Значит, пока не нашла имени.
— Ты не ответила на мой вопрос.
— А ты на мой.
— Я не искала. Я около фотографий стою, — неожиданно призналась Саша. — Кто нас тогда снимал, не помнишь?
— Не помню, — быстро соврала Ира.
— Кажется, такой смешной блондинчик, то ли Сева, то ли Сеня. Мне еще в походе думалось, что он к тебе неровно дышит. Кстати, неплохой бы был вариант. Странно, что между вами ничего не случилось. Хотя, кто знает: не встреть ты Мишу, неизвестно, чем бы закончились эти ваши братские походы. Как же его звали-то: Сева, Сеня, Тема…
— Я же сказала, я не помню. — «Сема. Его зовут Самат. И он уже несколько лет лысый, но об этом Саше лучше не знать». — Ты ведь не только этот снимок разглядывала.
— Я никакие не разглядывала. Я просто, просто…
— Что — «просто»? Просто трогала? Просто перебирала? — Вспоминала?
— Да.
— Все-таки плохо, что Ляля не пришла.
— Я звала.
— Ты ее на фотографии отрезала и ждала, что она придет в твой дом?
— Она не знает, что я отрезала. И я не ждала.
— Я думаю, ты плохо звала.
— Возможно. — «Ну, началось. Вот если бы это делала она — Ира, то тогда жаба Ляля не посмела бы не явиться на похороны бывшего мужа. А я кто такая? Меня можно и проигнорировать. Я же на самом деле не хотела видеть Лялю. Звонила для очистки совести. А даже если так? Совесть моя чиста, а пришла — не пришла, за это пусть она и отвечает».
— Хотя мало ли что могло произойти.
Саша не поддержала, не стала искать объяснений поступку бывшей невестки. И не потому, что ей было неинтересно, а потому, что у нее самой «мало ли» не случалось, у нее всегда всего было много и по максимуму, а иначе скучно, банально, неправильно.
— Ты хочешь поговорить о Ляле?
— Нет, я хотела сказать, что надо было позвать не только ее.
Саша снова промолчала. Зачем прикидываться и делать вид, что она не понимает, кого имеет в виду сестра? Прекрасно понимает, только не знает, к чему сейчас этот разговор. Если Ира считала, что надо было сообщить, почему не сказала раньше? Чтобы свалить грех на Сашу?
— Я тебя ни в чем не обвиняю, Сашенька. Я сама виновата. Так привыкла обходиться без него, что и не вспомнила даже.
«Не вспомнила? А я вспоминала. Я все время помню, хотя очень хочу забыть».
— Ир, давай не будем, а? Что сделано, то сделано, и наоборот. Уже не исправишь.
— Есть ведь девять дней и сорок.
— У меня выставка через неделю в Монреале, помнишь? И я хотела там задержаться, съездить к нашим.
— Да-да, извини. Сама не знаю, как меня угораздило забыть. — «Знаю, конечно, но не признаваться же, что я не способна думать вообще ни о чем, кроме… Да и звоню сейчас просто для того, чтобы с кем-то разговаривать и ни о чем не думать». — А как называется выставка?
— «Литературные герои девятнадцатого века».
— Кого повезешь?
— Татьяну, Наташу Ростову, Коробочку, нескольких барышень Диккенса, бедняжку мадам Бовари, Анжелику, королеву Марго и Оксану в черевичках.
— По-моему, Вакула верхом на черте был бы колоритнее. А еще у тебя прекрасно бы вышел Шерлок Холмс со скрипкой или сам мистер Домби.
«Она это специально или просто не замечала, что я никогда не делаю кукол мужского пола?»
— Наверное. Я устала, Ириш. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи. — «И все же почему она до сих пор не делает мальчиков?»
4
— Каких мальчиков? — Муж недоуменно выглядывал из-за газеты, и Ира поняла, что последнюю мысль невольно высказала вслух.
— Не живых. Не обращай внимания.
— Да. С живыми у Сашки ничего не выходит.
Он снова углубился в колонку биржевых новостей, а Ира поморщилась. И сама фраза, и грубоватое «Сашка» резали не только слух, но и душу. Знать бы, какой по счету кусочек сейчас улетел в бездонную пропасть ее счастливой семейной жизни.
Она заглянула к Пете. Мальчик спал, сбросив одеяло и раскидав по кровати кавалькаду покемонов. Ира аккуратно собрала пластиковых монстров, бережно сложила в коробку, накрыла ребенка, погладила легкие светлые волосы, машинально поправив свои — тяжелые, черные, вьющиеся плотными кольцами, как у Саши. Потом заглянула к Марусе — дочь отсутствовала, временно переместилась в одну из социальных сетей, обмениваясь сообщениями, надписями на стене и скачанными из Интернета забавными и не слишком роликами. Ира такое времяпрепровождение не одобряла, но разве можно что-либо запрещать семнадцатилетнему человеку, когда вокруг него такие же поглощенные всем этим подростки.
— Маш, какой завтра первый урок?
— Английский.
— Ложись спать.
— Ща.
Это могло означать с равной долей успеха, что компьютер будет выключен или через несколько минут, или через несколько часов.
— Сейчас же, — на всякий случай добавила Ира, не слишком уповая на показную строгость своего тона.
Она закрылась в ванной, смыла с себя всю тяжесть дня, машинально забивая в память то, что видела на полках: у Маруси закончился бальзам для волос, мужу нужен крем для бритья, да и зубную пасту хорошо бы поменять, у этой какой-то неприятный привкус. «И все же почему Саша создает только женские образы? Это какой-то неполный творческий мир, да и не творческий мог бы быть шире. Вот у нее, у Иры… Стоп. Нет. Не сегодня. Не думать, не вспоминать и не реветь. Не реветь, я тебе говорю. Не хватало еще, чтобы Миша увидел красные глаза и полез с расспросами». Хотя сейчас заплаканные глаза вполне объяснимы. Смертью близкого человека можно объяснить все: и резкие перепады настроения, и постоянное недовольство всем и вся, и внезапные слезы, и даже истеричный, неискренний смех.
Но объяснять ничего не пришлось. Когда она вошла в спальню, торшер был погашен, газета чуть слышно шуршала листами на полу под открытым окном, а Мишина спина под одеялом ясно говорила о нежелательности какого-либо общения. Ира тихо скользнула в кровать и будто назло этой холодной спине спросила:
— Помнишь, у Саши на комоде есть карточка, где мы с ней вдвоем в походе?
— Угу! — Миша все же не спал.
— Знаешь, кто сделал снимок?
— У-у?
— Один мальчик.
— У-у-у…
— Саша считает, что он был в меня влюблен.
— Угу! — Муж не поддерживал, не возмущался и не осуждал. Ему все это было безынтересно и скучно, он пытался уснуть, а ему мешали, и это страшно раздражало.
— А вдруг он влюблен до сих пор?
— Угу.
— Что «угу»? — взорвалась Ира.
Миша повернулся и примирительно, по-хозяйски обвил ее рукой.
— Ир, не говори ерунду! Давай спать.
Муж давно уже спал, а она все смотрела в потолок широко раскрытыми глазами и старалась разглядеть среди скользящих там полосок тусклого света ответ на незаданный вопрос: «А если это не ерунда?»
5
Экран ноутбука нервно мигнул и открыл сообщение:
«Зачем ты врешь, что не смог приехать? Я тебя видела, ты был там. Стоял метрах в пятидесяти за широким дубом: воротник плаща поднят, кепка надвинута на глаза. Маскируешься? А мог бы и подойти…»
Человек щелкнул мышкой, закрывая почту. Не стал отвечать на это послание. А что он должен был написать? Мог ли он подойти? Да, конечно. Он мог. Мог, но не смог.
6
Монреаль встретил Сашу теплым, легким ветерком и ярким солнцем, совершенно неожиданным после плачущего естественными осенними дождями московского неба. Погода благоволит, говорили организаторы выставки, и она радовалась, что наконец-то хоть что-то в этом мире, кроме работы, решило повернуться к ней радужной стороной. Путешествий она уже не любила. Возможно, оттого, что они давно стали привычной частью ее жизни и ассоциировались отнюдь не с удовольствиями, а с бесконечными «надо» и «нужно», а может быть, потому, что отнимали время у работы, которой она могла заниматься ежесекундно и на которую никогда не хватало времени. Но Монреаль понравился сразу. Не мог не понравиться. Впервые за много лет она с удовольствием думала о предстоящем отдыхе, впервые считала дни не до открытия выставки, а до ее окончания, чтобы наконец отправиться туда, где никто не знает Александру Андрееву — талантливого художника, а помнят только Сашеньку Чаидзе, веселую озорницу, дочку дорогой Манечки.
Она не стала сообщать о своем приезде. Они бы непременно захотели посетить выставку, а у нее не нашлось бы предлога им отказать. Почему-то казалось, что, соприкоснувшись с ее взрослой жизнью, они уже не смогут по-прежнему видеть в ней ту счастливую, беззаботную девчушку, которой она была когда-то. А ей так хотелось оставаться такой, если не в реальности, то хотя бы в их глазах.
Как они ее встретят? Что скажут после стольких лет молчания? И узнают ли вообще? Эти мысли беспокоили ее еще в Москве, не выходили из головы во время выставки и одолевали теперь, когда она гнала взятую напрокат «Фиесту» на север от Монреаля. Она не думала о дороге, ехала механически, погруженная в себя, не замечала ничего вокруг.