Ему казалось, что он все предусмотрел. Радовался, что завтра суббота и Насте не надо на работу в свой бизнес-центр, который она так ненавидела: с филфаком на ресепшен, в пыли, улыбаться у входа. Черничное варенье нашлось дома.
— Этого года уже, — горделиво приговаривала бабушка, обтирая банку фартуком.
Вчера остался у родителей, чтобы потренироваться с сырниками под чутким маминым приглядом. Вроде получилось, она хвалила: “Ум отъешь”. Решил еще купить пирожные “Картошка” в кондитерской на правом берегу: мало ли, сырники развалятся. Он все распланировал. Елочные игрушки, гирлянду, свечи, ванильный сахар, шампанское, даже скатерть бумажную купил. Сунулся по Настиным шкафам — ничего не нашел на стол, пришлось покупать. Сейчас, примчавшись до ее прихода, спрятал всё на лоджии в шкафу со всяким хламом. А тут Серый с елкой, как и договаривались.
— В темноте пришлось рубить, чтоб без вопросов. А как понять, хорошая, нет, в темноте-то? Но ведь хорошая, да? — поглаживал он веревки. — Пушистая, зараза! Повезло еще, что снега нет, так бы увяз.
Он возбужденно рассказывал обо всем, что выпало на их с елкой долю, матерился. Егор рассеянно благодарил, жал ему руку. Вот куда ее до утра? Забыл он про елку.
Соседка напротив его ненавидела. Но выхода у Егора не было: он звонил в другие двери, но тихо за ними — видимо, еще с работы люди едут. Не бежать же по этажам — он там вообще никого не знает: какой-то лох с елкой, пока объяснишь — целое дело, а Настя вот-вот уже. Он шагнул к двери напротив.
Минуты две рассматривал деревянные рейки, покрытые лаком, замки, врезанные кое-как, вокруг нижнего — свежие заусеницы. Где-то наверху хлопнула дверь — кто-то невидимый и свободный откашлялся. Чиркнула спичка. Егор выдохнул и нажал кнопку звонка.
Из квартиры вывалился запах вареной капусты и валокордина. Соседка в лосинах мотнула в него подбородком: чего тебе?
Сбиваясь, он объяснился. Старался понравиться — с машиной всегда можете обращаться, — шутил.
— Так Новый год же через месяц только, — оловянными глазами смотрела на елку.
Егор начал сначала, в конце похвалил лосины, отводя глаза от жирного пятна на груди.
— Я охреневаю, — высказалась она и встала боком, чтобы пропустить спеленатую елку.
Утром Настя возникла как черт из табакерки: еще не встала, нет, просто бежала в туалет, а тут из кухни блинами какими-то. В дымном луче рыхлые хризантемы роняли на бумажную скатерть густо-розовые лепестки, и пирожные “Картошка” на белой тарелке с серым кантом. Он, перепачканный мукой, целовал ее, тормошил, тыкал пальцем в первые золотистые сырники.
— А чё не в форме сердечек? — зевнула она, усмехнувшись.
Вдруг сонно сощурилась на хризантемы, пирожные. Темное варенье с рубиновым подбоем в розетке. Шагнула к столу. Совсем не слушала Егора, который твердил, что варенье бабушкино, этого года уже, всего одна баночка черники была. Со страхом оглянулась на сырники в нарядной плошке у плиты.
— Я не успел елку, Настя! Погоди, сейчас всё будет.
Глаза ее расширились. Он говорил, говорил, что, пока она еще спит, он все дожарит, нарядит елку, эх, жаль, так рано вскочила, разоблачила его, ну вот, как тут дед-морозить. Она молча смотрела на него, как-то трагично смотрела. Он снова обхватил ее, стараясь не испачкать в муке, пел в ухо про голубой вертолет и волшебника, но Настя оставалась неподвижной. У него вдруг сдали нервы. Отстранившись, заорал, обозленный:
— Я не понял, чё за вид такой? Типа по твоей мечте сапогом, да, Насть? Кочергой в солнечное сплетение.
Он хотел сказать “кочергой по яйцам”, но не сказал. Она приложила руку к этому самому сплетению, туда, где танцевали на ее рубашке две божьи коровки, еще немного постояла, словно хотела что-то сказать, повернулась и ушла в ванную.
Егор вышагивал у соседских дверей уже минут пять, туда-сюда, в сердцах ударяя ладонь о ладонь, трезвонил все время, но за дверью как вымерло. Возмущенно тряс головой: договаривались же, ну, правда, он на полчаса раньше, но кто же знал. Заспанная соседка рванула дверь:
— Что же ты за мудило такой, а! Она же шалашовка самая натуральная. Нового года ей не дождаться, мечтает, как же! Вчера ты где был, а? А она привела себе кобелину на джипе с тринадцатых.
Выкатив глаза, она показывала пальцем куда-то в окна, видимо, в сторону тринадцатых домов. На солнце через грязные подъездные стекла было видно, что изо рта у нее летят слюни. Егор отстранился немного, глядя за ее спиной на серый громадный факел ели, уже никому не нужной, бестолковой, в Серегиных тряпках, мертвой какой-то.
Так и ушел тогда — в тапочках, в муке, даже куртку не взял.
Целую неделю жил без нее в ноябрьском бесснежном мраке, пока в пятницу вечером не напились с Серым после смены. Тот видел ее с другим в торговом комплексе. Шла разодетая, в лаковых сапожках, длинные такие.
— Красиво, — важно стряхнул пепел Серый. — Егорыч, ты чего? Куда ты?
Таксист раза три оборачивался: тебя там не тошнит, брат?
— Не, мне нельзя щас. Убивать еду, — Егор старался не заплетаться языком, нащупывая в кармане шило.
— Бывает, — откликался таксист.
Два ее черных окна смотрели прямо в сердце. Ждал, чтобы кто-нибудь впустил его в подъезд. Матерился, плакал, курил. Замерз, потому что китайский пуховик прямо на майку. Вышел мужик со старой овчаркой, подозрительно оглядел его, хотел спросить что-то, но холодно спрашивать.
На звонок никто не отзывался. Егор орал, тарабанил, пока соседка не пригрозила ментами.
Спускаясь по лестнице, на площадках крестом перехватывал перила, иногда тяжело зависал на них: скажи ей, мама.
Шатаясь, вышел на улицу. Падал редкий снег — видимо, тот, которого он так долго ждал. Над побелевшим двором медленно летело затянутое облаками небо, пепельно-розовое от далеких центральных огней.
Ее машина — сразу у подъезда. В желтом свете фонарей, таком строгом еще час назад, а теперь уже поплывшем в ночной морозной дымке, она нарядно поблескивала стеклами и лаковыми дверцами. В этом холодном блеске Егору вдруг почудилась знакомая усмешка. Все так и есть: автомобиль, который он собрал руками почти заново, был заодно со своей хозяйкой.
Тогда в бессильной злобе он проткнул шилом с ходу все четыре колеса. От удара камнем разбежался по лобовому тонкий узор паутины. Не в силах справиться с яростью, Егор кружил по дворам, высматривал джипы, потом просто убивал все шины подряд.
Спотыкаясь, брел домой, по пути прорывая резину без счета. Капоты уже припудрила снежная пыль.
Теперь снег шел каждый день, но Егор уже не надеялся, что он завалит его боль.
А в декабре на город упал самолет. Двигатели отказали, три из четырех. На второй минуте взлета он рухнул на кирпичную многоэтажку почти сразу за оградой аэродрома. Хвост его попал на соседний дом, торчал из него гигантским снарядом. Самый большой военный автотранспортник в мире был заправлен под самую пробку, и сто тридцать тонн горючего разлились по земле огненными реками. Осколки и пламя задели деревянные бараки рядом, школу и детский дом, жители которого мирно спали в тихий час.
В те дни город оцепенел. А Егору отчего-то сделалось полегче. Среди этого коллективного отчаяния он перестал быть одиноким мытарем. Утешал бабушку и маму, что никакая это не кара господня, а перегруз, скорее всего. Странно, но он был почти оживлен. Думал себе в оправдание, что не бывает никакого объективного горя. Горе — это только то, что испытывает сам человек. Маленькое, большое — неважно. Кроме своей личной боли, Егор не чувствовал ничего.
Он попал туда на следующее утро. Пожар уже потушили, вылив на раскаленные руины тонны воды, превратившейся в минус тридцать в висячие наледи и огромные наросты. Черные провалы окон — в гребенках сосулек. От этих ледяных развалин еще три дня потом валил густой пар — так сильно нагрелись камни. Происходило что-то мистическое, вязкий ужас ночного кошмара, из-под толщи которого никак не выбраться. В морозном воздухе стоял запах гари и пепла. Вокруг плакали, стенали люди.
Егор был потрясен размерами “Руслана” — так звали самолет, — вернее того, что от него осталось. Самым невероятным в этой дышащей паром картине был исполинский хвост, возвышающийся над пятым этажом. Точно чей-то огромный сапог обрушился на картонный игрушечный домик. Вдалеке за оцеплением копошились сотни спасателей в ярко-рыжих комбинезонах.
— Вручную работают, — говорил кто-то со знанием дела. — Чтобы людей не пропустить. Останки. Там же месиво сейчас. Камни, лед, обломки, алюминий и стекло расплавились. Грязища. Просеивают всё.
Теперь Егору казалось, что от руин тянет потушенной свалкой, мокрой горелой резиной. Его затошнило. Какая-то девушка на одной истеричной ноте рассказывала, как вчера, минут за пять до падения, одна семья из этого дома возвращалась из гостей, все вместе. Уже во дворе передумали подниматься. Дай, думают, с собакой еще немного погуляем. Детей за ней наверх отправили, быстро сбегать.
— А тут самолет прямо туда... Всё на их глазах родительских, — высоко выводила девушка.
Егор, морщась, как от боли, сделал несколько шагов в сторону. Тут уже тетки полукругом топтались на снегу, стучали нога об ногу, чтобы не замерзнуть. Одна из них, размахивая пуховой варежкой, говорила:
— ...второй день валерьяновкой отпаивают. Никто вообще ничего не понял. Моторы ж не работали, тихо всё. Они кушать садились, и вот. Вдруг свист и гул, ударная волна потом...
Егор стал выбираться из толпы. Какой-то худой длинный мужчина твердил офицеру в оцеплении, схватив его за рукав тулупа:
— Мне бы к старшему туда, поговорить. Там сестра моя с племяшом. Уже не надеемся, конечно. Но передайте им, пусть хоть что-нибудь найдут. В мешки положат. Хоть что-нибудь нам похоронить. Она такая высокая была, крупная женщина, волосы длинные белые, а малому ее — пять. Они рядом должны быть...