Потом быстрым шагом со станции по замершему зимнему поселку, скрип снега под подошвами, и редкие собаки простуженно лают в хрустальный вечер. В доме, уже остывшем с утра, разбегались по делам. Он разводил огонь в печи, носил со двора уголь; она, не снимая пуховик, готовила ужин. За стол садились еще в верхнем, дымился суп, Шагин разливал водку. Медленно распускалось по домику тепло, первые слова, звон рюмок, близкий жар ее щеки, поводила плечом, скидывая куртку, — ничего не вернуть.
Шагин пропал в воспоминаниях, вел тягучие разговоры с Марьяшей, с собой, часто злился: “А в чем вина-то? Он сделал предложение — она отказала. Куда мчаться? Перед кем виниться?” Через пару недель понял окончательно, что поедет, он хочет поехать. Пусть увидит, как ошиблась, обалдеет от его стиля, “мерседеса”, ботинок. Нет больше коричневых брюк, Марьяша, нет больше растерянного чмошника Шагина, твоего презрения к нему. Он осматривал в зеркале выкрутасы шарфа на шее — волосы надо чуть длиннее, — опускал ладони на ремень, закладывая за него большие пальцы, чуть раскачиваясь, — впрочем, пальцы за ремень отменил: перебор для нежной встречи. Пусть старушка посмотрит, как весел, великодушен, — он ненадолго, всего на полчасика. Случайно проезжал мимо, узнал дом, синий забор — прости, что без цветов, не думал ведь.
Он представлял, как стукнет калитка, выбежит собака — есть же у нее собака, страшно в доме одной. Выйдет Марьяша, кутаясь в паутинную шаль, будет щуриться близоруко, вскрикнет, узнав. Он уже бережно прижимал к себе ее голову, успокаивал.
Никакой синей калитки не было и в помине. Был добротный темный штакетник с нарядными воротами, обшитыми деревом, такая же калитка со звонком. Но место верное: участок угловой, на пересечении двух дачных улиц — не перепутать. Он несколько раз проехал мимо дома, который едва угадывался из-за разросшейся сирени и кленов. Шагин помнил, что дому больше ста лет, он старый и прекрасный, такая деревянная шкатулка. Совсем небольшой, с мезонином, грани крыши которого так мягко прорисованы, что будто прогнулись внутрь. С торца прилепилась круглая веранда, расстеклованная в дачных традициях конца девятнадцатого, а кремовые наличники на окнах пластичные, текучие, в стиле модерн. Дом не был шедевром архитектуры, но был создан с такой любовью, что его хотелось рассматривать.
— С лю-бо-вью, — бормотал Шагин, в третий раз проезжая мимо участка и пытаясь разглядеть дом за деревьями. — Да, с лю-бо-вью.
Он припарковался на другой стороне улицы, не доехав до перекрестка метров сто. Никуда пока не шел, облокотившись на руль, задумчиво улыбался.
Наденет очки, разглядывая фото мальчиков и дома на Сайме; квартиру показывать — это слишком, но есть в телефоне, если что. Будет кивать с улыбкой: рада за тебя. Может быть, чуть подожмет губы: как мог, как осмелился ты стать счастливым без меня? Надо еще про бизнес ей. Шагин немного подумал, достал телефон и завел будильник на 14:20, ровно через час. Потом поменял его звонок на такой же, как звонок вызова, — когда через час будильник сработает, она решит, что ему позвонили. Он возьмет трубку и отправит в абсолютное безмолвие две-три неспешные фразы, чтобы у нее было хоть представление о той жизни, которой он так гордился. И про поставки ввернет, про инвестиции, о том, что Милан хуже горькой редьки уже. И не соврет ведь ни капельки, все правда. Цирк, конечно, но напрямик все звучит фальшиво. Круто, когда что-то замечательное о тебе узнают мимоходом, невзначай, а ты как будто тут и ни при чем.
Про щедрость еще.
— Пять штук евро? Старик, так ты еще предыдущие не вернул, — тренируясь, сердечно баритонировал он над рулем. — Ну хорошо, хорошо, не волнуйся так.
Калитка ее вдруг распахнулась, и оттуда выкатилась девушка на роликах, сзади скользнул пес. Шагин было резко наклонил голову, но вспомнил, что никто его тут не знает и не ждет. Девушка вернулась, пытаясь загнать пса обратно, выговаривала ему, показывая пальцем во двор. Собака смотрела в сторону, делая вид, что первые розы шиповника вдоль канавы — это да, а вот бежать наперегонки с красными роликами — ну кому это интересно. Она, махнув рукой, хлопнула калиткой и резво покатила к перекрестку. Собака припустила следом.
— Марьяша, — замер Шагин на взмах ее длинной руки.
Она задрала подбородок, проверяя черную тучу на горизонте: легкая голова, что-то неуловимо знакомое — вжик-вжик, красные конёчки по сторонам.
Потом опомнился, что Марьяше через два года шестьдесят, да и дочери уже под сорок, и вряд ли у них есть роликовые коньки, хотя всякое, конечно, бывает. Наверное, внучка, решил Шагин, внучке — в самый раз.
“Пора”, — подумал он через минут десять, когда дождь уже вовсю накрапывал на лобовое. Он взволнованно выдохнул, хлопнул себя по коленям и вытащил ключ из зажигания.
Звонок у калитки не работал, а может быть, просто в доме никого не было, и Шагин успел вымокнуть до нитки, пока ждал, что ему откроют. Расстроенный, он шагнул обратно к дороге, когда из-за угла на полном ходу на него вылетела девушка в красных роликах. Они столкнулись, схватили друг друга за плечи, чтобы удержать ее на коньках под ливнем, на скользкой бетонной тропке к дому. Лаяла собака, хлестал дождь.
— Шагин, ты, что ли? Блин, что ты тут делаешь? — весело орала ему в лицо Марьяша. — Бежим!
Дом оказался в глубине участка, потому так плохо был различим с дороги. По тропинке к нему она кричала Шагину через грохот воды:
— Так это твой “мерс” на дороге? А чего ты полчаса уже тут торчишь? Ты боялся зайти, да? Бедный!
Шагину захотелось, чтобы молнии, которые лупили вполнеба, угодили прямо в него, только все молнии, — некому будет тогда объясняться.
В доме Марьяша прямо на роликах съездила куда-то за сухим полотенцем, пока он обтекал на пороге, потом толкнула его на веранду:
— Снимай мокрое, я притащу что-нибудь переодеться.
На веранде кремовые обои в незабудках, новые дощатые полы, на оконных переплетах один аккуратный слой краски — все отреставрировано с любовью, так на нее похоже. Потом расспросит обо всем. Нет, он не может снять рубашку от Ральфа Лорена, которую с таким трудом выбрал утром, кто он без Ральфа, улыбался Шагин. Весь его победный шик был под угрозой, случайность визита тоже: чертов ливень, чертова умница Марьяша — засекла машину на обочине, посчитала минуты. Но ничего-ничего, не все его планы сорвались. Ко всему этому смятению теперь примешивалось радостное открытие, что она — она все еще прекрасная Марьяша. И эта веранда, и ливень за окнами, запах сирени сквозь стены, горка белых пузатых чашек на хохломском подносе, жужжание здоровенной мухи, и вазочка с маковыми сушками, и то, что сейчас она сюда войдет, — все это так волновало его. Он и сам не знал, чего было больше в его мечтах повидаться с ней: благости прощений или тщеславия, — но теперь он легко потерял все это ради той беличьей кисточки чувственности, которая едва коснулась его. У Шагина кружилась голова. Он вдруг расхотел сатисфакции, ее слез и сожалений, он простил ее за этот миг, за этот ливень, за веранду. Улыбаясь, он разделся, обернул полотенце на бедрах, кидая далекие взгляды в мутноватое зеркало на полу, опертое о стену. Радовался, что еще не исчез дахабский загар, и в зал он, молодец, не ленится три раза в неделю — пресс какой-никакой.
Марьяша, уже без роликов, влетела на веранду с веселыми глазами, с тельняшкой, какие-то штаны через локоть.
— Шагин, — она закрыла ладонью рот. — У тебя пузо.
Тогда в отместку он вдруг увидел ее морщины, пусть лучики-морщины, но ведь есть, и много, злорадно разглядел, что стройное тело все же подернулось старческой рябью: ну вот локти, и шея, и жилистые руки. Но она заговорила, задвигалась, рассказывала ему что-то смеясь, и все это снова куда-то подевалось. Не отрывая больного взгляда, следил, как проступало давнее, невыносимое, в каждом ее жесте, взгляде. Не слышал ни слова, думая о том, что это превращение, эта гармония, минуту назад еще тайная, перед которой он до слез бессилен, в сто раз притягательнее, чем просто красота. Перед ним цвела прежняя Марьяша.
— Чье это? — грубовато спросил он, принимая тельняшку и штаны.
— Мужа, — просто сказала она и пошла к двери.
Обернулась на пороге:
— Да ты чего? Он не будет против. Он отличный! К тому же он только к вечеру подгребет.
Они пили чай, она говорила, расспрашивала, смеялась, а он сидел и думал: болван, болван, как же он сразу не заметил, что этот домик, этот сад вовсе не в Лисьем Носу, а где-то в воздухе, между небом и землей, покачиваются на волнах залива и счастья, эта веранда, хрустальные розетки с прошлогодним вареньем.
— Да как познакомились. На улице случайно, когда я еще в проектном работала.
Она говорила так, словно он и не знает ничего об этом проектном, словно не было его там никогда рядом с ней.
— В кино пошли, “Английский пациент”, помнишь, фильм такой был? Сразу втрескались оба, по самые ушки. Налить тебе еще? А через неделю он улетел в поле. Думала, с концами, переживала — нет, вернулся через три месяца, за мной вернулся. Я в тот же день заявление написала. Ты чего? — удивилась Марьяша на его корчащийся взгляд.
Она даже не помнила, его ужасная любовь не помнила, что они еще тогда встречались, он предлагал ей руку и сердце, или вовсе она забыла, что когда-то они были вместе.
Он вернулся из ванной, переодетый во все свое, влажный, жалкий, но теперь уже без разницы. Она подняла на него смеющиеся глаза:
— Шагин, у тебя будильник звонил! На фига ты ставишь будильник в это время? Чтобы не засиживаться?
Она смотрела из окна, как он идет по дорожке к воротам. Проходя мимо навеса, не выдержал и повернул голову посмотреть, какая у нее машина. Марьяша широко улыбнулась — Ша-а-а-а-а-а-агин, — нажала кнопку на пульте, открывая калитку. Удивленно замерла с белыми чашками в руках, услышав через минуту, как взвизгнули колеса на перекрестке.