Олег восхищенно озирался:
— Это же некрополь какой-то. Склепы, статуи. О, я понял: я никогда не был на погостах, чтобы деревья вокруг. Кленовый лес, и ни души. Здесь уже не хоронят, да?
Молча шли по булыжной дорожке.
— Вот здесь все и кончается: текущий счет, яблочный штрудель... поддельный коньяк, — сказала Аля.
У потемневшей статуи добавила:
— И только сухие слезы ангела.
Не глядя на нее, Олег взял ее за руку у высоченного кленового пня, Але по плечо, еще крепкого, но подраспавшегося во все стороны, словно исполинский цветок. Удивительно, что пень этот рос прямо из плиты — обошли его несколько раз. Кое-где плиты, поросшие мхом, навалены друг на друга, пустые склепы.
У склепа семьи врача Горвица, что в самом конце кладбища, три клена на пригорочке переплелись корнями. Подгребли листвы и уселись на этих корнях-листьях на солнышке.
— ...И эта женщина подняла глаза, и оказалось, что вместо лица у нее пустота, черный провал. Мальчишки закричали. Фигура в капюшоне растворилась в воздухе, а они в ужасе рванули домой, клянясь на бегу, что больше сюда ни ногой. Чего ты смеешься? Это было уже в XX веке, в середине. Но оказалось поздно. Один еще в детстве умер от скарлатины, второй всю жизнь по тюрьмам, а за последним смерть все время ходила. Проклятие Смоленского кладбища. Я читала, не смейся, — отхлебнув, Аля вернула коньяк Олегу.
— То есть и нас накажут за то, что мы тревожим их покой? — Олег понизил голос и огляделся.
— Вполне вероятно, — Аля пожала плечами и приблизила к нему лицо. Зашептала: — Вот ты не веришь. А когда здесь снимали “Брата”, то костер жгли прямо в склепе. Помнишь эпизод? И что? Ты же знаешь, кто там были режиссер и актер.
Аля видит себя в это мгновение: глаза блестят от коньяка, медные завитки красиво выбились на висках, легкий загар, а в голосе она нарочно просыпала монетки.
Он склонил голову, улыбается. Смотрит, смотрит. В солнечном воздухе летит паутина.
Выбежали дети навстречу, заканючили с ходу, можно ли им планшет, буквально на полчасика, не играли сегодня ни минутки — Людмила не давала.
— Да, — выдохнула Аля, скидывая туфли. — Можно. Сорок минут, не больше.
Еле слова выговаривала, закрывалась волосами.
Сорок минут! С криком бросились в комнаты. Аля видела, как зыркнула няня Людмила: сорок минут, когда полчаса просили. Няня недовольна Алей. Забирать детей из школы и кормить — совсем не ее дело. Она только возила их после обеда в бассейн и на танцы, высиживала там сколько надо, к ужину обычно возвращались. А тут пришлось все бросить, лететь сломя голову, неурочно, да еще и опоздала Аля — говорила, к четырем вернется, а сейчас без пяти шесть на напольных часах в прихожей. Няня, кряхтя, шнуровала кроссовки, рассказывала, кто из детей что съел за обедом и что у Маки на локте разорвался школьный пиджачок, но удача, что по шву. От няни пахнет сальным пробором и Алиными духами. Разогнувшись, всматривалась, всматривалась в хозяйку, набрала воздуха спросить, что ж случилось-то, но Аля перебила сухой скороговоркой:
— Спасибо большое. Я позвоню завтра. — Сунула в нянину руку свернутые в трубочку деньги. — Это за беспокойство. Выручили.
Людмила, обрадованная, махнула рукой — “свои люди”, мол, — но на пороге все же повернула к Але голову. Та необидно подтолкнула ее массивной дверью. Щелкнула замком: уходи, няня, уйди совсем.
В зеркале ванной — не Аля, ее бескровный двойник. Как будто молния вспорола ее своей кривой и сгинула, оставив зачем-то жить. Вытащила из кармана плаща трусы и Графа Кальмара.
Плащ кое-где сырой, сухие травинки налипли, щепки, на брюках сломана молния — молодец, похвалила себя, шалава, не женщина.
Звякнул сообщением телефон. Аля скосила глаза: Елагин.
— Эй, ты добралась? Все ли хорошо? — в заботливых буквах его улыбка.
— Да блин, — всхлипнула Аля, коротким движением отбросив телефон дальше по мраморной столешнице. — Скотина.
Два часа спустя Аля, душистая, с подведенными глазами, в кашемировых носочках — не топят еще, — поставила на стол горячий пирог. Дымок от него над льняной скатертью, на белых тарелках бледно-голубые и серые лилии.
— Киш-лорен с вешенками, — объявила и прыснула немедленно на вытаращенные глаза Павла.
— Повтори, — он стукнул по столу кулаками с зажатыми приборами.
— Лотарингский открытый пирог, — это уже задыхаясь от смеха.
Захлебываются от родительской радости дети, раскачиваются в стороны “ахахаха-а”, на кружках с какао — их имена.
Вот так тебе, думала, вот так тебе!
— Мама, я нашла в ванной Графа Кальмара! Еще одного! Это новый? Ты сегодня, что ли? Их уже пять, я положила его к себе в альбом-лягушку. А Вихлюн все никак, да?
— Слушай, а давай на дачу пораньше завтра, в обед? Сразу после школы? — она чувствует, как увлажнились глаза от нежности к ним ко всем. — Я заберу детей, и рванем. Так хочется поскорее в лес. Грибов, говорят, завались. Сможешь?
Перед тем как почитать детям на ночь, Аля подошла к окнам, чтобы опустить жалюзи. Чего угодно ожидала: темных стекол напротив — никого дома, — или наглухо зашторенных, или обычной жизни, где они плавают вдвоем в своем сливочном свете. Но ярко-ярко во всех комнатах полные окна гостей. Олег в белой рубашке курил на легком балкончике в окружении трех девиц. Спиной к ней, и эти приплясывают вокруг! Задохнулась.
— Давайте я сегодня не почитаю, а? — Аля успевает закрыть уши еще до детского вопля. — Планшет, пятнадцать минут.
На даче тоска. Ливни обрушились, и сразу не приехали гости. В лес под дождем не хочется, но Павел с детьми ходят, натаскали грибов море, и Аля не отходит от плиты второй день. Чистит их, моет, варит, жарит, не сводя глаз с телефона. Пишет в голове одно бесконечное сообщение, но никуда его не отправляет.
— Смотри, сколько грибов, — кричат с порога дети; у Маки дождевик желтый, у Сережи — синий. — Есть хотим, еееееесть! Макарошки свари, мам!
— Я буду курицу, — орет Мака Сереже в лицо.
Павел стягивает резиновые сапоги, пытается поймать Алин взгляд. Но она смотрит на корзину с мокрыми блестящими грибами — доверху. Ее толстый свитер колется у горла.
Вечером дома, расставив в ванной обувь сушиться, опустилась рядом на теплый пол. Долго рассматривала эту обувь, облокотившись спиной о стиральную машину. У Маки на сапожках бровастые совы. Написала ему, что скучает очень.
“И я, Аленький”, — немедленно прилетело.
Она поет в ванной отеля и знает, что он лежит поперек кровати, слышит ее и смеется.
Вы орлы — муравьи. Ла-ла-ла-ла-ла.
Горемыки мои. Ла-ла-ла-ла-ла.
Укрепляйте дома. Ла-ла-ла-ла-ла.
Скоро будет зима. Ла-ла-ла-ла-ла.
— Аля, — стучит он в дверь. — Принесли твой пирожок и водку.
— А суп? — Аля вертит головой в зеркало.
— Все, что заказывали. Выходи давай.
Аля в белом халате с вензелем отеля на груди, скрестив ноги на кровати, качнула стопкой в сторону Олега.
— Ты точно не?
— Мне вечером за руль. Не могу.
Быстрая тень по ее лицу, но она сдержалась, хотя так и подмывало сказать, что она-то вот, например, так все устроила, что до шести свободна и никакого руля потом.
— Разве это адюльтер? — грустно сказала, закусывая пирожком. — Адюльтер — это перечные стейки, фламбе, лобстер, камин, шампанское рекой, а ты от меня пирожком с водкой хочешь отделаться.
Олег расхохотался.
— Алька, но для загорода с камином нужно хотя бы дня два. Я-то в любую минуту. От тебя все зависит. Ты же не можешь.
— Ну, например, на каникулах детей отвезти к маме, — Аля очертила круг пирожком в воздухе. — Тогда два-три дня вообще не проблема. Скажу, что к подруге в Таллин, еще в Берлине у меня есть.
— А хочешь в Финку на озеро? Да хоть в Берлин, хоть в Париж, любой город мира..
— Ты что, богач? — лукаво склонила голову к плечу.
— Богач не я. Нина у нас богач.
— Как это? — Аля осторожно опустила недоеденный пирожок на блюдце.
Олег рассказал, что познакомился с юной Ниной на Бали семь лет назад. К тому моменту он жил там уже года три-четыре, классический дауншифтинг, на доходы от бабушкиной московской квартиры. Еще продавал в Россию сувенирку, кошельки, сумочки из кожи питона, напрямую с мастерами и фабриками договорился. Отправлял готовые изделия родственнику, а тот уже сбывал их через свой интернет-магазин. Нина — дочь состоятельных родителей: папа был профессором сексопатологии, известный коллекционер живописи. Влюбившись в Олега, осталась с ним на острове. Родители даже денег предлагали за то, чтобы он отступился от нее, много всего было, смирились вроде, но денег ни копеечки с той поры. Она устроилась администратором в русской школе серфинга, работала гидом по случаю, хватало им. Вернулись на родину недавно, когда родители Нины, здесь в Питере, ушли один за другим за какие-то полгода. Нине, любимому последышу, была оставлена коллекция картин, старшей строгой Вере — квартира на Гороховой.
— Одну картину продали, прикинь, всего одну, — Олег посмеивается. — Вот тебе хата на 15-й. Плюс ремонт, веришь? Нет, вру. На ремонт и Таиланд еще две ушло. Коровин и Малявин, в частную коллекцию.
— Ты же говорил, что дизелями железнодорожными занимаешься? — растерянно спрашивает Аля.
— Ну да, ну да, — Олег мерит шагами гостиничный номер, красиво откидывает назад свои русые волосы. — Там еще раскрутиться надо. Сейчас потихонечку.
— А сколько всего картин? — зачем-то спрашивает Аля.
— Ну, ценных было пять. Нет, погоди, это как считать, — он хмурит лоб, потом взглядывает на нее. — Почему это важно?
— Просто интересно, на сколько еще номеров и моих пирожков с супом хватит у Нины денег, — Аля быстро натягивает чулки, щиплет их по ноге, стараясь не порвать.
— Ты дура, что ли? — орет он.
И снова провалилась в ту амфетаминовую весну, из которой бежала. И нет уже больше этой его новой наполненности, волнующего подворота часов на косточке — все ложь. Как отвратителен тот разваленный пень на Смоленке, в гигантский лепесток которого он вжал ее, собирал губами мурашки там, где катался жемчуг. Задрав плащ, иступленно гладил ей бедра, сердце ухало совой. Трахаться на кладбище — только и мог придумать. Не осталось ни кусочка, ни косточки от возлюбленного, опять мальчишка-мерзавец обманул ее. Какой-то трюк с переодеванием. Как она могла здесь оказат