ндук. На стенах пожелтевшие фото подтянутых охотников в тирольских шапочках с ружьями и биноклями, задумчивые деревянные рыбы в рамах.
За три недели до Нового года Аля с детьми вырезали снежинки из салфеток. Потом лепили их на стекла детской, радуясь настоящему снегу за окнами.
— Ну как прекрасно, мамочка! У нас снежинки, и у них там на улице!
Аля смотрела на темные окна напротив, заштрихованные косым снегом, — Елагины уехали куда-то сразу после скандала. Вдруг поняла, что ей невыносимо оставаться здесь в праздник. В этой домашней западне — ведь после того, что произошло, они не видятся с друзьями. “Ничего, новых заведем! — грустно шутил Павел. — Ну а в этот раз семьей как-нибудь...” Аля представила это “семьей”: застолье вдвоем, дети, телевизор, подарками обменяются, зачем-то надо радоваться бенгальским огням, от них останутся обугленные трупики, недоеденный оливье на тарелках. Потом десять длинных дней еды, загородных прогулок, санок, у детей варежки колом, в снежных катышах, сушить всё, сушить, тоска аквапарков. В Финляндию после ноябрьских путь заказан — так запомнились семь часов в очереди на границе сразу после того кошмара, признаний, слез. Аля рассказала Павлу все с самого начала о своем проклятии — Олег и есть это самое проклятие, — о том, как чудом спаслась в юности и как ухнула в полынью сейчас: знаю, что не вымолить мне прощения, но, может быть, вымолить?
Он простил, пока на словах, но простил, а старая жизнь не вернулась. Тягостные семь часов на границе, пять темных ноябрьских дней на озере, оба очень старались, потрясенные, тихие.
— Ты будешь рыбный суп?
— Я буду, да.
И всё вокруг супа: Алины хлопоты, чтобы погорячее, и тарелка нарядная, — а хочешь еще черные тосты с килечкой? Павел ест тщательно, бесшумно: не звенит ложкой, не хлюпает. Не спешит. Потому что, если суп кончится, что тогда?
А в Альпах исчезло это одиночество вчетвером. Снега, залитые солнцем, капель в полдень, улыбки незнакомцев — они не знают об Алином позоре, они почти любят ее: кроткая Хельга, продавец экотоваров в магазинчике у церкви, аптекарша, официант в стейк-хаусе. А в угловой лавочке Аля купила свитер с местным орнаментом.
С утра на склоне сдавали детей инструктору, катались в удовольствие, обедали там же на горе, потом, не торопясь, через магазины домой в свою деревушку, что в пятнадцати километрах от курорта. После ужина недолго гуляли до длинной колокольни на пригорке, падали хлопья, пахло печным дымом, дети забегали далеко вперед, валялись в снегу, дурачились.
— Я все испортила, да? — Аля не выдержала вчера.
Павел нашел ее варежку в изгибе своего локтя, сжал порывисто.
— Все проходит. Забудется и это. Я почти, почти.
— Ну а как же все эти? — угрюмо спросила она.
Он не понимает, как тяжело ей это бесчестье, — Аля привыкла быть лучшей, отличаться, сам всегда говорил, что она особенная. Привыкла, что если не восхищение, то зависть, привыкла, что там, где не хватало силенок восхититься ею, перед семьей не устоять — здесь все честно изумлялись: ах, как вы нашли друг друга? — а дети, дети...
Павел долго молчал.
— Ну ты же любишь, когда по лезвию: прийти в самое пекло с задранным носом, смеяться, эпатаж там.
— Для этого нужна безупречность.
— Наоборот. Всё на грани фола. Знай себе смейся, держи меня крепче за руку, а они пусть гадают, что это было. И было ли...
Дети впереди легли поперек дороги, разметались в снегу, взявшись за руки. Замерли неподвижно. Даже на расстоянии видно, как им смешно.
— Кого мне благодарить за тебя? За то, что ты меня когда-то выбрал? — глухо спросила Аля.
— Мамочка, она разбила мне губу! Мака разбила мне губу. Чуть не разбила.
В половине восьмого Аля выбралась из-под снежного одеяла, тихо надела носки и толстовку, перехватила волосы резинкой. С утра в доме прохладно — Хельга даже выдала им толстый обогреватель-батарею, на котором Аля сушит всё лыжное. В предрассветной гостиной сонно разулыбалась темно-синим горам во все три окна: к этому невозможно привыкнуть. Запалив толстые свечи на подоконнике, забралась с ногами на диван, открыла ноутбук. За спиной пыхтела кофеварка, и Аля вздохнула почти счастливо: Новый год сегодня, все будет хорошо. Сейчас, когда Павел встанет, она уговорит его не ходить в ресторан вечером. Пока он с детьми на горе, она все приготовит, целый день будет готовить, не спеша, с фильмами и шампанским. Прекрасно посидят дома, встретят Новый год, пройдутся до колокольни, настольные игры есть с собой.
И да, она справится с этой грядущей ролью, где нужно с поднятой головой, она все вернет, раздавит сплетни сияющим видом. Аля тихонько засмеялась.
Взглянув на дверь спальни, скользнула к Нине на страницу в фейсбуке. “Для меня завела, не иначе, — подумала Аля. — Раньше-то ее здесь не было”. Отпрянула от хохочущего там в пол-экрана Елагина: на черной бандане череп с костями, в руках длинная рыба с тонким носом. Аля прикрыла крышку ноутбука и подышала в сумрак комнаты — за окнами медленно гасли фонари. Потом болезненно вглядывалась в линию губ, всегда волновавшую ее, в его черты, пытаясь отыскать там хоть какой-то уголок печали о ней. Но он смеялся, и никакой печали не было и в помине. Не было ее и на следующей фотографии статуса, где он выносил Нину из моря. Она балансировала у него на плечах — в лице вопль ужаса и счастья.
Аля поднялась за кофе: нет, не будет она целый день у плиты торчать, лучше в ресторан.
Елагины вернулись в последний морозный день марта. После обеда температурившие дети уснули, напившись куриного бульона, и Аля осторожно закрыла “Мэри Поппинс”, которую читала им перед сном. С утра на город нападали стремительные черные тучи, и тогда по полчаса крутило, вертело снегом, засыпая между линиями мерзлый газон в прошлогодней пожухлой траве. Потом небо как ни в чем не бывало снова сияло каменной синевой с редкими размазанными облачками, а выпавший снег успевал растаять до следующего нашествия. Третья за день туча накрыла Васильевский, как раз когда Аля подошла к окну задернуть штору. Смотрела, как внизу из багажника такси водитель достает чемоданы Елагиных. Олег в капюшоне носил их к дверям подъезда, где маялась, дрожала в снежных завихрениях хрупкая фигурка Нины.
А через три недели грянула весна. В один день, а, может быть, на один, но плюс двадцать на улице, и Аля выбежала в грузинскую лавочку на углу в одних шлепанцах. В этой пекарне всегда очередь: такие там лаваши и хачапури с сыром, шпинатом, есть еще с фасолью и грудинкой, но дети не любят.
В пекарне был только Олег. Он кивнул Але и, отойдя от прилавочка, ждал ее чуть в стороне. Продавец Манана, упаковывая ее хачапури, кричала повару:
— ...И он мне говорит, что по цветочному гороскопу кельтов я наперстянка. Кельтов знаешь? — Манана хмыкает себе в усы. — Наперстянка, слышишь? Я говорю, и что мне теперь делать, если я наперстянка? Не знаю, говорит, но ты должна мне три тысячи.
На улице, зажмурив на солнце один глаз, Аля сказала:
— Думаю, что сейчас дома надо первым делом смотреть, кто мы по кельтскому гороскопу.
— Ну, если не забуду, — Олег рассеянно пожимает плечами.
Он не включился в игру — это неожиданно и больно. Аля улыбается, смотрит под ноги и старается думать о том, как же непривычно в одних шлепанцах, как будто идешь не по асфальту, а по солнечному воздуху, который целует и целует Алины белые пятки. Такая подростковая радость, маленькая свобода. Олег вдруг остановился. Повернулся к Але, смотрел в сторону.
Говорил, что очень виноват перед ней, тот осенний кошмар они еле пережили. Он настаивал, чтобы продать эту квартиру, переехать, но Нина — она такая нереальная — объяснила ему, что Аля и он просто договорили, ведь когда-то у них не было такой возможности: Аля ушла, он уехал, все оборвалось на еще высокой ноте, а людям нужен выход этой сумасшедшей, больной энергии расставания. Теперь все высказано, и наконец-то точка, и никому никуда не надо уезжать.
Аля так и знала, что Бали для Нины не прошел даром: все эти “отпусти ситуацию”, “полюби себя”, телесные практики, предсказатель судьбы Кетуту.
— Будем дружить, что ли? Нереальная Нина ничего об этом не упоминала?
— Пока, ладно? — он оскорбительно сердечен; перебежал от Али на свою линию.
Три утра подряд, вернувшись из школы, Аля немедленно наливала себе коньяк, полстакана где-то. Пила широкими глотками, успокаивалась. В щелочку жалюзи провожала Нину, салютуя ей вслед бокалом. Принималась писать ему — он никогда не отвечал. Унижалась, просила о чем-то, угрожала. Иногда, зависнув над экраном телефона, в изумлении спрашивала себя:
— В уме ли я? Как это случилось?
Двадцать раз на дню набирала его — длинными гудками оттуда, безответно. На четвертое утро номер стал неактивен.
— Сука какая, ну, держись, — взвизгнула молния на куртке.
Уже в туфлях прошла на кухню и выбрала из японских ножей на подставке самый острый. Замотав в кухонное полотенце, осторожно опустила в сумку, чтобы подкладку не порвать. Проходя мимо гостиной, заметила на подоконнике недопитый бокал, подошла допить. Она дернула наверх все эти жалюзи — смысл таиться теперь? Внезапно увидела, как скользнула тень в одном из окон напротив, качнулась портьера.
Аля замерла. Она сразу же разгадала эту тень: сменил номер и сам испугался, оставшись без нее. Для счастливой семейной жизни ему, видимо, необходимо, чтобы она пласталась, истерила, а тут тишина. Вот и прибило к окнам беднягу. Качается штора — Але смешно.
Коньяк катился по горлу, из окон припекало солнышко, и таяло на нем, корчилось ее трехдневное горе: все эти пальцы ходуном, гул в бессонной голове. Она зевнула.
На следующее утро весенняя Аля, с длинной шеей, смеялась с детьми по пути к машине. Заколку она сняла еще в подъезде. Открывая дверь на улицу, тряхнула головой — медные завитки по небесному пальто. Она знала, что там наверху услышат ее смех и даже звон браслетов. А если он спит, то завтра она повторит и каблуки, и смех, и радость утра. Ты ушел жить без меня с нереальной Ниной? Смотри же, я согласна с твоим решением, принимаю его, тоже живу дальше, мимо тебя. После завтрака она выбежала на пробежку в ослепительно-оранжевых кроссовках. Бежала по 14-й к Неве, в наушник