Вскипевший чайник звонко отщелкнул клавишу, звякнул сообщением телефон. Тихо засмеялась в подсвеченный экран.
Так, смеясь, и бежала вниз по лестнице, с удовольствием глядя на пижамные штаны из-под плаща. Только плащ и успела накинуть, а с туфлями, ей показалось, долго возиться. Пяткам колко от бетонных и мусорных крошек, но это ничего — остался один этаж.
Его автомобиль стоял чуть наискосок.
Однажды на Мойке
Ничего привлекательного за окнами такси не было. Плыл большой хмурый город в черно-серых ошметках марта, с раскисшими газонами и собачьим дерьмом на них — да нет, специально она не вглядывалась, но все так и есть, куда ему деваться-то с газонов. Грязные сахаристые сугробы в промелькнувшем парке, прохожие щурятся от ветра. Небо низкое, в быстрых сизых тучах, не безнадежное, нет, иногда проскальзывает между ними первый бледный свет, робко шарит по артритным деревьям на Московском.
— А чё грязища-то такая у вас? — Лара вскинула подбородок в сторону водителя.
На самом деле именины сердца. Целых три дня в Питере, только в понедельник утром домой. Главное, вымогать пришлось обещанное. Коробов выкрикнул в новогоднюю ночь, что пятнадцать совместных лет в Питере празднуем, понтанулся, понятно, ну так и все, пусть отвечает теперь. Лара прятала улыбку в вороте лисьего жакета, тянула носом оттуда духи — сказали, с запахом церковной пыли, — непривычно, конечно, но сейчас самая тема. С напускной скукой взглядывала в окно: ну, Фонтанка, и что?
— Вот в том желтом доме и жил Родион Раскольников. Угол Столярного и Гражданской, — произнес вдруг таксист.
— Который старушку? — заинтересовался Коробов.
— Тварь ли я дрожащая или право имею? — встретившись взглядом с Ларой, водитель подмигнул ей.
“Вот придурок”, — с тоской подумала она.
Дальше до гостиницы ехали молча.
Сдержанный фасад отеля смотрел на Мойку. Лара неторопливо выбросила шпильку за шпилькой на набережную, протянула мужу руку в лиловом маникюре, скрипнули кожаные штаны.
— Мася, а ты в курсе, что у тебя ногти разноцветные? — притворно испугался Коробов.
Заржал идиотски. Она, презрительно сощурившись, молча пронесла себя мимо, спасая эту дорогую сцену выхода перед парадным подъездом пятизвездки. Швейцар бросился открывать тяжелую нарядную дверь, старинную, конечно же. Перестукивали каблуки, пламенела помада, легкие серьги танцевали вокруг шеи, Лара даже слышала какую-то гордую мелодию внутри себя, под которую красиво шевелила кожаными ногами.
В лобби толпилась целая делегация фиников, белобрысых, багровых, которые сразу же уставились на нее, даже не оглядеться толком. Схватила только, что холл без окон, весь свет — через стеклянный конус крыши. Скульптуры странные, чья-то каменная голова прямо на полу, ростом с Лару, какие-то сумасшедшие кубы в интерьере, поставленные друг на друга, съезжающие на ребро, замершие в воздухе, так необычно, параллелепипеды, выкупанные в глубоких красках, редких, ярких. Пока оформлялись, Лара надменно, не отрываясь, смотрела на Коробова, потому что не знала, куда ей смотреть. Не на соплячек же за стойкой.
— Чё ты? — удивился он ее пристальному взгляду.
— Ты зарядное для компьютера взял? — зачем-то спросила она, хотя знала, что взял.
Он обалдел чуть-чуть, дернул плечом и снова повернулся к стойке.
— А правда, что когда они бухают, — Коробов кивнул в сторону финнов, — то секьюрити заранее инвалидки к бару подгоняет — по норам развозить удобнее?
Если девушка и удивилась, то виду не подала и через небольшую паузу спокойно ответила:
— Категория отеля исключает подобную ситуацию.
— То есть для лесорубов дороговато? — хохотнул Коробов и со значением посмотрел на Лару. — А эти-то кто такие? Микробиологи, что ли? Бизнесмены?
Девушка медленно и широко улыбнулась:
— Ваш полулюкс 515. Магнитные карточки-ключи. Наш сотрудник проводит вас в номер.
Вечером праздновали в “Астории”. Она рядом — площадь перейти. Не вынесли хрустального высокомерия люстр, полукруглых исполинских окон в раскладках и деревянных лучах, много воздуха и пространства — в сырой питерский вечер даже слишком много, — не выдержали и заказали водки.
— Скатерти уставшие, — мрачно заметила Лара.
— У меня вообще в пирожке фарш ледяной был в середине, — жуя, заявил Коробов и огляделся. — Зато уровень! Сейчас нажралась бы с сестрицей в караоке, вот веселье.
На улице вздрогнули от каменного дыхания Исаакия, совсем рядом, у щеки. Смотрели, запрокинув лица. Колкие снежинки стремглав валили в свете фонарей, огромный собор молча летел в темном васильковом небе.
Продолжили у себя в баре, с соседом по этажу, из Сургута парень. Лара сначала раздражалась на приблатненный говорок, как он вообще тут оказался, но в два часа ночи сургутянин уже казался ей уморительным.
— Щас, когда развалимся, давай заплати за меня, — он хлопнул Коробова по спине. — А утром на завтраке подровняемся.
Вот нахал, с восхищением думала Лара, просто наглая морда. В лифте Коробов пел ей на ухо “лепестками белых роз”, прижимая к груди бутылку джина из бара. Она, запрокинув голову, смеялась вверх. На своем этаже почти ползли по темным коридорам, Лара два раза упала, умирали со смеху, старались потише, конечно, ну а как потише-то.
Двери лифта разъехались, и Аня выкатила сервировочную тележку на этаж. Вернее, на дежурного охранника Ежова, который совершал обход по спящему отелю.
— Ты чего здесь? — изумился Ежов.
Аня вздохнула, что ночной рум чем-то отравился, не в отеле, слава богу, и час назад уехал домой умирать, двум другим не дозвониться, а Аникеев гасится от армии в дурке. Уговорили только ее, благо живет рядом, вот и пришлось ей напялить пиджачок румсервиса и топать в номер, не повару же идти. Аня работала менеджером ресторанной службы, все движения и текст румсервиса знала назубок, ей и идти, другой запутается, а нельзя — не мотель ведь.
— Тебе идет, — Ежов оглядел прекрасную Аню в белоснежных перчатках и синей форменной курточке.
Она шагнула к номеру и постучала. Красиво пропела: обслуживание в номерах.
— Удачи, Анечка, — махнул Ежов.
Аня попружинила улыбкой, потом установила ее, щедрую, окончательную, и, ослепив Ежова напоследок, толкнула тележку в распахнувшуюся дверь.
Открыл мужчина, пьяный, муторный, громко икал, выговаривая ей за ожидание, — в галке халата тощие волосы на груди. Аня вздрогнула, увидев у окна абсолютно голую женщину, постаралась взять себя в руки, но улыбаться перестала. Спросила, куда поставить тележку, быстро превратила ее в круглый стол, подняв деревянные крылья по сторонам, ловко скинула крышки-клоши, скороговоркой презентуя закуски. Сверкали белые перчатки, в серебряных клошах дробился свет ламп.
Женщина у окна шаталась, пытаясь открыть французское окно, молча и ожесточенно выкручивала ручку. Бросила все и попыталась закурить, путаясь в сигарете и зажигалке, чертыхалась, как грузчик.
После двух затяжек снова рванула окно на себя.
— Помоги мне, — хрипло попросила Аню.
Зажмурилась и потрясла головой, когда обнаружила, что девчонка из румсервиса осталась стоять на месте.
— Оно не откроется до конца, — просто сказала Аня. — Только вот это положение проветривания. В целях безопасности гостей. К тому же балкон за окном общий, единый для шести номеров. Выйти туда невозможно.
Ее дружелюбие не обмануло Лару, даже скомканную алкоголем. Что-то неправильное, тревожное было в ночном румсервисе, какое-то бездонное превосходство мерещилось Ларе в темно-серых глазах, она даже слегка протрезвела и, путаясь в рукавах, кое-как натянула халат.
— Слышь, ты, побегайка... — нужно было срочно навести справедливость, наказать мерзавку.
— Всё, Лара, всё, — мужчина шагнул между ними и нетерпеливо расписался в воздухе.
Аня протянула ему счет:
— Поставьте потом, пожалуйста, тележку в коридор, чтобы она вам не мешала, или позвоните мне — я заберу.
Лара ахнула за спиной Коробова, прорываясь из-под его локтя к столу:
— А где мое шампанское, дрянь?
Мужчина закатил глаза и кивнул Ане на дверь.
Она уже выходила, когда за спиной раздался грохот. Видимо, Лара рванула куда-то: не то за шампанским, не то остановить девчонку, чтобы посчитаться за чванство, за летящую спинку. Не удержалась на ногах и, падая, сорвала со стены портьеру, за которой пряталась дверь-проход в соседний номер. Полулюкс Коробовых соединялся с соседним стандартом двойными дверями, и, если заезжала большая семья, они открывались, превращая пространство в привольный люкс. Двери между номерами ничем не прикрывали, не занавешивали — кто против-то? — их и не замечали вовсе. Но на прошлой неделе дети проживающих чем-то исцарапали дверь-проход. Особо не видно, но решили до покраски прикрыть ее золотисто-коричневой тафтой в цвет обоев.
Вот в этой самой тафте и барахталась внизу полуголая Лара Коробова, проклиная жизнь и Петербург. Муж пытался ее освободить, гладил по голове, причитал вокруг, икая.
— Что это? — заплеталась языком Лара, показывая на дверь. — К кому ты нас, сука, подселила?
— Ваш номер с опцией. При желании его можно превратить в люкс. За дверью еще одна комната, — Аня уже стояла на стуле, ловко возвращая занавес на место.
— Там кто-то есть? — с ужасом спрашивала Лара мужа. — Я не буду тут жить! Мы переезжаем, понял? Ты понял меня?
— Там никого нет, уверяю вас. Но если вы настаиваете, мы попробуем найти для вас другой номер.
— Вон отсюда, чмо коридорное! — заорал вдруг Коробов. — Она уже через пять минут забудет про эту дверь. Вали отсюда.
Аня осторожно спустилась со стула, надела мягкие туфли без каблуков и, пожелав постояльцам 515-го спокойной ночи, вышла из номера.
Утром по стеклянному куполу крыши лупило солнце. Город, морозный и пыльный, стряхнул дымку сепии, плоской, под старину, сделался объемным, контрастным. Синие тени чугунной ограды Мойки улеглись на ледяные тротуары, хрустели матовые лужи под каблуками редких субботних прохожих. Где-то на одной бесконечной счастливой ноте звенела синица: ци-ци-пинь, ци-ци-пинь, ци-ци-пинь. Ежов затушил сигарету и шагнул из подворотни. Ни за что не понять, не разглядеть, где она.