— Ну, чтобы пуля не пролетела.
— У меня СПИД, — сказала Дина, отложила приборы.
Он замер ненадолго, потом выпил залпом, сразу же налил еще, снова выпил.
— Сегодня узнала? — только и спросил.
Она кивнула, страшась его неподвижности, того, что он не кидается к ней. Ведь она уже почти уткнулась в голубой свитер, вдыхала его гель для бритья, заплакала, наконец-то можно заплакать.
Раскачиваясь, он погладил себя по джинсовым длинным коленям. Поднялся рывком — она с облегчением подвинулась на диванчике.
— Я сейчас, — сказал он и ушел.
Дина не помнила, сколько времени сидела, уставившись в одну точку. Официантка осторожно выгрузила суп с подноса, горячий-прегорячий, жалостливо поглядывала на нее. Потом принесла суши и роллы, тысячи суши и роллов, и Дина с ужасом повернула голову в их сторону, непонимающе смотрела на все эти пестрые ровненькие ряды.
— Может, друзей позовете, — заговорила над ней официантка. — Столько еды вон. Он не вернется, он денег дал. За все заплатил, чтобы вы не беспокоились. Просил передать, что ему жалко. Так сказал.
— Наверное, жаль. Не жалко — жаль, — машинально поправила Дина.
— А да, точно. Жаль.
Девушка не уходила, вздыхала рядом. Ей так хотелось услышать историю любви: вот ведь какая хорошенькая, крутая, с татуировками, а тоже бросили. У нее самой все складывалось не очень с барменом Ильей: несерьезный он, копит на мотоцикл, еще не накопил толком, а уже мотокуртку купил задорого, и стесняется он ее, повар сказал, считает стремной, что ли.
— А где у вас курят? Надо выходить?
Только не друзей. Нет для нее сейчас ничего страшнее, чем их лица напротив. Почему — неизвестно.
В шестом, закрыв на последней странице “Трех товарищей”, она ворочалась всю ночь, смотрела в темноту бессонными глазами, думала: так вот как все, оказывается, будет. Перед рассветом в зыбком сне, когда и не знаешь, что спишь, слушала низкий глуховатый голос Пат, меланхолические звуки шарманки. Озябшая обезьянка на потертой бархатной накидке, льется, льется янтарный ром, какая-то девушка — нет, это сама Дина, в реглане из верблюжьей шерсти, крутится в парке гондола с головой лебедя, гуттаперчевые кольца летят на горлышко бутылки... их вечное внимание друг к другу, вечное, тревоги, тайная забота. Ее поразило, что Кестер отдал самое дорогое, чтобы продлить на чуть-чуть жизнь умирающей девушки, нет, не своей — девушки друга. Ее лихорадило от этих деталей, придуманный вкус рома во рту, миндальный пирог с зелеными цукатами. Она всегда чувствовала, что на свете есть что-то другое между людьми — совершенное и без подлога, в чем виделась ей спокойная мощь электропоезда или ледокола — и только обыватели платочками вслед. Теперь это подтвердилось и не может с ней не случиться. Затхлый травяной запах книги у подушки — замирала от восторга надвигающейся великой дружбы. И любовь, конечно, тоже была там рядом.
Ради этого терпеть чванство подруг, соперничество, безразличие назначенных героев, обиды, подножки — пусть. Смотрела на них, думала: да пожалуйста, сколько угодно, кривляйтесь себе на здоровье, я терплю лишь потому, что жду других — великолепных, небывалых, — они скоро придут, они почти рядом.
Дина сочиняла им диалоги, города, куда они отправятся, она в шляпке-клош курит, прищурившись, с черепаховым мундштуком, отражаясь в зеркалах “Брассери-Липп”, лучшие книги, музыку, которую они будут слушать, цикады, белое вино под испанскими звездами, поступки, которые насовершают друг для друга. А пока... что взять с этих, тренировочных?
Хэм и Фицджеральд подкинули еще парочку поленьев в этот сокровенный жар. Их героев она с легкостью очистила от драмы и смятений, оставив только гладкую мужественную романтику.
В двадцать она еще думала: они на подходе, вот-вот, — все, что было до этого, не считается. В тридцать она уже не помнила, что думала, а в тридцать восемь, совсем недавно, рассмеялась, что никто уже никуда не подойдет.
Она дружила со многими. И это была хорошая жизнь вместе: важные слова и нежные, деньги в долг, и много, апельсины в больницу, ночью лететь в такси, если беда. Все было неплохо, пока эти апельсины только прославляли еще немного в общем деле дружбы, пока не закатывались они далеко на территорию личных интересов, а так по краешку, у заборов. Не надо им туда закатываться. Кто же пытает дружбу златом и чужим счастьем, заглохшим двигателем в шесть утра в минус двадцать за КАДом?
Дина и не пытала, но все равно с каждым годом друзей становилось всё меньше, а самый ужас в том, что уже не было жаль.
Свою часть вины несла спокойно: да, много о себе думает, да, осуждала, сорвалась. Время не крутнуть назад — будем хранить что есть. Но и хранить было непросто.
“Я старею”, — думала Дина, читая в сетях статусы близких подруг.
Оттуда погромыхивали “ивенты”, “клад общения”, “битва за цели”, “личная эволюция”, “включи свою жизнь”. Тарелки с разноцветной едой, чекины в модных местах — задумалась над коктейлем по пути в “Барс”, — махровые халаты спа и отелей, бликует сакс в приглушенном свете джаз-клуба, сахарные селфи. Нет, не сто — тысячи нарочных улыбок, снятых сверху. Еще они все время за что-то благодарили друзей, жизнь, Петербург. Это было похоже на истерику. Нет, Дина была не против благодарности и развлечений, но почему так громко, для кого это? И кто такой тренер по личностному росту? А потом, если правда весело, разве помнишь про телефон?
Подруги вопили: ты просто завидуешь, давай к нам, мы легки на подъем, не стоим на месте, мы счастливы, счастливы. Одна из них теперь, любовно оглядывая свой инстаграм, так похожий на светскую хронику, где она сама и есть прима-балерина, притворно вздыхала: чего только у меня здесь нет, — имея в виду “какой охренительной жизнью я живу”. Чувство собственной значимости приятно туманило мозг. В прежней жизни при встречах она слезливо бубнила “чё-то так все надоело”, а теперь — дни яркими мазками, выставки, малый зал филармонии, в антракте — фоточки в сеть, чтоб знали. Они словно продавали кому-то свою придуманную жизнь. Но кому?
Дина представила их пост сейчас из суши-бара. Скорбные позы, блеск слезы, хоть у кого-нибудь: “Снова вместе. К несчастью, трагичный повод. Диночка, мы с тобой! Жизнь — боль”.
Она прикурила третью. Мальчишка перед ней крутанул самокат к люку — пересчитать тому ребрышки. Дрынь-дрынь-дрынь — чугунная гребенка позади. Дальше плавно вошел в лужу, загляденье.
Дина затосковала по тем чутким и преданным, которых так и не дождалась, по мужу — единственный из них, кто дошел. Он погиб шесть лет назад, и она тогда тоже немножечко умерла. Хотела привычно пожаловаться ему, мысленно, в одну точку, — ведь, когда человек уходит внутрь, он повсюду, — но вдруг испугалась, что так еще сильнее приблизится к смерти. Ей нужен был кто-то живой.
Она позвонила начальнику — сбросил.
— Вам не до меня? Вот прямо всем?
Обозленная, безостановочно набирала его номер, даже не понимая, что скажет, если он ответит. Стукнуло об ухо мобильное сообщение: “скайп с Москвой перезвоню”. Она вдруг сразу успокоилась, потянула на себя дверь обратно в ресторан-сарай, как успела его окрестить, по лицу гардеробщицы догадалась, что она уже тоже вовсю участвует в Дининой судьбе. Мучится только без подробностей.
— Нет, тетенька, живи так, без деталей. Захлебнешься в них, — бормотала Дина, опускаясь за свой столик, заставленный едой.
Телефон молчал. Долго смотрела на его экран, уговаривала себя подождать, не писать ничего: не век же им переговариваться. Но не смогла. Улетели к директору все ее злые новости. Павел Антонович немедленно перезвонил, спросил, где ее искать.
Они не дружили, так, симпатия в рабочее время, почти ровесники, с одинаковым чувством сетевого дизайна, чувство юмора тоже совпадало, что еще нужно? Расстояние — Дина работала дома — делало картину почти идеальной. В офисе периодически возникали погрызушки, а Дина вроде как не у дел, всегда далекая, хорошая, тихонько клепает свои сайты — главное, чтобы в срок и заказчик онемел от красоты. Всеми обожаемый добродушный здоровяк с кучей детей, жен, друзей. К ней хорошо. Она даже чувствовала, что на каком-то особенном его счету.
Он шагнул прямиком к ней, к ее диванчику. Она поняла, поднялась навстречу, зарылась между твидовыми лацканами.
— Да ты охренела! Чего ты ревешь-то? С этим живут теперь припеваючи. Ну как припеваючи? Долго. Всю жизнь, — говорил он, обнимая Дину, костяшками пальцев сбрасывал слезы с ее щек.
— Чего же вы обниматься тогда полезли? Если все хорошо...
— Я не шучу, Дин. У меня Степанов ВИЧ седьмой год уже. Всем бы быть такими ВИЧами.
Она отстранилась, замотала головой:
— Разные вещи, Пал Антоныч. Я не ВИЧ-инфицирована, у меня СПИД, третья стадия уже.
— Да знаю я все про это, — Павел Антонович уселся на место Глеба. — Это ты новенькая. Из-за Степанова и подкован, это мой кореш дворовый еще. Ты со своей третьей можешь обратно в ВИЧи после терапии выскочить или просто жить себе и жить, соблюдая приверженность, как они говорят.
Дина перестала плакать.
— Да блин, — Павел Антонович хлопнул себя по ляжкам. — Давай щас просто к нему поедем. Он тебе все расскажет. СПИД, не СПИД, херит.
Взгляд начальника упал на полчища суши и роллов.
— Это что? — спросил с ужасом.
— С жизнью прощалась. Вы водку будете? Вы будете водку! — И, видя, как он крутит отрицательно большой головой, заканючила: — Ну пожалуйста. Мне сейчас без нее никак. Лекарство, якорь, понимаете? Но я же не могу в одно рыло.
Павел Антонович умоляюще нашлепнул обе ладони себе на грудь. Тут же почувствовал, видимо, мокрое пятно на рубашке, выплаканное Диной, попытался его увидеть.
— Это навсегда? — из-за опущенного подбородка сдавленно поинтересовался он.
— Навсегда, если сейчас не накатить.
Подкралась официантка, с улыбочкой спросила, нужно ли меню, или всего достаточно.